Жернова истории 2 - Сводный файл

— Эх, Витя, вот бы уголька раздобыть! Одного ведерка, почитай, на целый день хватит, и не надо дрова на горбу таскать. А тебе спасибо, я уж думала, самой придется дрова приволочь.

— Так где же уголек-то добудешь? — реагирую на мечту своей хозяйки. — Печки им, пожалуй, только в Донбассе и топят. А так все в промышленность идет, на железные дороги, и на флот. Да и дешевле выходит дровишками-то топить.

— Что же твои большевики все никак добычу угля не наладят? — в вопросе старушки сквозит явный укор, хотя язвительных ноток в ее голосе и не чувствуется.

— Почему же никак? — тут можно немного и обидеться. — Вон, еще два года назад паровозы дровами топили, а теперь на угольке бегают. Погоди, Игнатьевна, дай срок, мы так развернемся — не то, что дрова, и уголь для печи таскать не надо будет.

Это как же? — удивляется она. — Керосином, что ли, печи будем заправлять, наподобие примуса?

— Да не будет печей, — на моем лице появляется довольная ухмылка. — Проведем в дома центральное водяное отопление от одной котельной на целый квартал!

Игнатьевна некоторое время молчит, переваривая мое заявление, затем несколько раз кивает:

— Ну-ну, дай-то бог. — Но доверия к моим словам у нее, похоже, нет.

Наколов у себя в комнате лучину и сложив шалашиком в печке (откуда предварительно выгреб кучку золы в ведерко), выбираю колотые полешки помельче и подкладываю четыре штуки туда же. От скомканной газеты поджигаю лучину, и дрова довольно быстро занимаются, потрескивая — все-таки сыроваты малость. Машинально проверив заслонку дымохода — открыта ли (вот уже и привык...) — затворяю дверцу и жду, когда пламя разгорится как следует, чтобы подбросить еще дров и закрыть поддувало.

После этого расстилаю на столе тряпицу и принимаюсь за непременную чистку оружия. Вытаскиваю Зауэр из кобуры... и на пол, кружась, падает небольшой белый квадратик — сложенная вчетверо бумажка. Наклоняюсь, разворачиваю, читаю мелкий, каллиграфическим почерком выведенный текст:

'Виктор Валентинович! Убедительно прошу вас завтра, десятого, около двадцати часов, посетить ресторан в 'Доме Герцена'. С вами очень желает встретиться лицо, с коим вы как-то имели беседу в стрелковом клубе'. Подписи нет.

Так-так-так! Лицо, значит. Имел беседу. Да к тому же 'как-то'. Тогда сам 'Дед' отпадает, хотя могу голову поставить на кон, что это именно он записочку и подсунул. Стрелковый клуб — это, конечно, тир 'Динамо'. В других мне как-то бывать не доводилось. С кем же я там имел беседу?

Трилиссер, скорее всего, тут не при чем — он со мной уже не раз встречался и без этих шпионских штучек. Кто там еще был? Артузов и Мессинг. Мессинг сейчас в Питере, то есть в Ленинграде, и плохо могу себе представить, что ему от меня может быть надо. Хотя наездами он в Москве бывает и, наверное, не столь уж редко. Артузов? Возможно...

В конце концов, что я теряю? Возьму с собой Лиду для подстраховки. Зря она, что ли, в МЧК почти три года оттрубила? Да и Мессинг ее хорошо знает. Но Мессинг это, или Артузов, все равно — поговорим. Заодно поглядим на писательско-поэтический бомонд.

Глава 5. Подпись Маяковского

Итак, сегодня, в субботу, 10 января, к восьми часам вечера мы с Лидой идем в ресторан 'Дома Герцена'. С одной стороны, если кто-то (а особенно, если это большой чин из ОГПУ) желает устроить конспиративную встречу, то делать это в проходном дворе, коим является упомянутый ресторан, по меньшей мере, странно. А с другой стороны, может быть, именно на эту нелогичность выбора места встречи и строится расчет?

