Садовница

— А я как дышать буду?

"Ничего не знаю", — с невинным видом ответствовал Муркель, но обратно залезть не пытался. Правда, и на одеяле рядом с хозяйкой лежать не захотел — ушел на другой конец кровати, где и устроился у девушки на ногах, торжественно провозгласив, что их надо держать в тепле и он даже знает, кто этим теплом будет. Эрле улыбнулась ему и сама незаметно задремала.

Проболела она целую неделю. На третий день температура спала, и Эрле встала и принялась за шитье. Не то чтобы это было так уж необходимо, просто от безделья ей всегда болелось дольше — так она и объяснила велевшей лежать еще как минимум два дня тетушке Розе.

В конце недели зашел Себастьян. Принес с собой букет роскошных полураспустившихся тюльпанов, обернутых в длинные кожистые листья, с яркими продолговатыми головками цвета свечного пламени и короткими изогнутыми стеблями. Эрле восхищенно всплеснула руками — Себастьян, и где же ты эту красоту достал, зима же! — пожурила за растрату денег — и не говори, что они не дорогие, все по глазам вижу! — и умчалась за водой и хоть какой-нибудь вазочкой, потому что букет было ставить ну совершенно некуда. Потом Себастьян смущенно сознался, что не представляет, какие цветы она любит, но, может быть, она ему об этом скажет, чтобы в следующий раз он выбрал более подходящие? Эрле замахала на него руками и энергично забранилась, что никакого следующего раза не будет, ты что, и так невесть сколько потратил, а если хочешь меня порадовать — напиши лучше поздравительно-выздоровительное стихотворение — я ему только больше обрадуюсь, потому что это будет совсем твой подарок! Себастьян явно задумался, но соглашаться не торопился — как выяснилось много позже, он опасался, что Эрле начнет смеяться над его поэтическими опытами по примеру Доротеи.

Правда, опасался он недолго, потому что когда все-таки отважился показать ей свои стихи, то смеяться она не стала, а напротив, сказала, что все очень хорошо и пусть он обязательно занимается этим дальше. Хотя, по совести говоря, хвалить там было особенно не за что, разве что за сам факт написания — Эрле перевидала на своем веку слишком много талантов, чтобы не суметь отличить плохие стихи от хороших, но истинное мнение свое до авторов доводила редко, предпочитая скорее хвалить, нежели ругать — в крайнем случае отделываться ничего не значащими фразами. Но Себастьяна ничего не значащие фразы не устраивали, ему требовались восхищение, признание и подтверждение его таланта — и Эрле дала ему все это, немного даже покривив при этом душой, не забыв, впрочем, добавить и подчеркнуть, что ему еще многому надо научиться. Себастьян ушел окрыленный и вдохновленный; Эрле улыбнулась и снова принялась за шитье: она, конечно, подозревала, что аура может потускнеть довольно быстро, но чтобы чуть ли не за один вечер!..

Следующие поэтические опыты Себастьяна были немногим лучше первого. Он прибегал к ней домой радостный и возбужденный, она терпеливо выслушивала его и непременно повторяла, чтобы он писал еще — талант, мой милый, талантом, но само по себе в этом мире еще никогда ничего не получалось... Его первые стихи были похожи друг на друга, как отражения — неумелые еще лирические зарисовки со сложнющими образами и прыгающими рифмами; но музыку стиха он чувствовал уже сейчас, уже сейчас пытался звуками передать настроение и не боялся играть с ритмом, то ускоряя, то замедляя темп, хотя это и выходило иногда немного неуклюже...

