— Собственно, прошел еще месяц, прежде чем Алькор вернулся, — продолжил Скрипач. — Но он вернулся. И сказал, что... что он нашел способ перебросить меня туда, где оказался ты, но вот с возвращением проблемы — видимо, придется работать группой. Ну и предложил — либо я жду, когда они доработают это проход, либо — можно отправиться прямо сейчас и ждать возврата там. Можно догадаться, что я выбрал, правда? Шанс, что ты жив, он рассчитал как один к ста тысячам, но мне в тот момент и этого было довольно. Про мир он сказал, что это техногеника, белая, слабо развитая и очень странная. Предупредил, что с собой надо брать золото, лучше всего в виде цепочек и браслетов, которые всем гарантировано подойдут. Я смотался к транспортникам, купил полтора кило цепочек, горсть камней и... и на следующий день Алькор меня, собственно, сюда и перебросил.
Скрипач примолк, слабо пошевелился, устраиваясь поудобнее. На секунду его руки напряглись, но боль в покалеченном левом плече почему-то не возникла — видимо, рыжий удерживал ему плечо специально. Зачем?..
— Вывалился я точно там же, где и ты, под Домодедовом, — продолжил Скрипач. — Тоже, кстати, слегка приложился, но что такое три трещины на ребрах в сравнении с тем, что досталось тебе, верно? Полежал несколько минут и встаю. Гляжу — ко мне бегут два мужика и тетка. С носилками. Когда увидели, что я встал — растерялись до отупения, — он хихикнул. — Они стоят, я стою... грязный весь, в пыли, упал же, ну и эти, охреневшие... Подошел я к ним, снял язык, удивился, что это русский, и начал расспрашивать. Ясное дело, что про тебя. Картинку показал. Да, отвечают, был такой. Но это уже давно, его, мол, больше чем полгода назад в Москву забрали, и ни слуху, ни духу. В коме, говорят, забрали. Скорее всего, он уже умер.
Так, думаю. Приехали. Но надо сначала выяснить, что случилось, и хотя бы могилу найти... прежде, чем руки на себя накладывать. Ну, объяснили они мне, как добраться, позвонили этому самому Федору Васильевичу, и через три часа я уже был в Москве. И...
Скрипач осекся, с минуту молчал.
— Когда я тебя увидел в этом коридоре, с этими сраными пробирками, я думал — убью. Убью своими руками, как двести лет назад еще обещал. Помнишь? Помнишь, еще бы ты не помнил... Думал, и... не смог. Сижу, как последний придурок, рядом с тобой на полу, все эти раны криво зашитые рассматриваю, а внутри... меня как ножом кто-то режет... не знаю, как это объяснить, да и не нужно, наверное... Когда ты меня послал, когда милиция уехала, зашел за мной Федор Васильевич. Попробовали с ним поговорить, да что-то не особо тогда разговор вышел. Натянуто, не к месту, и не в тему. Снял я комнату неподалеку и месяц пробовал к тебе как-то подобраться, а ты — ни в какую. Ну, это ты и сам знаешь. Про то, что я в кустах сидел и смотрел каждый день, как ты на этом дебаркадере в обмороки валишься, ты, конечно не знал... Через месяц меня отловил Васильич и вызвал на беседу. Так, говорит, и так. Вы бы лучше к нему больше не ходили. Почему, спрашиваю? А потому, что у нас, отвечает, его состояние вызывает большие опасения, а после ваших визитов все еще хуже стало. Так что вы лучше больше не появляйтесь. А как я, черт возьми, могу не появляться, когда у меня внутри от одной мысли, что все вот так сложилось, душа наизнанку? Хорошо, отвечаю. Если вы настаиваете, чтобы я не появлялся, сделайте что-нибудь, чтобы у меня такой возможности больше не было. Потому что не появляться я не могу... и не смогу, если поблизости буду. Ну, отвечает, это дело, надеюсь, поправимое. Зайдите завтра после шести ко мне, попробуем один вариант. Захожу к нему на следующий день, а у него в кабинете сидит пузатый пожилой мужик, судя по виду — большая шишка, классом не ниже самого Васильича. И лежит