Олухи во Вселенной

Прошли какие-то три года — и не силой армий, но силой миллионной взятки Россия получила тот самый Ляодунский полуостров, от которого ранее принудили отказаться Японию, а теперь стала проникать в покоренную Японией Корею. Россия шла к японским владениям не штыком, не огнем артиллерии, а железнодорожными рельсами, тужурками инженеров, компаниями и банками — и это не могло не оскорблять нежную душу японских военных, идущих путем меча.

"Что же, — если эти гайдзины решили, что они к штыку приравняли перо, — подумал майор и потянулся за листком бумаги, чтобы не дать ускользнуть родившемуся поэтическому образу, — то и Японии, многое уже перенявшей у них, пора вводить в бой батальоны дипломатических перьев, полки чернил, дивизии денег".

Пусть в самой России пока еще не было сильной японской агентуры, но зато германская агентура работала там весьма вольготно, а сама Германия отходила от дружбы с Россией к дружбе с соперничающей с Россией Британией, и даже кайзер Вильгельм отказался от всех обещаний, которые он ранее давал родственным бурам — японский атташе видел в этом прямую связь с тем, что кайзеру стало известно о будущем захвате Россией Берлина. Британия же, в свою очередь, протягивала руку Японии для совместных действий по искоренению российского влияния на Китай. Контрразведка Франции — Второе бюро — была парализована политическими скандалами, и таким образом Россия оказывалась теперь в том положении, в котором Япония была четыре года назад — одна против нескольких сильных держав.

В Берн Фукусима ехал, чтобы отдохнуть от Берлина — так он сказал своим берлинским знакомым, и они согласились, что швейцарские виды куда приятнее осенних берлинских улиц. В Берне его дожидался Карл Моор, на котором сходилось множество нитей от российских революционеров. Атташе справедливо полагал, что если уж некогда высланный из Германии за социалистическую пропаганду демократ начал сотрудничать ныне с германской разведкой — о чем Фукусима был осведомлен от своих источников в Берлине — то использовать паутину его связей в японских интересах тем более не помешает, особенно сейчас, когда окружение царя предвкушает будущую победу над Японией и захват у Японии Курильских островов, обменянных четверть века назад на Сахалин. Пусть русский царь радуется — только глупец радуется той победе, которой еще не было. Сейчас, когда Россия одинока, когда форты Порт-Артура еще неотстроены, когда сплошная линия рельсов еще не успела связать Петербург и Владивосток — не дело самурая предаваться мечтаниям, дело самурая поострее наточить свой меч.

Красное-красное солнце

В пустынной дали... Но леденит

Безжалостный ветер осенний.

Майор Ясумаса Фукусима ехал в Швейцарию, ехал к красивым видам, ехал на встречу с социал-демократом Моором, с социал-революционером Черновым, читал Басё и думал о том времени, когда после изгнания России из Азии придет очередь и Германии, и Британии, и Североамериканских Штатов, ибо что все эти гайдзины против полутора тысяч лет истории сыновей Ямато? — ничто, лишь только дорожная пыль у ног, гнилая солома на ветру...

По подмерзшей земле, по ноябрьскому снежку это надвигалось на присутствовавших высоких лиц — гремя сталью, плюясь паром, выпуская из двух труб столбы черного дыма и виляя из стороны в сторону. Умом Игорь понимал, что оно — это он, но видел перед собой всё же не привычный по фильмам танк, а некое невероятное чудовище — огромные, почти в человеческий рост колеса, по пять на сторону, вращаемые невероятными для танка паровозными дышлами, охватывались широкими гусеницами из здоровенных прямоугольных плит, оснащенных шипами. Не дойдя до высоких лиц метров тридцать, чудовище испустило особо большие клубы пара и с лязгом и скрежетом остановилось, на его приплюснутой клином морде распахнулся люк и высунувшийся оттуда человек в черном комбинезоне замер, отдавая честь.

— Что же, я впечатлен, определенно впечатлен, — государь повернулся к авторам чудовища, Юрию Владимировичу Ломоносову и Порфирию Федоровичу Блинову, — таланты инженера, — он коротко кивнул Ломоносову, — и изобретателя паровоза с бесконечным рельсом, — таким же коротким кивком был удостоен и Блинов, — несомненны!

— Батюшка мой, — Блинов поклонился, прижимая к груди шапку, поспешно сдернутую им с головы еще при начале встречи, — Федор Абрамович, изобрел, три года назад на Нижегородской выставке наш самоход демонстрировали.

— А где же он сам?

— Старый уже, ноги не ходят совсем, и на заводе нашем, и с самоходом теперь я управляюсь.

— Что же, — Николай обернулся к Витте, — Сергей Юльевич, я полагаю, что труд изобретателя должен быть награжден достойной пенсией. Ну же, что еще способен делать ваш аппарат? — эта фраза была сказана уже Ломоносову, — Продемонстрируйте нам его в полной мере!

