Беглецы. Новая реальность

Всплыл в памяти тот спор, жаркий и принципиальный. Кабинет завален картами, воздух густой от напряженности.

— Ждать зимы? — голос Чепанова звучал мягко, почти отечески, но каждый слог был отточен, как лезвие.

— Пока мы тут рассуждаем, у князей киевских зреют планы. Разведка нужна сейчас, по последней воде!

Полное, обманчиво добродушное лицо Чепанова располагало к доверию. Но Александр Петелин знал эту маску. Он видел жесткий прищур глаз, цепкий и колючий взгляд, который менял все впечатление. Этот взгляд нужно было уметь разглядеть — и Петелин разглядел.

— Зимой река — дорога. Сейчас ловушка, — Петелин упир ладони в стол. — Русские рати ходят войной либо летом, по рекам, либо зимой, по льду. Сейчас межсезонье. Распутица, разливы, грязь по берегам. Мы не разведем ситуацию, разведка увязнет. И нас заметят.

Они смотрели друг на друга тридцать долгих секунд. Два мира, два подхода сталкивались в их взглядах. Прагматичный расчет Чепанова, жаждавшего действия, против осторожной стратегии Петелина.

В итоге победил компромисс: не ждать зимы, но и не бросаться сломя голову. Снарядить небольшую, мобильную группу на надежной лодке. Разведать, не ввязываясь в конфликты.

Вернувшись в настоящее, Александр Петелин встретился взглядом с сыном. Никаких объятий, никаких долгих напутствий. Просто кивок. И Егор ответил тем же. Все было понятно без слов.

Тишину на пирсе, полную сдержанных шепотов и плеска воды, разорвал отчаянный всхлип. Из утреннего тумана вынырнула и бросилась к сходням Наташа, жена Трофима Владыкина.

— Не пущу! Трофим! Не пущу-у!

Все головы повернулись навстречу.

Выбившаяся прядь волос прилипла к мокрому от слез лицу Наташи и Трофим — вечный балагур и весельчак, съежился.

— Наташа, прекрати... — пробормотал он, но жена уже рванулась к нему, обеими руками вцепилась в рукав походной куртки.

— Детей бросил! На погибель идешь! Мало тебе одного ранения? — резал ухо визг.

К бьющейся в истерике женщине бросились двое из провожающих — Ольга, мать Егора, и супруга зоотехника, оторвали от мужа, но она вырывалась, пока Трофим не обернулся. Его голос прозвучал тихо и устало, но стало тихо сразу:

— Хватит. Домой иди. Прямо сейчас.

Его тон подействовал сильнее уговоров. Рыдания сменились бессильными всхлипами. Трофим, не глядя ни на кого, грузно шагнул на борт катера и встал на носу, спиной к берегу.

Ушаков, наблюдавший с борта катера, сжал губы. Его когтистое лицо стало каменным. Этот скандал был последним, чего ему не хватало перед отплытием. Петелин, стоявший рядом с сыном, не шевельнулся, лишь туго сжал кулаки. Он ненавидел подобные сцены.

'Отдавай швартовы!' — скомандовал он.

Швартовочные веревки мокрыми змеями вышли из воды, упали на палубу. Мотор, после нескольких холостых хлопков, заурчал, заработал ровно. Катер, плавно развернувшись, начала набирать ход, оставляя за собой расходящийся пенный след.

С пристани еще долго несся тихий, надрывающий душу плач. Наташа стояла на коленях, и Ольга, опустившись рядом, гладила ее по спине, глядя на удаляющийся корабль, где у ее сына были свои бури впереди.

Глава 5

Северный ветер дул ровно, будто сама река торопила экспедицию к цели. Погода стояла 'миллион на миллион', как говорили в родном 14-м гвардейском. Прямо не верилось, что на дворе поздняя осень, особенно если вспомнить недавнюю холодину.

Настоящая мужская работа — поднимать и спускать парус, ловя попутный ветер, идти разведкой в неведомые... ну, почти страны. По крайней мере для попаданцев — точно неведомые.

