Вышивальщица и топор Ларны

— Спасибо, вкусна твоя ягода, — похвалила я. — А только зачем со спины стоишь? Мало ли я тут чуд насмотрелась, привыкла. Кимочка вон...

— Я не стою, — задумался мой странный собеседник. — И не тут я... Везде. Мое болото, и я его часть, так-то вот. Неверный вопрос, ненужный. Более не изводи себя по глупостям. С важным пришла, а вишь-ка: мелочи собираешь да перемалываешь.

— Прости уж, напугалась я, — нет смысла таить свой страх. — Вот и горожу пустое. Из-за Кимочки пришла. Плохо ему, и думается мне, в том моя вина великая. Ты уж вразуми, лекарство какое подскажи. Я в точности исполню, у меня кроме Кимки — никого.

— Лекарство! Ох-хо, поди ты, что удумала, — в голосе загудело удивление. — Нет нам лекарства. Ты сама лекарство, вот так уж вовсе верно сказать, пожалуй... Всякая работа, пусть и великие мастера её исполняли, требует подмоги и бережливости. Наша вот истрепалась изрядно. Да оно бы полбеды, мимо время течет, поток его не трогает нас, не приводит краски к тусклости, а замыслы — к забвению... Однако же и пользы от нас нет большому миру. Когда твой Кимка мне это высказал, крепко я со сна озлился. Не нашел в его словах правды, не приметил. Он смолчал, да втихую все по-своему учудил, тебя вот приволок и вздумал учить уму-разуму. Ох-хо, все были против! Только не слушал он нас, ничуть не слушал. Он такой, своим умом живет, и лес ему, хитрецу, не службу служит, а дружбу дарит. Разницу понимаешь ли?

— Еще как! Весь нос у меня этой коряжьей дружбой исцарапан, и коленки сбиты... Точно уж, не в службу старались! Но и я Кимке не чужая. Я тоже старалась: он учил нитки выбирать да шить ими. Только я неумеха, дедушка. Криворукая я, уж видно, никакого не будет с меня толку.

Сказала — и замерла. Кончился воздух. Трудно себя приговаривать в бестолковки так вот, полным голосом. Стыдно и больно. Я неумеха, а весь ужас и стыд моего бесполезного бытия на Кимочку ложится. Его давит и правду его выстраданную против дедовой рассудительной — делает малой и слабой...

— Не в тебе дело, девонька, — голос прошелестел огорчением. — Нет, не в тебе. Ты шить умеешь, все постигла и даже больше, чем можно было ждать. В Кимке дело. Он ведь как хотел? Без оплаты работу совершить. Ты не вскидывайся, ешь бруснику-то, налегай. Оно полезно, когда разговор непростой, заедать огорчение. Кимка хотел сам оплатить твое шитье. Оно ведь, как уж заметила, не простое. В нем много собрано, в одну нитку скручено... Само собой, умение, но это у тебя есть. Только мало канву видеть да уметь иглу держать. Надо еще и душу вложить в дело. Думаешь, нитки — они из пряжи создаются? В общем, правда... Только пряжа та — она из души надергивается. Без жалости к себе и без страха перед болью. Одну ты вышивку в жизни и создала. Тому старику до конца его дней хлеб в руку вложила. Хорошая работа, верная. Не перстень княжий безумцу вышила и не оружие для мести насмешникам... Все точно, ни убавить — ни прибавить. Взрослая работа, цельная и сильная. Вот так.

— Так и те нитки Кимочка принес, — не поняла я.

— Дались тебе нитки, — расстроился голос. — Ты их выбирала — рассматривала? Сами в руку прыгали. Твои они, из твоей боли свиты. Потому вес в них есть, сила им дана полная. Нет гнили, нет и пустоты. Поняла ли?

— Почему же я не могу...

— Потому он тянет нитку из своей души, твою оберегая от забот, — голос загудел огорчением. — Любит тебя, семьей своей числит, будто у чуди сказочной имеются семьи. И эту привязанность готов оплатить по любой цене. Даже самой полной. Чего непонятно, и не знаю уж...

Мне стало страшно, бусины ягод треснули в зажатом кулачке и потекли к запястью бурой болотной кровью. Кимкины нитки, черникой да земляникой пахнущие, мягкие, легкие. Я их так споро тратила! Я бестолково расходовала их и полагала пустыми, а Кимочка себя изводил. Как есть изводил, до самой последней крайности. Наверное, полагал: рано или поздно я все пойму. Так уже почитай — поздно...