Зайдя за Лидой, и обменявшись приветствиями с только что вернувшимся с работы Михаилом Евграфовичем, я вместе со своей спутницей направляюсь в логово поэтов и писателей. Нам, собственно, только бульвар перейти, — и вот он, 'Дом Герцена', Тверской бульвар, 25. Уже темно, на улице по-прежнему холодина, метет, и мы быстро проскакиваем на другую сторону проезжей части, пересекая трамвайные пути. В скудном свете фонаря у входа перед нами сквозь вьюгу виднеется трехэтажный бело-желтый особнячок в ложноклассическом стиле (вместо портика с коринфскими колоннами — лишь их имитация на фасаде).

Имя Герцена дом получил не случайно — собственно, Александр Иванович здесь и родился в 1812 году. Позднее, в 40-е годы XIX века, он бывал в этом доме в литературном салоне дипломата Свербеева, куда захаживали и Аксаков, и Гоголь, и Чаадаев... Сейчас этот дом так же был овеян литературной славой, правда, совсем иного рода. Литературный институт в 1925 году в нем еще не разместился, но зато чего там только не было!

Больше всего места (аж три комнаты на третьем этаже) отхватили пролетарские писатели со своими объединениями ВАПП и МАПП, издававшими журнал 'На посту', редакция которого умещалась в тех же трех комнатах. Их всесоюзная организации (ВОАПП) пока еще не существует — она въедет сюда же только, вроде бы, года через три, когда, наконец, соберется первый всесоюзный съезд пролетарских писателей и соответствующее объединение будет создано. Кроме них, на том же третьем этаже гнездились Федерация объединений советских писателей, Всесоюзное общество пролетарских писателей "Кузница", Общество крестьянских писателей, Объединение писателей "Перевал", Союз революционных драматургов... Союз поэтов и Всероссийский союз писателей (объединявший так называемых 'попутчиков') занимали более удобные и просторные комнаты второго этажа. В зале второго этажа по вечерам так же заседали участники различных творческих объединений — весьма популярного 'Литературного особняка', не менее популярного 'Литературного звена', 'Литературного круга', 'Лирического круга'. Там же, в бельэтаже, стояли бильярдные столы, и сюда частенько захаживал покатать шары Владимир Маяковский.

Но ресторан — это было что-то. В отличие от более поздних заведений такого рода, которыми владели различные творческие союзы, этот был открыт для любых людей с улицы. И в него, естественно, набивалась масса публики, явившейся поглазеть на 'настоящих писателей и поэтов' в непринужденной обстановке. Как там было у Маяковского?..

Обыватель любопытен —

все узнать бы о пиите!

Увидать

в питье,

в едении

автора произведения.

Не удержишь на веревке!

Люди лезут...

Валят валом.

Здесь

свои командировки

пропивать провинциалам.

С 'шимми',

с 'фоксами' знакомясь,

мечут искры из очков

на чудовищную помесь —

помесь вальса

с казачком.

За ножками котлет свиных

компания ответственных.

На искусительнице-змие

глазами

чуть не женятся,

но буркают —

'Буржуазия...

богемцы...

разложеньице...'

А вслед за публикой, из числа которой хотя и не все, но многие, обладали довольно тугими кошельками, слетались и 'ночные бабочки' с Тверского. Впрочем, дамочки эти были такого пошиба, что столь поэтическое название к ним, пожалуй, совершенно не подходит.

Не девицы —

а растраты.

Раз

взглянув

на этих дев,

каждый

должен

стать кастратом,

навсегда охолодев.

Вертят глазом

так и этак,

улыбаются уста

тем,

кто вписан в финанкете

скромным именем —

'кустарь'.

Ус обвис намокшей веткой,

желтое,

как йод,

пиво

на шальвары в клетку

сонный русский льет...

Шепчет дева,

губки крася,

юбок выставя ажур:

'Ну, поедем...

что ты, Вася!

Вот те крест —

не заражу...'

Уехал в брюках клетчатых.

'Где вы те-пе-рь...'

Кто лечит их?