Эрле честно пыталась сказать ему обо всех этих недостатках — тщетно: он слушал лишь то, что желал услышать. И еще одно заметила она по его стихам: стремление разделить всех людей на необычных и обычных, на возвышенных, талантливых, умеющих тонко чувствовать — и просто тупое быдло, которым надо лишь пожрать да поспать. Это ей не нравилось категорически, она не раз взывала к нему — дурашка, что же ты делаешь, зачем строишь заборы между людьми, ведь стоит только тебе его построить — как тут же начнешь задаваться вопросом: а по какую сторону забора ты сам? И будешь всю жизнь колотиться в открытую дверь, пытаясь доказать себе, что ты необычный, талантливый, умный и вообще лучше всех... А как доказать? Правильно, самый простейший способ: жизнь дерьмо, а все вокруг гады... Вот так. А потом еще начнешь жаловаться, что такой одинокий-непонятый-непризнанный, а вообще-то очень хороший и замечательный, только настоящих ценителей почему-то рядом нет. А почему нет — опять же понятно: другие тоже небось необычными быть хотят, в быдло никто не рвется... Вот и получается замкнутый круг: построишь один забор — и останешься со своими заборами один. И так и будешь мучиться от одиночества до тех пор, пока не научишься видеть в каждом — равного, такого же человека, как ты...

Но Себастьян опять не пожелал ничего этого слушать. Вернее, слушать-то он слушал, да ничего не понял: все, что она сказала, прошло мимо него и на стихах его никак не отразилось: в них как были тоска и боль, так и остались. Эрле почти не принимала их всерьез; они молили о сочувствии и жалости, Себастьян готов был ненасытно пить эти чувства, как младенец — молоко матери, он напрашивался на них, вольно или невольно — в итоге Эрле окончательно запуталась в своих собственных ощущениях, перестав различать, где понимание, где сопереживание, а где простое подыгрывание. Ей хотелось сказать — дурачок, не кричи ты так, ведь не глухая же я, в самом-то деле, неужели ты не видишь, что я и так не умею не сопереживать?.. — ей невольно думалось — бедняжка, как же ты изголодался по простому вниманию, что даже сочувствие и жалость различать не научился — притворяешься гордым, а сам на жалость напрашиваешься; притворяешься, что одной мне готов все это рассказать, потому что только мне и доверяешь — да ты хоть сам-то знаешь, что расскажешь то же самое любому, лишь бы только тот согласился выслушать?..

Впрочем, у Себастьяна были и другие стихи, которые казались Эрле более искренними. Девушка как-то сама незаметно поняла, что мать Себастьяна вышла за его отца не по своей воле, а повинуясь приказу родителей. Годы шли, а она мужу этого так и не простила; рождение детей ничего не изменило — капля этой глухой не-любви досталась и детям, и Себастьяну больше, чем Марии: девочка пошла в бабку, а он — в отца... Мать никогда не кричала на мальчика, никогда не бранила и не наказывала, следила, чтобы он был одет и накормлен — но во всем этом было так мало живой трепетной любви и так много привычки, что иногда ему казалось, будто его мать — какой-то механизм наподобие часов на башне, и если ее завести — она будет звонить каждый час и заботиться о нем, Себастьяне... За это девушка понимала и прощала ему многое: если человек живет в одном доме с глухими, трудно ждать от него, что он будет говорить нормальным голосом. У него очень скоро кончались чувства и начинался наигрыш — нет-нет, притворством это никогда не было, нарочно он не лгал; ей казалось, что он просто заставляет себя испытывать боль, чтобы потом сказать ей об этом, хотя и вряд ли сознает, что именно делает...

После того, как Эрле выздоровела, к ней пришла Марта с очередным заказом. Ее талантом было управлять людьми, и он начал распускаться еще без вмешательства Эрле. Добавь к этому таланту немного честолюбия — и из Марты могло получиться либо что-то очень хорошее, либо что-то очень плохое; но ее честолюбие простиралось ровно настолько, чтобы сделать мужа старшиной гильдии сапожников, воспользовавшись тем, что зимой в городском Совете начались крупные перестановки, и уговорить дочь выйти замуж за лавочника, а не нищего школяра. Особенно Эрле утешало, что Марта, в общем-то, человеком была неплохим, свои интересы трактовала достаточно широко, чтобы включать туда и интересы многих окружающих, так что мелкой домашней тиранки-интриганки из нее тоже не получилось. А еще она очень любила делать варенье из яблок и гордилась этим своим умением едва ли не больше, чем успехами мужа и старшего сына — тот был писцом в суде и успел даже жениться. Эрле всем этим обстоятельствам чрезвычайно радовалась — ей было бы трудно выращивать талант, знай она, что когда-нибудь он, возможно, будет использован во зло людям...