— Кроме движения на бесконечном рельсе или, как это называется в будущем, на гусенице, — лобастый, с окладистой бородой, Ломоносов мягко прокатывал своим голосом каждое слово, — со скоростью до пяти вёрст в час, он способен после снятия гусениц двигаться на колесном ходу со скоростью до двадцати верст в час! Так сказать, выбравшись из наших российских хлябей на прусские шоссэ и затем...

— Да-да, — военный министр Алексей Николаевич Куропаткин несколько нетерпеливо перебил Ломоносова, — мы уже хорошо изучили теорию наступательных войн грядущего в изложении уважаемого Игоря Ивановича, — он указал рукой в сторону все еще ошалелого от увиденного Котова, — однако же, кроме внешнего вида, чем ваш танк-самоход способен поразить врага? И как скоро вы сможете снять с него эти ваши рельсы?

— Пока что он прикрыт котельным железом вместо броневой стали, это защищает его от трехлинейной пули. Мы предполагаем установку на следующем образце корпуса из броневой стали и электрифицированной башни с потребным военному министерству вооружением. Что же до демонтажа бесконечного рельса-гусеницы, то это занимает самое непродолжительное время...

— Блям! — кувалда грохнула по выбиваемому пальцу гусеничной цепи. За прошедшие три четверти часа бригада механиков человек в двадцать успела установить танк на домкраты, смонтировать на нем сзади два небольших подъемных крана и приступила, наконец, к снятию гусениц.

— Нет, Игорь Иванович, — Ломоносов перекричал очередное "Блям!" кувалды, — германскими властями наложен полный запрет на вывоз двигателей инженера Дизеля, поэтому нам пришлось ограничиться двумя паровыми установками, питаемыми сырой нефтью, как на самоходе господина Блинова. Возможно в будущем, когда германское эмбарго будет преодолено, или после закупки достаточно мощных двигателей в Британии, Франции или Североамериканских Штатах...

— А вот эти, — Игорь сделал движение руками, — паровозные фиговины на колесах?

— Изначально мы планировали сделать индивидуальный зубчатый редуктор к каждому колесу, но кроме того, что конструкция получалась весьма сложной, внутри машины почти не оставалось места для размещения людей, воды и нефти. Но мы старались полностью следовать переданному нам описанию боевой машины, — он извлек из-под форменного железнодорожного пальто часы и посмотрел на них, — Что ж, механики сегодня управляются даже быстрее обычного, надеюсь, они скоро закончат. Пойдемте-ка к остальным...

А остальные в это время тоже вели весьма оживленную беседу.

— Пятьдесят тысяч рублей, Ваше Величество, — качал головой Витте, — пятьдесят тысяч! А ведь это вдвое более чем обходится казне закупка локомотива, и за год у нас по всей России выпущено тысяча двести паровозов. Сколько же нужно таких аппаратов, танков, чтобы разгромить германскую армию?

— Десять тысяч штук, согласно теории этого юноши, — начальник Главного штаба генерал Виктор Викторович Сахаров был серьезен и невесел, — и то при условии, что будет правильно определен момент для начала войны. Как он сам настаивает — в оборонительной войне такой танк бесполезен и их просто бросали вдоль дорог.

— Теория не его, впрочем, это неважно, — Куропаткин также был предельно серьезен, — каждый такой танк по цене обойдется нам дороже, чем пятнадцать пулеметов системы Максима, а ведь британский опыт показывает, как полезны пулеметы в обороне.

— Ваше Величество, — продолжал гнуть свое Витте, — создание армии из этих танков полностью парализует железные дороги России на двадцать лет, либо же мы должны будем полностью перейти на закупку локомотивов за границей.

— Но ведь, Сергей Юльевич, вы сами представляли мне бумаги о том, что самоход этого, — Николай пощелкал пальцами, — Блинова, обошелся в постройке всего в десять тысяч рублей.

— Инженер Ломоносов строил не машину для механизации работы с плугом, а боевую машину. По его словам это цена за особую прочность механизмов. Для создания армии из танков там, в будущем, заплатили почти полным изничтожением крестьян... начни мы подобное — не получим ли мы революцию еще скорее предстоящей великой войны?

Повисла пауза, долгая и напряженная. Николай несколько раз копнул снег носком сапога, задумчиво проговорил, обращаясь ко всем сразу:

— Если мы не собираемся первыми атаковать Германию, и оборона для нас более важна... Полагаю, самоход-агрессор нам и не по карману, и не соответствует перспективе будущей войны.

Именно в этот момент Ломоносов с Котовым подошли достаточно близко, чтобы Игорь смог услышать окончание царской фразы.

— Но как же! Как же так! — обида его была совершенно неподдельной, — Ведь в главном он прав!

— Я полагаю, что лучше будет вновь собрать в Гааге мирную конференцию под председательством нашего барона Стааля и раз и навсегда запретить этот инструмент агрессии. Полагаю что Германия, с пониманием угрозы ей и ее шоссэ, полностью нас поддержит, а там и Франция с Великобританией принуждены будут согласиться. Принц Генрих Прусский должен скоро проследовать из Китая в Германию по нашим железным дорогам, как раз будет подходящим обсудить с ним предварительные вопросы...