перед ним на столе РП-17 с привинченным сбоку номером. Разговоров он разводить не стал, а напрямую, значит, спрашивает — молодой человек, вы можете определить, почему это устройство не работает? Посмотрел я на эту хреновину, и впервые за все время мне по-настоящему смешно стало. Они что, за идиота меня считают, что ли?.. Устройство это, отвечаю, не работает потому, что вы в нем аккумулятор не тем концом повернули, и лучше бы вам его повернуть обратно, да заодно поджать клемму — передатчик казенный, а ну как сломаете и придется потом платить. Пузатый засмеялся, Васильич улыбается... ну что, Паша, возьмете радистом в колонну какую-нибудь, или еще поговорить хотите? Поговорить со мной хотели, и поговорили, про все подряд — от дизельных двигателей до выносливости и всего прочего. Как выяснилось, этот мужик работает в Ространсе, на какой-то высокой должности, и они меня через него, в порядке исключения, конечно, пихнули водителем-радистом на эти самые БЛЗ. Такую работу, мало что престижную, да еще и очень хорошо оплачиваемую, тут просто так не получишь, ну и... ну, это тоже неважно, думаю. Прошел за неделю курс подготовки и оказался впервые вот в этом самом караване, на этой самой дороге. Из России в Турцию, в Стамбул. Состояние у меня на тот момент было — не приведи, Господи, потому что до этого я успел поговорить с Васильичем, и он мне в тактичной форме объяснил, что ты по сути дела умираешь, просто медленно. У него, мол, тяжелая депрессия, от медикаментозного лечения он отказался, но, вроде бы, как вы перестали его тревожить, ему полегче стало. Правда, непонятно, надолго ли.
Рука под майкой снова ожила и осторожно двинулась вверх, к груди.
— Я в тот момент был примерно как ты — не спал, не жрал... Как сквозь Крымские горы прошли, с трудом до сих пор понимаю, потому что в таком состоянии мог три раза тоннель протаранить... как-то обошлось. Вышли в море. Идем по дамбе. Доходим до этого вот самого кемпинга. Причем, что интересно, ко мне несколько раз подходил Ванька и говорил какие-то странные вещи, но я на эти вещи в тот момент просто забивал, не слушая — не до них было. Дошли. Встали на стоянку. Народ, как водится, сготовил пожрать, а я взял чашку чая и ушел на дамбу, подальше. Сидел, ждал, когда они разойдутся, чтобы не говорить ни с кем. Потом, смотрю, разошлись вроде бы. Допил чай, и пошел в эту самую связку. Понимаешь, если бы я в другом состоянии был, все, вероятно, сложилось бы иначе. Но я был почти в точности как ты — и поэтому даже удивиться не успел, когда меня на входе огрели по затылку "колбаской". Слово "ой" не додумал до конца в тот момент. "Колбаска", Ит, страшная штука. Это длинный такой мешочек, наполненный мокрым песком... им человека оглушить — как нечего делать. Когда я очнулся... — Он осекся. — Они мне выдрали руки из плеч, привязали к столу и пустили по кругу. Кажется, несколько раз. Два или три. Всей колонной. Шестнадцать человек.
Ит замер. Скрипач вздохнул. Рука его снова пришла в движение и переместилась к левому боку.
— Я помню только то, что было вначале, — продолжил он. — Это... это было больно. Очень больно. Дело в том, что они накурились травы, и то, что они делали, показалось им чертовски смешным и веселым. Мне в тот момент, конечно, так не казалось, но потом... а, ладно, не суть. Что было той ночью, я помню кусками, и думаю, это к лучшему. Помню, что сперва орал, потом уже не мог, и стал слышать, как орут под дверью — это дядя Коля был и Ванечка, они требовали, чтобы немедленно открывали, но поди, попробуй что-то потребовать у толпы обкурившихся мужиков, которым очень хочется хоть кому-то вставить... А потом помню, что было снова и снова больно, и дальше — все равно. Думаю, я вырубился. Да нет, не думаю. Знаю. Вырубился, и всех дел.