Вот в эту атмосферу мы с девушкой и окунулись, пройдя в несколько больших кабинетов цокольного этажа, переделанных под ресторан. Сначала было просто ничего не разобрать в густом папиросном дыму, который, казалось, способен был выесть глаза. Потом стало понятно, что зал битком набит. Да, трудно было ожидать иного — ведь сегодня предпоследний день заседаний Всесоюзной конференции пролетарских писателей, открывшейся шестого января. Посему тут, в ресторане, конечно, собралась немалая часть делегатов.

Но как же отыскать в этом вавилонском столпотворении человека, пожелавшего со мной встретиться? И я, и Лида, начинаем методически ощупывать глазами помещение ресторана. Первыми мое внимание привлекают два чем-то похожих молодых человека в обычных для того времени гимнастерках без знаков различия, устроившихся за маленьким столиком (столик даже без лампы) у стены. Перед ними стоит по кружке пива (едва пригубили, однако — не то, что прочая публика, значительная часть которой если и не вдрызг, то близко к этому), какая-то немудрящая закуска. Парни довольно-таки похоже изображают любопытных провинциалов, впервые в жизни попавших в подобное общество. Но вот любопытство их имеет подозрительный оттенок — сосредоточенными, внимательными взглядами они неотрывно контролируют все пространство вокруг.

Так, похоже, цель где-то рядом. Лида, кстати, тоже 'срисовала' эту парочку и шарит глазами поблизости. Первой мне в глаза бросилась физиономия Карла Радека — не узнать его было невозможно. Всклокоченная шевелюра, густые бакенбарды, круглые очки, трубка... Прожженный циник, талантливый и остроумный журналист. А рядом кто, в гимнастерке, как и многие здесь? Неужели Фурманов? Во всяком случае, очень похож. Кто же еще там, за их столиком?

В этот момент человек, сидевший к нам спиной вполоборота, видно, почувствовав взгляд, оборачивается. Вот и пришли. Это же Артур Евгений Леонард Фраучи. Он же Артур Христианович Артузов, начальник КРО ОГПУ.

Подхожу к столику:

— Здравствуйте, Дмитрий Андреевич! — протягиваю Фурманову руку. — Давно мечтал познакомиться с автором 'Красного десанта' и 'Чапаева' (чуть не ляпнул вместо 'Чапаева' про 'Мятеж', в последний момент смекнув, что он, возможно, и не вышел еще из печати). Позвольте представиться: Осецкий, Виктор Валентинович, работник ВСНХ.

Фурманов, чуть помедлив, внимательно смотрит на меня, потом встает из-за столика и пожимает протянутую руку:

— Будем знакомы! Хотите, присоединяйтесь к нам, вместе со спутницей.

— С удовольствием! Позвольте мне ее представить: Лагутина, Лидия Михайловна. Недавно окончила Коммунистический университет. Хотя я старый партийный волк, а она пока лишь комсомолка, это скорее она мой идеологический стержень, чем наоборот. Можно сказать, мой персональный комиссар! — Лида с ухмылкой пытается пихнуть меня своим острым локотком в бок, я отскакиваю чуть в сторону и с некоторым смущением оглядываюсь:

— Да тут ведь ни одного свободного стула не разыщешь! — разочарованно развожу руками.

— Это мы устроим! — восклицает молодой человек лет двадцати пяти и срывается с места, выскочив на лестницу, ведущую в бельэтаж.

— Может, познакомите меня пока с остальными? — спрашиваю Фурманова.

— Да, конечно! — спохватывается тот. — Вот это Юра Либединский, тоже политбоец, как и я, хотя Гражданскую почти и не захватил. Уже две книги написал, и Воронский в 'Красной Нови' его хвалил.

Пожимаю руку человеку, лет на шесть-семь моложе тридцатитрехлетнего Фурманова

— А это... — поворачивается Фурманов.

— А с Карлом Бернгардовичем я уже довольно хорошо знаком, хотя и виделись мы мельком. Мы с ним оба удостоились одной чести, — побывать в германских тюрьмах. Однако встретиться там нам не довелось. Когда он приехал в Германию, я был на лечении в Хадерслебене (в Северном Шлезвиге, еще не отошедшем тогда к Дании), где меня и арестовали после начала январских боев 1919 года в Берлине.