— Но я вышила руку князеву, и мне не стало дурно, ничуть. Наоборот, из снов этот страшный человек ушел, покой более не нарушал... Зачем меня оберегать?

— Затем, что настоящие взрослые вышивки в настоящем большом мире делаются, — голос деда сошел на шепот. — Только там. И там от нас, чуд, не будет тебе ни помощи, ни защиты. Плохо в мире, вовсе худо — болеет мир. Те, кто лес этот из времени изъял, большое дело сделали. Может, однажды и скажу, какое... а скорее и сама ты до всего добредешь, без подсказов стариковских. Великое дело создали, да. Его успели довершить, а прочее не поддалось им, сил недостало. Мы — старый замысел, плотина от прежних бед. Нового, годного для исправления новых напастей, нет. Кимка твой как хлебушек в той руке увидал, возликовал. Отсюда мол, можно мир исправить. Ан — не вышло. Пока болью своей беду не взвесишь, сильную нитку и не скрутишь.

— То есть мне пора...

— Да. Страшно так говорить, но иного нет, не обессудь. Не ведомо мне, есть ли для мира надежда. И есть ли для тебя защита. Сгинешь — себе не прощу. И удержав тут, тоже буду виновен, пуще всех, ох-хо. — Голос надолго смолк. — Одно могу тебе дать. Безвременный он, наш лес: выйти пожелав, ты выйдешь на свою опушку, по той же тени. Это — куда, и его не изменю. Но иное важное я выправлю к сроку. Пока же поспешай, Кимочку своего лечи. Должна сладить. Три денька тебе на вразумление, на сборы. Ох-хо... Мне тоже надо подумать. Выбрать тебе время. Десять лет — это твой счет, он к тебе одной и прилип. А я его так настрою, чтобы хоть малая имелась надежда на подмогу. Чтобы там, вне леса, не мертвый сезон-то стоял, когда ты выйдешь. Оно ведь как? Нет движения в обстоятельствах — и хоть все руки иглой исколи, но вышивка не родится, негде ей в канву врасти, нет и малой щели. А коли найти хороший год... Удачи тебе, девонька. И помни: лес тебя однажды принял. Будет надобность, и снова впустит.

— Надобность?

— Вопросы — они такие, — усмехнулся голос деда. — Они растут, как отвалы водорослей на берегу. Пройдет шторм — и вот тебе новая груда непонятного. Как накопится непосильно обломков догадок и шелухи домыслов — так и приходи. Ни в чем не ограничу. Все глупости сказочные отменю про три вопроса, да с испытаниями... Ты только шторм переживи и себя сбереги. Чтоб и выжить, и душой не высохнуть.

— Чудно звучит твоя болотная сказка.

— Так все мы тут — чуды да небыли, — голос растаял, сошел в слабое эхо.

— Спасибо, что правду сказал.

Поклонилась я болоту, зачерпнула напоследок полную горсть брусники и пошла себе к ближнему лесу. Кимкины ревнивцы чуток одумались: не иначе, дед их пристрожил. Тропу мне выделили золотистую, из мягкого речного песка. Марником обсадили по кромочке, парадно — прямо извинение за прежний свой поступок. Я вслух им сказала: извиняю, как тут сердиться? Кимочка такой, его нельзя не ценить. Попросила приглядывать, он ведь скучать станет... Марник нагнулся под ветром, подтверждая готовность беречь. И побежала дорожка бодро да резво. Крупные увалы все как есть попрятались, бока жирные чуток подобрали. Большой дуб выказал себя недалече — словно так и полагается. К деду Сомре я ползла по глине полночи, а назад добежала одним духом.

Кимка мой лежал на прежнем месте. Маленький, как игрушка, зайчонок из дерюги, заплата на заплате, нитки цветные да солома под ними, кто-то таким может его увидеть, наверное... Вот только мне Кимочка и живой, и родня, и вполне себе человек. Просто получше прочих, которые белкой обернуться не могут, олениху подоить не сподобятся, да и сказку не выплетут из самых узорных слов...

