Годы, проведенные с Джули, закончились. И, несмотря на ужасную несправедливость происходящего, он знал, что потеряет не только жену, но и Томми. И значительную часть своего дохода. Он почувствовал внезапный прилив сочувствия к альфе, обремененной нейтронной звездой, от которой она не могла избавиться. Ему было сорок семь, его брак развалился, и он внезапно осознал, что ненавидит свою работу. Люди, которые не знали, каково это, завидовали ему: в конце концов, он был частью Великого Приключения, руководил штурмом звезд, тесно сотрудничал со всеми этими выдающимися физиками и астрономами. Но исследователи, хотя немногие из них были столь же прямолинейны или молоды, как Маески, не признали в нем одного из них. Он был составителем расписаний, человеком, который отвечал на вопросы о госпитализации, пенсионных пособиях и других темах, настолько невыразимо скучных, что Гамбини и его коллеги едва могли заставить себя обсуждать их. Он был, по официальной терминологии, непрофессионалом. Хуже того, он был непрофессионалом, в значительной степени контролировавшим операционные процедуры в Годдарде.
Он спал беспокойным сном. Ветер стих, и дождь прекратился. Единственным звуком в здании было редкое жужжание вентиляторов в подвале.
Когда зазвонил телефон, в окна лился солнечный свет. — Гарри. — Это снова был голос Хоффера. — Пульсар снова заработал.
— Хорошо. — Гарри попытался сосредоточиться на своих часах. Было почти семь. — Похоже, это эффект оборудования. Убедись, что ничего не упущено из виду, хорошо? Позже я попрошу техников провести кое-какие проверки. Гамбини уже приехал?
— Мы ждем его с минуты на минуту.
— Скажи ему, где я. — Гарри повесил трубку, уверенный, что ночные события действительно в конечном счете будут связаны с неисправной печатной платой.
Воскресным утром в центре было спокойно; и правда заключалась в том, что, хотя он старался не слишком вдаваться в подробности своих мотивов, но всегда был рад, если у него была достаточная причина поспать в своем кабинете. Странно: несмотря на его страсть к Джули, было что-то в окружающих холмах, в туманах, которые поднимались вместе с солнцем, в уединении этого места и, возможно, в его прямой связи с ночным небом, что притягивало его. Даже сейчас. Может быть, особенно сейчас.
II.
Если Эдуард Гамбини и бодрствовал всю ночь, это было незаметно. Он сновал по центру операций, движимый неугомонной энергией, худой, похожий на птицу, с быстрыми, как у воробья, глазами. Он обладал своего рода птичьим достоинством, сильным чувством своего положения в жизни и качеством, которое политики называют харизмой, а актеры — присутствием. Именно эта черта характера в сочетании с превосходным чувством времени в политических вопросах привела к тому, что прошлым летом он был назначен руководить проектом пульсаров, опередив более опытных кандидатов. Хотя Гарри был значительно выше его ростом, люди, знакомые с обоими, могли этого и не заметить.
В отличие от большинства своих коллег, которые неохотно признавали преимущество дружбы с администраторами, Гамбини искренне нравился Гарри Кармайкл. Когда Кармайкл время от времени жаловался на отсутствие у него формального образования — он начинал свою карьеру как специалист по физике в университете штата Огайо, а затем сменил направление, — Гамбини уверял его, что он выбрал лучший путь. Хотя, конечно, он так и не объяснил почему, Гарри понял, что имелось в виду: его физическое образование не подходило для того, чтобы руководить административными операциями. Кроме того, суховатое чувство юмора Гарри и его порой возмутительные взгляды на вещи никогда бы не остались неизменными после детального изучения метода Шмидта-Гильберта или теоремы Бернулли.
Гамбини с радостью признал, что люди, выполняющие работу Гарри, занимают достойное место в научно развивающемся мире. И, видит бог, найти рациональных администраторов было достаточно сложно.