Ветер же мягко толкал Егора в спину, играя коротким 'ершиком' волос на затылке. И так по двенадцать часов в день, включая утреннюю пору и вечерний полумрак. Десять суток. Десять долгих суток, пропахших речной сыростью и едким запахом жареного масла — биотоплива. Ночные дежурства на стоянках у костра.

И можно думать. Обо всем. О странном зигзаге судьбы, что привел его сюда: во времена князей Олега и Игоря. Кстати Игорь выжил или нет? Кто его знает...

Душа его наполнилась щемящим чувством безмерного одиночества.

Прикрыв глаза, он попытался вызвать знакомые картины, свою комнату в офицерском общежитии, пропахшую недавним ремонтом, мебель с инвентарными номерами на задних стенках, пыльные улицы Халино, лица приятелей: летчиков и техников. Но это казалось теперь таким же призрачным и невозможным, как возвращение обратно, в XXI век.

Можно и о женщинах. Конкретно об одной — безымянной русинке. Длинная коса цвета спелой пшеницы и огромные, глубокие глаза, словно осколки северного льда. Десятки дней минули, но не закончилось колдовское очарование мертвой девушки. А еще о привидевшейся во сне незадолго до перехода в Прошлое девушке-медведице. Почему-то его не покидала уверенность, что он встретит ее. Обязательно!

И еще много о чем удавалось передумать, рисуя форштевнем быстро тающий пенный след на поверхности древнего Славутича, видевшего на своих берегах киммерийцев, скифов и сарматов, аваров и хазар и, наконец, славян.

И, конечно, он смотрел. Вперед по курсу и по сторонам. Славутич раскрывал перед ним пейзажи, еще не виденные никем из попаданцев.

Вековые леса, пламенеющие багрянцем, отступали, уступая место лесостепи. По правому берегу стеной стояли дубравы и сосновые боры, а левый, пологий склон, тонул в серебре ковыльных степей. Одинокие лодки рыбаков. Грохот мотора, по вечерам и утром, многократно отражался от деревьев и обрывов на излучинах реки, распугивая всякую живность на много километров вокруг...

До Киева — всего ничего, сущий пустяк, сотня километров. Солнце клонилось к закату, а ночью по незнакомой реке — верный путь на мель.

Егор стоял на носу, а Ушаков уже высматривал место для ночлега, когда его вдруг пронзило — не взглядом, а ощущением взгляда. Темным, звериным чутьем, что дремлет в каждом.

Он резко обернулся к сплошной стене засохшего камыша по левому борту. И в тот же миг оттуда, бесшумно, словно призрак, выскользнул струг. И сердце на мгновение замерло, а потом рванулось в горло, отдавая в висках тяжелым, учащенным стуком. Он был похож на водяного жука — приземистый, юркий, невероятно цепкий. Высоко загнутые нос и корма придавали ему хищный, стремительный вид. И курс его был безошибочен: шел прямо на перерез и немного позади, отрезая от верховьев.

Ушаков поднял к глазам бинокль, несколько мгновений вглядывался в приближающееся судно, потом опустил и произнес вполголоса:

— Воины, в броне... Хотят познакомится? Так не вопрос! Всем пригнуться, одеть броню, оружие... автоматы не брать, хватит с них и ружей. Петелин, Плотников — спустить парус, — он повернулся к мотористу — Запускай мотор!

— Эй, на струге! — крикнул в рупор. Звуки далеко разнеслось по воде и затихло в темнеющей дали, — Что вам надо?

Струг безмолвно приближался.

Петелин, сжимая челюсти, рванулся к мачте. Пока остальные торопливо одевали и застегивали морионы (европейский боевой шлем эпохи Ренессанса с высоким гребнем и полями, сильно загнутыми спереди и сзади) и, застегивали наручи — стеганные куртки, обшитые спереди и на плечах стальными пластинами Ушаков снимать запрещал, а Егор Петелин с напарником, упершись сапогами в скользкие от брызг скамьи, рванули на себя толстый, пропитанный смолой фал. Со скрипом, похожим на стон великана, рей стремительно пополз вниз. Судно, потеряв свою крылатую мощь, сразу стало тяжелее на ходу, глубже оседая в воду и тут же затарахтел мотор, выпустив клубы едкого, маслянистого дыма -родной запах двадцатого первого века.