— Так что же, — князь Радолин закрыл бювар с донесением агента, — мы можем вполне доверять этому сообщению о боевой машине русских из будущего?

— Вне всякого сомнения! Источник информации — непосредственный руководитель проекта инженер Ломоносов.

— Вот как? Почему же он решил сотрудничать с нами?

— Во-первых, господин Ломоносов состоит в социал-демократической партии, а она сейчас, как известно, подвергнута гонениям полиции, беспрецедентным за многие годы. Во-вторых, господин Ломоносов весьма неравнодушен к деньгам. Или, скорее, во-первых, неравнодушен, а во-вторых — социал-демократ, — собеседник германского посланника чуть усмехнулся, — и чертежи боевой машины из будущего, способной домчать от Меца до Парижа, обойдутся нам в пятнадцать тысяч марок или пять тысяч рублей. Но господин Ломоносов предпочитает марки...

Погребение министра внутренних дел, действительного тайного советника и обер-егермейстера Дмитрия Сергеевича Сипягина было весьма торжественным — настолько торжественным, насколько вообще может быть таковым погребение человека, ботинок которого был найден у книготорговца, в битом стекле и завале топорщащихся листами книг, а перчатка — на противоположной стороне улицы, у осыпавшейся витрины ювелира.

А ведь начиналось все очень хорошо — с того, что уборщиком в одном из коридоров Петербургского университета была найдена папка для нот. Не увидев на ней сверху фамилии владельца, служащие заглянули внутрь, и, к удивлению своему обнаружили подробно вычерченный план набережной Фонтанки от Аничкова до Семеновского моста, с прилегающими местами, и, самое главное — с сипягинским министерством, причем на набережной, возле отдельных нумеров были какие-то карандашные пометы. О находке было немедля доложено, и прибывшие чины тут же усмотрели в забытой нотной папке подготовку к покушению на министра. Сам Сипягин пытался настаивать на том, чтобы не страшиться "выходок обнаглевших мальчишек", не укрываться от революционеров и ездить ко дворцу и домой прежнею дорогою, но государь взял с него слово, что Дмитрий Сергеевич не будет более выезжать на Фонтанку.

Карета министра проезжала теперь то Чернышевым, то Толмазовым переулком, Александринки избегали — еще ранее она стала излюбленным местом гуляния суфражисток, которые, несмотря на принимаемые городовыми меры, позволяли себе дерзости в отношении министерских чиновников, и, так как многие из них оказывались представительницами не последних семейств столицы, шум доходил и до дворца. В тот день ехали Толмазовым, повернули на Садовую, и вдоль Зеркальной линии Гостиного двора собирались уже выезжать на Невский, как на третьем этаже обжитого книготорговцами крыловского дома растворилось окно и, описав параболу, прямо под колеса кареты упала бомба.

Две недели бывший студент Юрьевского университета Петр Карпович каждое утро упражнялся в бросании двухфунтовой гири и проделывал гимнастические упражнения во дворе домика, где снимал комнату, приводя собою в восхищение дочь соседей, полюбившую прогуливаться вдоль не слишком высокого забора перед гимназическими занятиями. Днем же Карпович ходил к книготорговцам, куда устроился разбирать тома взамен "внезапно заболевшего" товарища, а вечерами, задернув окно занавесками, приучал пальцы к взведению ударного взрывателя бомбы, почти уже не глядя. Вначале ему не нравился план покушения, он предлагал стрелять в Сипягина из револьвера во время выхода на улицу, но товарищи по революционной борьбе, с которыми он познакомился во время короткого пребывания в Германии, смогли все же склонить его к бросанию бомбы, и все недолгое время от броска до повешения он верил в то, что они готовили ему пути спасения и лишь случай оказался помехой. Юная гимназистка выплакала все глаза, горюя о соседе, возненавидела околоточного, мечтала о револьвере и тайно репетировала у зеркала будущее свое гордое молчание на полицейском допросе.

Собрание богатейшего московского купечества... Нет, это деды их были купцами, а прадеды — крепостными крестьянами подмосковных деревень, до кровавого пота гнувшими спины в отхожих промыслах, давившимися на мануфактурах, копившим копеечку к копеечке, чтобы выкупить семью у помещика — поручика, пившего пунши во здравие Ея Величества матушки Екатерины. Выкупить семью и обзавестись своим — своим! — делом, и начать приумножать капитал — где рублем, а где все той же копейкой, которая рубль бережет, и слыть за глаза пауком-кровососом, а в глаза — почтеннейшим, отцом-батюшкой и "вашим степенством".

Отцы же звались уже миллионщиками, размахивались на сотни верст, покупали — ничего не забыв! — те имения, в комнатах которых поручики, получившие при курносом Павле абшид без пенсии, собирали снулых мух в бутылки, в тех комнатах, из которых этих отставных поручиков и уносили к родовым могилам.

Они — российские миллионщики — перебивали ценой и качеством торжествовавший в мире английский товар, они не ради славы, ради чести купеческой жертвовали свои деньги в горькое время поражений Крымской войны, и они же десятилетие спустя продавали товар казне вдвое дороже — потому что с казны было грех не взять.