Когда Гарри появился, захватив с собой булочку с корицей для Гамбини, было около девяти. Корд Маески сидел перед монитором, подперев подбородок ладонью, а данные перемещались по экрану. Его глаза не следили за ними. Остальные — операторы компьютеров, системные аналитики и специалисты по коммуникациям — были начеку, что Гарри редко доводилось видеть воскресным утром. Гамбини выбрал местечко подальше от всех и откусил солидный кусок от булочки с корицей. — Гарри, можешь обеспечить нам полную оптику сегодня вечером?
Гарри кивнул. — Я уже обо всем договорился. Все, что мне нужно, это официальный запрос от тебя или Маески.
— Хорошо. — Гамбини потер руки. — Сегодня тебе захочется побыть здесь.
— Почему?
— Гарри, там, снаружи, очень странный объект. — Он прислонился к рабочему столу, заваленному распечатками. Позади него, в центре стены, увешанной фотографиями спутников, шаттлов и звездных скоплений, висел календарь Амтрак с изображением поезда, проезжающего по мосту. — Его не должно быть там, где он есть: черт возьми, у черта на куличках. Звезды не образуются между галактиками. И они также обычно не блуждают там.
— Почему бы и нет? Я имею в виду, почему они остаются в галактиках?
— Потому что им нужны высокие скорости, чтобы рассеяться.
— А как насчет взрыва? Может быть, их унесло.
— Это возможно. Но такая катастрофа также привела бы к распаду системы. Это двойная система. — В его голосе зазвучали заговорщические нотки. — Есть еще кое-что, что тебе следует знать.
Гарри ждал. Гамбини глубоко вздохнул. — В моем кабинете, — сказал он.
Он был обшит панелями из красного кедра и украшен наградами, которые физик получал на протяжении многих лет: Нобелевская премия 1989 года за работу в области высокоэнергетической плазмы, звание человека года в Джорджтауне в 1991 году, благодарность колледжа Белуа за его вклад в разработку спектрографа слабых объектов и так далее.
До того, как Гарри перешел в НАСА со своей прежней должности в министерстве финансов, он придерживался бюрократической традиции вешать на стены своего кабинета памятные таблички и свидетельства о признании, но на фоне этого его вещи выглядели жалко: награда министерства за выдающиеся достижения, диплом о трехдневной программе повышения квалификации руководителей и награда за жизненные достижения от местной средней школы, присужденная после того, как он добился дополнительного финансирования школы. Так что средство для промывания глаз Гарри теперь хранилось в коробке в его гараже.
Кабинет Гамбини располагался за широкой стеклянной панелью, из которой открывался вид на передний отсек Г-образных рабочих помещений. Пол был покрыт толстым тканым ковром. Его стол был завален бумагами и книгами, а на спинке кресла висело несколько ярдов распечаток. Гамбини включил стереосистему "Панасоник", стоявшую на книжном шкафу, и комната мгновенно наполнилась звуками Баха.
Он указал Гарри на мягкое кресло, но сам, казалось, не мог устроиться в таком же. — Бета, — сказал он, пересекая комнату, чтобы закрыть дверь, — в течение двух лет, что мы за ней наблюдаем, излучала рентгеновские лучи чрезвычайно регулярно. Детали не имеют значения, но интервалы между пиками были на удивление постоянными. По крайней мере, так было до сегодняшнего утра. Насколько я понимаю, Хоффер сообщил тебе, что прошлой ночью сигнал полностью прекратился?
— Да. Вот почему я пришел сюда.
— Прошло ровно четыре часа, семнадцать минут и сорок три секунды.
— Это важно?
Гамбини улыбнулся. — Умножь это на шестнадцать, и получится орбитальный период беты. — Он выжидающе смотрел на Гарри и был явно разочарован отсутствием реакции. — Гарри, — сказал он, — это не совпадение. Отключение было задумано, чтобы привлечь внимание. Задумано, Гарри. А продолжительность отключения была рассчитана на то, чтобы продемонстрировать разумное управление. — Глаза Гамбини заблестели. — Это сигнал МЗЧ! Это произошло!