Рука замерла на ребрах и двинулась к солнечному сплетению. Медленно-медленно...
— Очнулся я на следующий день, уже ближе к вечеру. В кабине, на койке, в машине дяди Коли. Боль адская, ни есть, ни пить, ни ссать, ничего не могу. Больно везде и тошнит все время. Первые сутки лежал, как труп. На второй пить смог, на третий до сортира доковылял с Ванькиной помощью... На четвертый вроде бы и вовсе полегче стало, тонус восстановился, руки перестали болеть... Мы же ребята крепкие, да и агентская практика сказывается. Но это тоже ерунда. Главное — другое. Знаешь, я, когда там лежал, в этой кабине, вдруг понял — а ведь мне легче! Все болит, все раскурочено, но, черт возьми, мне легче, потому что я понял одну простую вещь, которую до того все никак не мог вычислить. Мы слишком хорошо жили, Ит. Особенно последние четверть века. Слишком хорошо. Слишком правильно. Даже несмотря на задания, на кажущуюся грязь и пакость. Наш мир, он ведь был почти идеальным. — Скрипач печально вздохнул. — Муж, жена, сын, дом, птицы, друзья, общее благополучие... да много всего... А ведь мир, он на самом деле — не такой. Он совсем не такой, Ит. И мы про это забыли.
Рука скользнула к покалеченному плечу, Ит дернулся, но Скрипач удержал его.
— Не надо, — сказал он. — Даже не пробуй. Я тебя знаю так же, как себя, и сейчас ты никуда не денешься. Знаешь, почему? Во-первых, тебе некуда деваться, а, во-вторых, надо ли? И третьих, я тебя не отпущу. Я все равно сейчас сильнее, ничего не выйдет.
Ты все-таки дослушай.
Дальше было в некотором смысле даже забавно. Когда я, едва оклемавшись, стал выползать из кабины... ха, знаешь, что эта кодла задумала? Меня прикончить, чтобы самим потом не сесть. Дядя Коля их тогда крепко прижал — оказывается, пока я там валялся, он застращал всю колонну так, что они света белого уже не видели. Ну, это все я быстро разрулил. Поговорил с ними, объяснил, что и как... в общем, помирились, и дело с концом. Они мне еще в Стамбуле хорошо проставились, а потом мы этим же составом во Францию сходили, затем в Испанию, в Италию... утряслось все само собой, и слава Богу. Но я эти три месяца все время думал... Я думал, что тебя надо как-то спасать. Любой ценой. Из каждой страны звонил Васильичу, узнавал, как ты там... он говорит, что у тебя все в порядке, и я... если не в порядке, то хоть в море топись, а если все хорошо, то жить как-то можно. Ну а дальше... пришли из последнего рейса в Москву, я к Васильичу, а он неожиданно говорит — ради Бога, возьмите вы его с собой, потому что у меня народ уже бунтует. Не слепые все, видят, к чему дело идет, а сделать ничего не получается. Может, говорит, хоть вы как-то... И вот тут я понял то главное, о чем хочу тебе сказать. Мне кажется, ты меня сейчас не очень понимаешь, но, может быть, потом, когда придешь в себя, разберешься. Я люблю тебя. И я очень хочу, чтобы ты жил. Даже если меня не будет, чтобы ты жил. И где бы мы ни были, то место, где есть ты — для меня всегда останется лучшим местом на земле. Понимаешь? А чем можно заменить любовь, которой больше нет? Что сильнее, что способно как-то разбудить тебя, заставить начать бороться? И я понял, что. Ненависть. И только ненависть. Ненависть, Ит, она порой даже сильнее любви, а что говорить про моменты, в которых и любви-то никакой нет? Я понял, что нужно сделать так, чтобы ты стал по-настоящему меня ненавидеть... и придумал вот это все. Что я, собственно, еще мог? У меня было не так много вариантов. Что было, то и было. То и есть.
Ит внезапно почувствовал, что дыхание его помимо воли учащается, возбуждение накатывало волной, и справиться с ним не было никакой возможности.
— Ничего другого, — продолжил Скрипач. Рука его, лежавшая на ребрах Ита, слева, вдруг напряглась. — А потом...