Ушаков, с биноклем у глаз, непрерывно наблюдал за палубой возможного врага.

Струг приближался, не проявляя желания свернуть или как-то объясниться. Вот уже отчетливо видны люди в доспехах и тонкие 'палочки' весел, синхронно опускающиеся в воду.

Расстояние между кораблями сократилось до менее чем сто метров. Ушаков опустил бинокли и повернул голову к экипажу:

— Сейчас будут стрелять. Дадим им проявить себя — опустить головы!

Егор торопливо нагнул шею, прикрывая полями шлема лицо, и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Если до этого он мандражировал — он хотя и участвовал в нескольких стычках, но все равно страшновато бросаться в драку то, теперь стал хладнокровнее глыбы льда. В горле пересохло, но руки не дрожали. Все лишнее долой — теперь надо просто убивать и не позволить убить себя.

Свист тяжелых стрел, глухой стук о дерево, тупой удар в борт рядом с ним — все это случилось в одно мгновение. У них не было ни малейшего, даже призрачного шанса против нас, но они атаковали. Ярость, смешанная с недоумением, вспыхнула в Нгоре. Мы же не враги!

— Огонь! — выкрикнул Ушаков, вскидывая ружье к плечу.

'Бах! Бах! Бах!' — часто и сухо загремело с катера. Ответный огонь был коротким, почти будничным, и оттого — жутко эффективным. Он длился несколько секунд, и после него наступила оглушительная, мертвая тишина. Вражеский струг беспомощно и нелепо качнулся на воде, будто ослабевшая рука выпустила весло.

Катер попаданцев подошел ближе к стругу. Плечом к плечу лежали два десятка окровавленных мертвецов в простых серых портах и потускневших от пота и солнца, но добротных кольчугах. Застыли в неестественных, зачастую непристойных и пугающих позах. Большинство — молодые парни, лет двадцати-двадцати пяти. Лишь у самого носа лежал воин постарше; над его окаменело распахнутым ртом понуро свисали густые, в седине, усы.

От мертвых тянуло густым, железистым запахом свежей крови — точно так же пахло на скотобойне, где Егору как-то раз довелось побывать. Это зловоние въелось в память навсегда.

В живых оставался один. Почти мальчик, с огромными, почерневшими от ужаса глазами, сидел, прислонившись к борту и прижимая к груди раненую руку. Из-под его багровых пальцев медленно, словно нехотя, сочилась алая полоска, расползаясь по ткани.

Словом, компания странная, но на речных разбойников ни капли не похожая. Скорее, на какой-то воинский отряд.

Катер попаданцев вплотную подтянулся к стругу. Взгляд раненого, полный животного страха, скользил по незнакомым лицам, задерживался на странной, не поддающейся пониманию одежде, на мертвенном блеске непривычного оружия.

— Ну, чего ждешь? — крикнул Ушаков, протягивая открытую ладонь. — Переходи!

Парень, помедлив, неуверенно поднялся. Сделав шаг к самому борту, он ухватился за руку Ушакова и перешагнул на палубу катера.

Ушаков тут же отыскал взглядом Егора — их внештатного медика.

— Помоги ему, — коротко кивнул на пленника.

Егор заставил снять кольчугу, обработал сквозную рану. К счастью крупные артерии и кости пуля не задела, перевязал парня. Запах, исходивший от юноши, был почти осязаемым — едкая, терпкая смесь пота, крови и чистого, неконтролируемого страха, но он молчал, даже когда Егор обрабатывал рану, только желваки гуляли по скулам.

Терпеливо ожидавший своей очереди Ушаков присел на корточки перед сидевшим на палубе парнем.

— Как звать? И кто вы такие вообще? — спросил он, стараясь говорить помягче.

Раненый исподлобья посмотрел на него, губы его дрожали.

— Мал... азм, — прошептал. — Мал, сын Ждана. Из младшей дружины киевских князей.

Ушаков нахмурился.

— А почему на нас напали?