Гарри переступил с ноги на ногу, откидываясь на спинку кресла. МЗЧ означало "маленький зеленый человечек": это было сокращенное обозначение долгожданного сообщения из другого мира. И это была тема, в отношении которой Эд Гамбини давно утратил всякую объективность. Отрицательные результаты первого исследования атмосфер экзопланет, проведенного Скайнетом два года назад, едва не сломили физика. Они ничего не нашли. И Гамбини так до конца и не оправился от разочарования.
Гарри положил локти на подлокотники кресла и сложил ладони вместе. — Эд, — сказал он, — не думаю, что нам следует делать поспешные выводы.
— Черт возьми, Гарри, я не делаю поспешных выводов. — Он хотел сказать что-то еще, но передумал и сел за свой стол.
— Это и есть доказательства, Эд? — Гарри наклонился вперед. — Это все, что у нас есть?
— Это все, что нам когда-либо понадобится. — Гамбини снисходительно улыбнулся. — Но, да, это еще не все. — Он сжал челюсти, и на его лице появилось выражение, представляющее собой смесь самодовольства и гнева. — На этот раз никто не собирается отправлять меня к психиатру.
Гарри не слышал этого раньше. — А что еще есть?
— Последовательность событий зафиксирована в протоколе. За исключением незначительных изменений интенсивности, длительности импульса и так далее, основная последовательность событий не менялась в течение всего времени, пока мы наблюдали за бетой. В серии почти всегда было пятьдесят шесть импульсов, и серия повторялась каждые три с половиной секунды. На самом деле, чуть меньше. — Он скрестил руки на груди и даже не попытался скрыть выражение чистого триумфа. — Черт побери, Гарри, я до сих пор не могу в это поверить. Как бы то ни было, после того, как мы вновь приняли сигнал сегодня утром, мы все еще могли распознавать схему. Но было странное отличие. Некоторые импульсы отсутствовали, но только в чередующихся сериях. И всегда одни и те же. Это было похоже на то, как если бы вы взяли, скажем, Третий концерт и сыграли его целиком, а затем сыграли еще раз, убрав несколько нот, но заменив паузы, а не сократив композицию. И вы продолжали делать это, завершая и усекая, причем усеченная версия всегда оставалась неизменной. — Он достал блокнот из верхнего ящика стола и написал вверху "56". — Количество импульсов в обычной серии, — сказал он. — Но в сокращенной серии их всего сорок восемь.
Гарри покачал головой. — Прости, Эд. Но я что-то не понимаю.
— Ладно, забудь обо всем этом. Это всего лишь метод создания повторяющегося паттерна. Теперь, что особенно интересно, так это расположение пропущенных импульсов. — Он записал цифры: 3, 6, 11, 15, 19, 29, 34, 56. Его серые глаза встретились с глазами Гарри. — Когда все закончится, мы получим пятьдесят шесть импульсов без удалений, а затем серия повторится.
Гарри уставился на него в ответ. — Скажи это по-английски, Эд.
Гамбини выглядел как человек, выигравший в лотерею. — Это код. — Двумя годами ранее, когда начал функционировать Скайнет, Гамбини надеялся разгадать некоторые из основных загадок Вселенной. Жизнь в других местах, как протекало рождение мира, конечная судьба галактик. Но, конечно, все произошло не так. Эти вопросы оставались открытыми. Эд по философским соображениям особенно интересовался ролью жизни в космосе. И Скайнет обнаружил значительное количество планет земной группы, вращающихся вокруг далеких звезд. Гамбини и Маески, Уокер из Принстона, Римфорд из Калифорнийского технологического института и тысячи других людей посмотрели на фотографии и поздравили друг друга. Планеты, которые казались пригодными для жизни, были, казалось, повсюду. Лишь немногие звезды были настолько бедны, настолько стерильны, что не имели планет, способных поддерживать жидкую воду. Во многих системах было по две, а в некоторых даже по три планеты земной группы. Невероятно, но у двух звезд их было четыре. Иногда они вращались по эксцентричным орбитам, но они были там. И однажды воскресным днем в конце апреля Гамбини высказал Гарри свое мнение, в котором у него больше не было сомнений: вселенная богата жизнью.