Взяла я иголку, провела рукой над канвой, выравнивая её... И стало мне неловко. Не могу его вышивать. Не могу — и все! Мне-то он человек, иголкой уколоть страшно. Да ладно бы только это. В лесу этом Безвременном все непросто. Куда колоть и как? Нет моего Кимочки на канве, и места ему нет, и цвета, и формы. Безвременье — оно свою метку в мире иначе кладет, надо полагать. Уж не чета мне мастерицы создали такое полотно. Весь лес здешний — полотно, чужой выработки и чужого замысла полное. И Кимка мой в нем. Вплетен, соединен и неотделим. Не зря коряги так воюют!

Я закрыла глаза. На ощупь не так страшно. На ощупь я его не вижу. Можно подойти, сесть и делать то, что с людьми не делают. Подновлять... Нитка нужная, как дедушка и обещал, сама в руку прыгнула. Смешная нитка, крученая, и даже сквозь веки знаю: вся она разноцветная. Тут черничная, а чуток подалее — земляникой отдает. Прыгает, норов кажет, петли заячьи кладет под иглу. Путается, словно ветки ей мешают лежать ровно. Я все руки исколола, пока нитку одолела и к делу пристроила. Убрала иглу с коротким хвостиком без полного цвета, заткнула в шов передника. И осторожно открыла глаза.

Кимочка мой спал сладко и мирно. Здоровый на вид, такой весь — праздничный. Румяненький, со щечками — лесными яблочками. А то осунулся, сделался ну чисто опенок по осени, вся кромка на его шляпке обтрепалась, да и сама шапка сделалась ненова, потерта и буровата...

Очнулся мой Кимочка после полудня. Солнышку улыбнулся, а потом на руку свою глянул — и поник.

— К деду ходила, негодница?

— Кимочка, ты не серчай...

— Да чего там, поздно. Пойду, орехов в запас тебе наберу. — Сказал так серьезно, что и слова в ответ не возразишь. Он, оказывается, бывает вполне даже обстоятельным... — Эх, дед Сомра... я тебя перехитрил, своего добиваясь. Но ты выждал, мои мысли к своей пользе повернул. Разные мы... так и надо, наверное.

— Кимочка, ты про меня — что разные?

— Про деда, — тихо отозвался он. — Другая у него сказка. Взрослая. И не сказка вовсе, легенда, наверное. С особым смыслом. Тебе до той легенды чтоб добрести, еще сколько сапог надобно стоптать. Не хочу так! Почему у людей обязательно все через тяготы да испытания, да что за напасть такая?

Он безнадежно махнул рукой и побрел к двери. Отвернулся резко, но я-то его знаю. Теперь даже лучше прежнего, пожалуй. Оказывается, он умеет плакать. И от моей штопки душа у него не перестала болеть. Как и у меня. Всемогущий мой заяц, способный лишь собрать в дорогу орехи... Там, вне леса, его ведь совсем нет, пожалуй. И силы его нет. Только память и сохранится. Спасибо, дозволил мне дедушка вернуться с новыми вопросами. Уже немало. Навсегда с Кимочкой прощаться — надвое душу рвать...

— Неслушница! — это он от порога шумит, не возвращаясь в дом. Указания раздает, пробует все по-прежнему оставить, хоть ненадолго.

— Да, Кимочка.

— Три дня он тебе дал, это уж обязательно... Вот сядь да шей. Исхитрись мне приятеля удумать.

Я удивилась так, что ноги сами вынесли к порогу: выяснять продолжение. Как это — приятеля? Как это — удумать? Кимка щурился весело, по-старому, с задорной хитринкой, на солнечный лучик похожей. Мол, все одно деда обману и на свой лад его умысел выверну...

— Дети сказы слушают, а как подрастут — сами выплетать пробуют, — охотно пояснил Кимочка. — Вышей на память сказ. Про меня не сладишь, я тут исконный житель, случай особый. Ты по-иному назови. Фимочкой или может — Тимкой... И смотри: проверю, не жалела ли себя, мысли в канву ввязывая. Пожалеешь — коряги мои, и те его не послушаются. Тетка туча изведет, она ведь, непутевая, что ни вечер, в дуб высверком целит, маковку ему хочет засушить. Щекотно ей над дубом ползти, так и шумит, так и жалуется.

Я улыбнулась с облегчением. Вот теперь он точно — мой Кимка. Веселый, и заботы не про него созданы, и беды не ему грозят. Сиганул с места длинным скоком. Когда шубку серую накинул — и не понять, а только по траве уже пятки заячьи мелькают.

— Фимочку сошью, — пообещала я вслед. — И жалеть себя я не обучена, ты такому никогда не наставлял. Тоже, высказал нелепицу, насмешник.