— Точно! — восклицает Радек. — Вы тогда работали в Гамбурге, если я ничего не путаю.

— Не путаете.

— Да, мне тогда, после убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, лишь каким-то чудом удавалось держаться на свободе, но в феврале меня все же загребли в тюрьму. Я уже чувствовал, что над моей шеей занесен топор, особенно, когда девятого марта арестовали Тышку и уже на следующий день застрелили. Однако как-то обошлось...

— Меня-то им пришлось уже в марте перевести под надзор в санаторий, а в апреле было решено депортировать в Россию, — все-таки статус дипломата какую-то роль сыграл. Хотя выпустили в РСФСР только в начале июня. А вас ведь продержали в Моабите до конца года? — полуутвердительно спрашиваю Карла.

— Моабит был не самой веселой страницей в моей биографии... — протянул Радек. — Впрочем, — спохватился он, — не будем устраивать вечер воспоминаний. Разрешите вам представить...

Но Артузов предпочел представиться сам:

— Артур, — коротко произнес он, отвечая на рукопожатие. Хотя он был ровесник Фурманова, но выглядел явно старше из-за сильной проседи в волосах, да и бородка не делала его моложе.

В этот момент к нам подошел тот молодой человек, что так резво отправился за стулом.

— А это Вацлав Сольский, молодой, но уже способный журналист, — аттестовал его автор 'Чапаева'.

— Ну что, Вацек, будем знакомы. Меня зовут Виктор Осецкий, — протягиваю ему руку, он ставит стул на пол, отвечает на рукопожатие, затем начинает оправдываться:

— Мне в МАППЕ только один стул удалось реквизировать. И тот с боем вырвал!

— Ладно, — машу рукой, — как-нибудь пристроимся. И познакомьтесь с моей спутницей: Лида Лагутина.

— Очень приятно, Вацек, — раскланивается с ней Сольский.

Делать нечего, и мы с Лидой, под улыбки всей честной компании, устраиваемся на одном стуле. Оглядываюсь уже внимательнее, стараясь не сосредоточиваться на одном Артузове. Но даже и мимолетного взгляда достаточно, чтобы составить о нем первое представление. Коренастый, широкоплечий крепыш с очень сильно развитой мускулатурой. Крупная, лобастая голова, брови с изломом, коротко подстриженные усы и бородка клинышком. Френч военного образца, но без знаков различия, застегнут на все пуговицы. На столе перед ним — ни водки, ни пива, ни вина. Впрочем, и остальные тоже обходятся без спиртного. Необычная черта для здешней публики.

Когда мы устроились, Либединский заговорил с Радеком, видимо, продолжая беседу, которая шла здесь до нашего появления:

— И все же, Карл Бернгардович, почему же у вас тогда, в 1923 году, получился такой провал в Германии? Ведь вроде бы дело шло к революции, там были наши опытные кадры — и все вдруг сорвалось? Чего вы не учли?

Радек изобразил кривую улыбку:

— Вы не знаете специфики работы в Германии. Многие наши представители тоже не знали этой специфики, и нередко немецкие товарищи ставили их прямо в тупик. Вот, помнится, был такой случай с одним из наших военных инструкторов в провинциальном германском городке. Он там обучал местных коммунистов, как надо захватывать железнодорожную станцию. Он им говорит: 'Как только из центра будет получен условный сигнал о начале революции, вы должны послать на вокзал заранее подготовленную группу из двадцати вооруженных товарищей. Оружие должно быть спрятано, и эти люди, как обычные встречающие, идут в кассу, покупают перронные билеты, проходят на перрон, а затем, при помощи товарищей-железнодорожников задерживают на станции все поезда'.

— Немецкие товарищи, — продолжал Карл, — сказали, что это очень хороший и правильный план. 'Но, — спросили они, — как же нам быть, если кассира, продающего билеты, именно в этот момент не окажется за окошком кассы? Вдруг он, в виду начинающихся революционных событий, испугается, и уйдет со своего рабочего места? Ведь не можем же мы пройти на перрон без перронных билетов — это ведь было бы противозаконно!'.