Весь этот оптимизм развеялся в длинной тени, отбрасываемой спектрографом слабых объектов. Анализ света показал, что планеты земной массы, расположенные в пределах биозоны звезды (то есть на расстоянии от своей звезды, которое позволяет существовать жидкой воде), скорее похожи на Венеру, чем на Землю. Полученные данные, по сути, показали, что близлежащая вселенная является крайне враждебным местом, и сагановское видение Млечного Пути, населенного сотнями тысяч планет, на которых есть жизнь, уступило место мрачному подозрению, что люди, в конце концов, могут быть одиноки. Мечта Гамбини рассеялась, и, по иронии судьбы, к этому открытию привела его собственная работа со спектрографом слабых объектов.
Это было мрачное время, травмирующее Агентство и его исследователей. Если, в конце концов, там не было ничего, кроме камня и газа, то почему налогоплательщики вкладывали деньги в долгосрочные проекты? У Гарри не было ни малейшего желания снова проходить через это. — Я думаю, нам нужны более веские доказательства, — сказал он как можно мягче.
— Думаешь? — Гамбини провел языком по губам. — Гарри, не похоже, что ты внимательно просматривал передачи. — Он придвинул блокнот, в котором нацарапал цифры, поближе к Гарри, снял телефонную трубку и набрал номер. — Нам лучше сообщить Квинту, — сказал он.
— А как насчет последовательностей? — спросил Гарри. — И, кстати, я бы не торопился приглашать сюда директора. — Квинтон Розенблюм был начальником отдела операций НАСА, а теперь еще и директором в Годдарде. Автомобильная авария, произошедшая за несколько недель до этого, привела к тому, что должность внезапно освободилась. Смена руководства в это время была неудачной: прежний директор хорошо знал Гамбини и отнесся бы терпимо к этому последнему отклонению. Но Розенблюм был консерватором старой закалки, всецело приверженным здравому смыслу.
Гарри просмотрел цифры, но не увидел ничего необычного.
Розенблюм был недоступен. Гамбини бестактно приказал собеседнику на другом конце провода передать, чтобы Розенблюм позвонил, "когда придет".
— Полагаю, есть какая-то последовательность, — сказал Гарри.
Физик кивнул. — В самом простом виде. В начале серии есть два импульса, вызванных импульсом, который не появляется. Затем еще два, а затем четыре. Экспоненциальная группа. За ними следуют три, которые находятся между точками одиннадцать и пятнадцать, еще три — между пятнадцатью и девятнадцатью, и девятка — между девятнадцатью и двадцать девятым. Два, два, четыре. Три, три, девять. Четыре, четыре, шестнадцать. Нужно что-нибудь пояснить?
* * *
Квинт Розенблюм был тучен, помят и обладал чертами лица, которые можно было охарактеризовать только как некрасивые. Его очки нуждались в поправке, и ему не помешал бы квалифицированный портной. Тем не менее, он был способным администратором. По образованию — системным аналитиком, хотя бюрократическое давление взывало к его математическим инстинктам: ему нравилось обладать властью. И он не одобрял Гамбини.
Если Розенблюм и усомнился в его выводах в то воскресное утро, то не потому, что считал такое невозможным, а скорее потому, что в хорошо управляемых правительственных учреждениях такого просто не бывает. Он также чувствовал, что, если позволить событиям развиваться своим чередом, то вскоре столкнется с одной из тех, к счастью, редких ситуаций, в которых существует значительный карьерный риск и мало возможностей для получения выгоды.