— Князья осерчали на земли, что выше по Славутичу, — голос Мала набрал силу, в нем послышалась горечь. — Приказали: кто с тех земель придет — бить смертным боем. А нас... нас самих послали на север стеречь. Говорили, разведка.

— Ниже по течению еще две засады, — парень мотнул головой вниз по реке. — Побольше нас. Куда побольше.

— И с чего это князья так разозлились? — не отступал Ушаков.

Мал безнадежно мотнул головой.

— Не знаю. Азм из младшей дружины. Но по двору бают... — он запнулся, подбирая слова, — бают, обижены князья на вас!

Ушаков выпрямился, переглянулся со своими. В воздухе повисло молчание, прерываемое лишь плеском воды о борт.

— Ладно, — резко сказал Ушаков. — Дальше не пойдем. И так все ясно.

Он снова посмотрел на Мала, и его взгляд стал уже не таким суровым.

— Слушай сюда, парень. Мы вам не враги. Запомни это и передай своим.

Снабдив юношу припасами — несколькими лепешками, куском соленой рыбы и куском ткани для перевязки, — его отпустили. Мал, неуверенно кивнув на прощание, побрел по мелководью к берегу, то и дело оглядываясь на странных людей и странный струг. А попаданцы собрав трофеи с струга и сняв с мертвых кольчуги с шлемами, отправились вверх по течению, домой.

Обратный путь казался бесконечным. Усталый лодочный мотор, надсадно урча, резал воду Днепра, и тянул к дому. Уже вторые сутки позади, и до заветного Мастерграда оставалось рукой подать — меньше ста километров. В предвкушении скорой встречи с родными и друзьями, причалили к небольшому, густо заросшему хвойным лесом мысу.

Быстро соорудили ужин на костре, и, оставив дежурить у огня часового, путники почти мгновенно провалились в тяжелый, изматывающий сон.

Егору приснился странный сон.

Он стоял на берегу незнакомой реки, узкой и мелкой, которая точно не была Днепром. Вода, черная и густая, как жидкий обсидиан, поблескивала под призрачным светом луны, а серебристые волны с тихим шелестом накатывали на песчаную отмель. Воздух был влажным, прохладным и густо пропахшим горьковатым дымом от догорающего на песке костерка. Все это будоражило память, словно он был здесь когда-то. На том берегу, словно россыпь светлячков, тускло светились огоньки — не то деревня, не то просто мираж. И на душе у Егора была такая тихая, пронизывающая грусть, что хотелось плакать.

— Ну, здравствуй, внучек!

Он медленно повернулся. Воздух со свистом вырвался из легких, глаза от непонимания широко распахнулись, словно ему перекрыли кислород. На противоположном берегу, в сгущающихся сумерках, стоял мужчина лет сорока, в потрепанной военной форме образца сороковых годов. Лицо его было спокойным, усталым, а во взгляде читалось терпеливое ожидание.

Егор, не в силах вымолвить слово, лихорадочно огляделся, пытаясь поймать хоть какую-то знакомую деталь. Снова уставился на незнакомца.

— А вы... вы кто? — голос Егора дрогнул.

— Прадед я твой, Афанасий, по отцовской линии. Я погиб под Курском, в сорок третьем.

Егор почему-то сразу понял, что это правда. Заморгал, сдерживая накатившие слезы, и отвернулся от человека, который отдал жизнь, чтобы жили его потомки. Потом, собравшись с духом, снова посмотрел прадеду в глаза. И обомлел. Они были точно такого же серо-стального цвета, как и его собственные. 'Ну, мы же родственники', — с холодным, поразившим его самого спокойствием, мелькнуло в голове.

Перед внутренним взором, как кадры из старой киноленты, пронеслись лица: мама, погибшие русинка и друг... Все, с кем он прожил полгода в диком и страшном прошлом. Горечь утраты и жгучее желание жить смешались в единый коктейль.

— Это я что... умер? Это... загробный мир? — прошептал и собственный голос показался чужим.

— Да не то важно, умер ты или нет, — голос прадеда был глуховатым, но твердым. — Важно, для чего ты живешь... Но пока не ступишь на этот берег окончательно, всякое может случиться...