Комната, где раньше жила Анна, по-прежнему пустовала — тетушке Розе так и не удалось ее кому-нибудь сдать. Проходя мимо двери, Эрле как-то раз поймала себя на том, что ей начинает недоставать Анны, ее скрытности, немного настороженного молчания и рассказов о матери и младших братишках — тех самых, погибших от чумы три года назад...

Но если быть совсем честной, больше всего ей не хватало все-таки Марка.

В тот день они отправились на реку — кататься на коньках. Утро было ярким: морозец, искрящийся снег — как бриллиантовая сокровищница по берегам, черные заледеневшие кусты в перчаточках инея, невысокое солнце в холодном блистающем небе... Дыхание — облачка белого пара, щеки легонько покусывает, поднять воротник — и вперед, стрелой вперед, по гладкому накатанному льду, визжащая детвора съезжает на салазках с заснеженных берегов чуть ли не до середины реки — осторожно, не столкнуться! — вперед, вперед, чтобы стало жарко и захотелось вытащить руки из муфты — а солнце светит в спину, и надо мчаться быстрее, догонять свою тень — интересно, я с кем-нибудь столкнусь? — излучина реки, поворот — тень скользит рядом, вздрагивая от каждой неровности льда — все, догнала, устала, запыхалась, можно остановиться... Плавный разворот — и Эрле скользит навстречу Себастьяну медленно и грациозно, похожая в своей пелерине на элегантного серого лебедя — похожая, но ненадолго: смех, щеки раскраснелись, рука взлетает к виску — опять волосы...

— Когда-нибудь я напишу об этом стихи, — сказал Себастьян задумчиво, прикрывая ладонью глаза от искоса бьющего в них солнца.

— Когда-нибудь? А почему не сейчас? — тотчас же откликнулась Эрле. Она не успела затормозить и ткнулась в грудь Себастьяна, он вскинул руки — то ли обнять, то ли поймать, то ли помочь удержать равновесие, но Эрле уже успела отлететь в сторону — легкая, искрящаяся улыбкой. Не ответив, он заложил руки за спину и медленно покатил по льду назад, в сторону излучины. Девушка легко обогнала его, заступила дорогу.

— Ох, Себастьян... Ну сколько раз повторять тебе, что ты и так очень, очень талантлив — нужно только немного постараться и не строить всякие дурацкие заборы посреди улицы...

Он обогнул Эрле и продолжил тяжело скользить по середине реки. Чуть помедлив, девушка последовала за ним, но обгонять его больше не пыталась.

— Да кому они нужны — стихи мои? — с досадой бросил он, не оборачиваясь.

— Людям, — тихо ответила из-за его плеча Эрле.

— Каким? Вот этим, что ли? — он кивнул на парочку: юноша полуобнимает девушку, склонился к уху, что-то говорит, она несмело улыбается — а на коньках стоит еще нетвердо, верно, только-только учится кататься... кивок вышел злой и дерганый. — Или вот этому? — мальчишка на салазках мчится с горки — быстрота, снег из-под полозьев — не успел свернуть — вынесло на лед, закрутило, завертело, плюхнулся на живот... — Ни черта им не нужно, — подвел итог Себастьян усталым голосом и прибавил скорость; Эрле по-прежнему держалась позади. — Только пожрать посытнее, выпить побольше да поспать подольше...

— А — творить? — спросила девушка еще тише. Он остановился, развернулся, оказавшись с ней лицом к лицу, засмеялся зло, полыхнув темно-синими глазами:

— Творить... Ой, насмешила... Людям, этим тупым бездушным тварям — творить?! Да они же не умеют, понимаешь — не у-ме-ют! — он почти сорвался на крик, кашлянул, добавил уже спокойней: — Не умеют. Нет у них такой способности...

Эрле посмотрела на него, нахмурилась недоуменно — и вдруг рассмеялась звонко и весело, запрокинув назад голову, почти до слез на глазах — остановило только то, что на морозе они неминуемо застыли бы... Отсмеявшись, вытащила из муфты руку, обмахнула глаза.