Как этого самого Фиму неведомого шить, мне и подумать страшно. Только против Кимкиного слова я — немая, послушная. Сказал — значит, надобно исполнять. Не пояснил прочего — значит, сама думай, голова не только для того имеется, чтобы косу к ней привесить было сподручнее.

Я добыла иголку из шва передника. Чудная тут иголка, в этом вышивании. Пока не надобна, рыжим штрихом прячется, нет в ней ни твердости, ни колкости. А тронь с замыслом — и сама явится. Золотая, острая, до дела охочая. За пустоглядство пальцы колет, солнышку бликом подмигивает.

Канва под руку легла удобно, небольшая, на шейный платок только и годная. Или малое полотенце. Небо я вышивать не стала. Всегда, неумеха, с простого начинала, от главного увиливая. Небо — оно покой, а разве в хорошей сказке покой водится? Там всякое иное, кроме него... Только и это шить в первую очередь не след. Что же мне выбрать, с чего начать большое дело? За что мне зайца нового изловить, чтоб и не убежал до срока, не увернулся от своей сказки? Я хихикнула — начала с пятки. Вот он и попался. Мелькнет пятка — а прочее само додумается, пожалуй.

— Жил был, — важно сообщила я пустой канве, — в Безвременном лесу Фимочка. Чудо новое, небывалое доселе. Тетки тучи он не боялся, с дядькой ветром наперегонки бегал. И никого он не уважал так, как братца старшего, Кимочку. Учился у него всем премудростям леса, чтоб не попусту скакать, но и дело крепко знать... А дело его важное, непростое. Мир в лесу хранить, вот как.

Я вздохнула, осторожно улыбнулась. Прав дед Сомра. Из своей души нитки драть — изрядно больно. И дело хорошее, и нет в нем темной памяти, как с князем безумным было, — а слезами исхожу, над шитьем сидючи. Носом хлюпаю, всю канву замочила. Руки дрожат иногда, иголка стала колючей и за каждую ошибку наказать норовит. Непросто свою к Кимке доброту вплетать в узор. Приходится отдавать и прощаться, да так, что душу надвое, лучшую половину — всю как есть тут оставлять, допустив для неё новую жизнь чуда лесного. Вполсилы разве кого оживишь, будь он даже вовсе простой заяц? Вполсилы только изуродовать можно, оболгать да ленью зарастить... Но мой Фимка не таков совьется. Без узелков да без изнанки лохматой, выказывающей нерадивость швеи. Он будет настоящий, чтобы с самим дедом Сомрой спорил, чтобы расти мог и своим умом жить! Жаль, времени дадено мало, три дня. Но я уж постараюсь. И Кимочке память, и мне надежда. Хоть так — а буду с его лесом родная, значит — вернусь... И себя в большом мире не потеряю. Фимка — моя тропка к себе, к лучшему и памятному в душе, к очень важному.

Глава 3.

Замок ар-Бахта, хозяев всей Ласмы

— Как вы управляетесь всю жизнь — с одной парой рук? — очередной раз удивился старый Шрон, ловко лязгая клешнями. — Ох-хо, я после шторма пообломал лапы, вот уж познал тяжесть людского удела. Нет, негоже ваше небо распорядилось. Наши-то глубины куда добрее к своим детям. Сколь дали, сколь в запас еще добавили...

— Воистину мудры глубины, дядька Шрон, — поддакнул Малек, бережно поливая панцирь из бадьи. — Не печет? А то солнышко злое сегодня, может, я заслон натяну?

— Не печет, — голос старика прозвучал гулко, ласково. — Если нас ядом таннской соли не травить, мы на берегу до десяти дней не сохнем. А при должной подготовке, да если вода хоть на протирание есть, да еще и масло особое — так полный ваш месяц выдюживаем. Думаешь, иначе могли бы мы одолеть дорогу к дурацкой этой власти, гнилью наши же умы напитавшей? Вот то-то, теперь понимаешь. Перестарались глубины, вымеряя нам запас крепости. Обманула нас наша сила, к полной слабости вывела кривой тропкой береговой... Я-то знаю: уже третий век все наши кланды ущербны. Это угодно сильным замкам аров, да и не только в их интересах дело, если глубже глянуть. Мягкохвостые крепче за власть цепляются и хитростью берут. Им власть дороже глубин. Привычка к ней возникает великая... Гнильцы, как есть гнильцы!