Ит слабо вскрикнул.
— Наверное, это правильно, — с легким сомнением подытожил Скрипач. Еще несколько секунд он удерживал Ита, затем отпустил и встал с протяжно скрипнувшей кровати. Поднял с пола джинсы Ита и свой "терьер".
Ит с трудом сел.
Скрипач сунул ему в левую руку штаны, в правую — пистолет. И то, и другое Ит покорно взял и в смятении замер. Что с этим делать?..
Скрипач отступил на шаг. Ит встал.
— А теперь стреляй, — приказал Скрипач. — Давай, не стесняйся и не тяни. Штаны только одень сначала, а то набегут, и неудобно получится. Знаешь, я даже рад, что все вот так заканчивается. Тем более что жить после того, что с тобой сделал, я все равно не сумею. И материал мы никому не отдали... может быть, это и есть способ разорвать навсегда этот проклятый круг. Стреляй. Я не могу больше.
Они стояли друг напротив друга. В комнате царил полумрак, но свет был не нужен, зрение вполне позволяло различать почти все. Скрипач замер, глаза его сузились, он закусил губу и неподвижно смотрел на Ита, ожидая. Выражение на его лице было не разобрать.
А у Ита в голове в тот момент царила полная сумятица. Ни одной целой мысли не осталось, только какая-то дикая и стремительная мешанина из обрывков и кусков. Что-то билось изнутри, что-то рвалось наружу, разбивая голову на сто миллионов осколков, что-то распадалось, рассыпалось, чудовищный набат колотил в виски... господи... шел за мной... вот так... шестнадцать человек... не может быть... три месяца... что же это... зачем... боже мой... и... как я мог... что... что я... что... всего лишь фраза, и вот так... его же из-за меня... что же это такое... чуть не убили... боже мой...
И вспышкой возникла одна-единственная целая мысль.
ЧТО Я НАДЕЛАЛ?!
Огненные, со звезду размером, буквы, беспощадно и неотвратимо...
ЧТО Я НАДЕЛАЛ?!
ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?!
Ит неуверенно сделал шаг по направлению к Скрипачу. Левая рука разжалась, и джинсы упали бесформенной кучкой, следом — из безвольной правой руки, тихо звякнув, вывалился "терьер". Скрипач отступил на полшага, и тут Ит осел на пол, и вцепился что было сил Скрипачу в колени обеими руками, вжимаясь всем телом, уже переставая понимать, что происходит вокруг, а что — с ним самим. Из горла отчаянно рвался то ли стон, то ли крик, но вместо него получался какой-то полупридушенный вой, никак не желавший сложиться в слово, которое Ит сейчас пытался сказать.
— Эй, ты что? — недоуменно спросил Скрипач. Нагнулся, попробовал было расцепить сведенные руки, но ничего не вышло. — Ит?..
Ит с огромным трудом как-то поднял голову и, наконец, сказал, вернее, простонал слово, которое сейчас судорогой сводило ему горло и легкие.
— Прости...
Глаза Ита остекленели, лицо исказилось. Скрипач смотрел на него в полной растерянности, затем снова попытался освободиться, уже чувствуя, что происходит что-то неладное, но все еще не понимая до конца, что именно.
Горло сводило спазмом от рыданий, и если вытолкнуть воздух из легких еще как-то удавалось, то вдохнуть он толком не мог, вместо вдоха получался длинный сиплый и болезненный полустон-полувскрик, который снова переходил в мучительный выдох, когда воздуха уже нет, а мышцы сводит все сильнее.
В дверь колошматили, кто-то кричал, кто-то требовал немедленно открыть. С огромным трудом Скрипач кое-как расцепил Иту руки и немного приподнял его; тот, продолжая хрипеть, тут же вцепился в Скрипача снова, но Скрипач, удерживая его одной рукой, сумел доковылять до двери и отодвинуть "собачку" задвижки.
— Что тут происходит, вашу мать?!
Мечущиеся лучи фонариков, гомон встревоженных голосов в коридоре, обрывки чужих фраз, чье-то перепуганное лицо, мелькнувшее и пропавшее.