— Талантов нет, говоришь? Ну-ну, — непонятно к чему протянула она, снова улыбнулась — и сорвалась с места, насмешливо бросив через плечо:

— Ну же, не отставай! Пока ты будешь тут стоять и рассуждать о низменности человеческой натуры, тебя обгонят даже те, кто раньше был позади!

Некоторое время они катили по льду молча: Эрле — впереди, Себастьян — за ней. Потом он тихо спросил:

— Я сказал что-то не то?

— Давай не будем об этом, а? — вздохнула девушка. — Смотри лучше, какой день хороший: солнце, снежок, безветрие, можно дышать полной грудью... И еще посмотри, сколько хорошего у тебя есть — талант, молодость, и столько дней впереди, и много-много непройденных дорог — а сколько стихов, которые еще надо написать! — и глаза, чтобы видеть красоту этого мира, и... — Эрле осеклась, заметив, что он смотрит на нее как-то странно, очень пристально и вдумчиво, машинально пощипывая себя левой рукой за запястье правой. Потом он улыбнулся — это вышло у него нежно и немного печально:

— А еще у меня есть моя муза... Моя собственная личная муза... Так ведь, Эрле?

— Да нет же, — откликнулась девушка живо. — Ну сам посуди — какой из меня источник вдохновения? Я же не даю тебе ничего нового, ты пишешь потому, что ты — это ты, ведь я уйду, а ты — останешься...

— Ты — уйдешь? К кому? — он подкатил сбоку, взглянул в лицо пристально и невидяще. Эрле не ответила, только с силой толкнулась коньками и стремительной стрелой улетела вперед. Себастьян заскользил за ней — с тем же успехом можно было попытаться догнать молнию.

— Эрле, я... — выдохнул он с трудом, пытаясь беречь дыхание. Она чуть мотнула головой — даже не обернулась, целеустремленно глядя вперед.

— Эрле... — он начал отставать. К его удивлению, она тоже немного притормозила.

— А хочешь, я отведу тебя в сказку? — он догнал ее, тронул за руку — быстро, заискивающе. — Там подо льдом — зеленый русалочий дворец, и русалки, одетые в серебристый рыбий мех, играют друг с другом в солнечные зайчики, а зеркала у них... — Себастьян не закончил, остро осознав, что опять говорит не то. Эрле мягко покачала головой:

— Ты опять забыл. Я вряд ли сумею их увидеть.

— Ничего, я покажу! — он говорил горячо, стиснул на мгновение зубы, опять понимая: не то. — Ты увидишь, ты должна, ты — не они, у тебя получится!..

Эрле непроницаемо повернула к нему голову — впервые он не мог понять по ее лицу, что она чувствует.

— Спасибо, что-то не хочется. Я уж лучше домой. — Она свернула в сторону, проскользнула между двумя хохочущими девчонками, влилась в очередную группу людей — исчезла, растворилась, сбежала...

Он остался один. Стоял до тех пор, пока кто-то его не толкнул. Себастьян еле слышно извинился — его не услышали, впрочем, это было и неважно, — развернулся и медленно, с усилием, глубоко впиваясь коньками в беззащитный лед, покатил за своей тенью — туда, где водились русалки. Один.

Больше Эрле его не видела. Через три дня, когда она снова отправилась на речку покататься на коньках — обидно... любимая забава словно потускнела, утратила часть привлекательности... — ей встретилась Мария. Словно невзначай Эрле спросила у нее, как там Себастьян. Девочка посмотрела на нее недоверчиво и угрюмо пробормотала, что он еще третьего дня сбежал из дома — и, судя по оставленной им короткой записке, возвращаться не собирается, потому что твердо решил добраться до моря, устроиться матросом на какой-нибудь корабль и навсегда уплыть в дальние неведомые края. Эрле скептически хмыкнула, выразив тем самым обуревающие ее глубокие сомнения в разумности сей затеи; Мария не сказала ничего, и на том они разошлись.