Рок-тайм или Патлатая трагедия

— Да я это сделал! Я дал ему по голове портретом... сгоряча... а он возьми, да порвись!

Я вздрогнул и встретился взглядом с Сергеем Ивановичем.

— Это так? — спросил он.

— Да, — подтвердил я.

Сергей Иванович дописал последнюю фразу в протокол и протянул мне.

— Прочитайте, внизу напишите: "с моих слов записано верно", поставьте число и подпись.

Я так и сделал. Возвращая протокол Сергею Ивановичу, я спросил:

— А... что теперь будет?

— Вы имеете в виду последствия? — уточнил Сергей Иванович. — Естественно, райкому комсомола будет указано на слабую идеологическую работу в первичных организациях, — так что с вами разберется комсомол. Честно говоря, в первомайской истории вы, скорее, пострадавшая сторона! Что касается вашего товарища...

И он повернулся к Лехе.

— Вы не собираетесь поступать в режимную организацию или в МГИМО? Если нет, то, считайте, дешево отделались! Сделайте только для себя выводы на будущее, — и держитесь подальше от... вы понимаете, кого я имею в виду? А пока... идите! Давайте ваши пропуска, я сделаю отметку.

Мы с радостью покинули здание самой серьезной организации и Червонец отвез нас в школу. Он опять упорно молчал всю дорогу и лишь, подъезжая к школе, сказал:

— Об этом вам лучше не распространяться. Я думаю, что все утрясется. Свое, конечно, получите, но — от комсомола! Ну, а пока чтобы — тише воды, ниже травы! Ясно?

— О чем речь, Пал Палыч! — бодро заверил его я. Ко мне уже вернулось присутствие духа, поскольку призрак Лефортова рассеялся как дым.

На урок мы, конечно, не пошли, а отправились в "курилку".

— Какая же скотина настучала в органы? — подумал я вслух, с наслаждением затягиваясь крепкой кубинской сигаретой "Троя".

— Железная Люба! — мрачно ответил Леха.

— Да ну, не может быть! — усомнился я. — Не может быть! Ты то откуда знаешь?

— Да мне чекист сам лично писульку от Железной Любы показал! — сообщил Леха. — Ты бы видел, что эта сука там понаписала! Да он же и вопросы тебе прямо по доносу задавал.

— Зачем она это сделала? — продолжал удивляться я. У меня в голове не укладывалось — взять и написать донос на человека, твоего ученика! Не потому, что он — агент ЦРУ, а потому, что носит длинные волосы, любит острое слово и случайно порвал портрет — пусть портрет Главного партийного босса, но, все-таки, всего лишь — портрет! Я впервые столкнулся с политическим доносом в реальности и эта, обычно скрытая, сторона нашей жизни, внезапно открывшаяся так близко, потрясла меня до глубины души!

— Почему она так поступила?

Леха пожал плечами и ответил:

— Нам не понять таких людей. Может быть, это — болезнь?

По логике, Ируську с Лехой должны были вызвать в райком комсомола для разбора персонального дела, но вызова не было: Лехе явно светил, как минимум "строгач", — а кто же его допустит до конкурса с запятнанной учетной карточкой?! Видимо, Червонец надавил на невидимые рычаги и Леха благополучно "доплыл" до конкурса.

"Сценический образ" не подкачал! Лехин дядя подарил ему маскировочный комбинезон "коммандос", который привез из командировки в Сирию (Леха клялся, что дядьке этот комбинезон вручил лично президент Сирии Хафез Асад). Когда Леха вышел на сцену в этом комбинезоне и черном берете, из-под которого изящной волной ниспадали его легендарные патлы, — это было что-то! Все жюри сразу проснулось, а комсомольские активистки в зале начали валиться в штабеля у подножия воплощенного революционного секс символа, — или символа самого сексуального революционера, — не знаю, как уж там правильнее! Но я думаю, что вряд ли самому Че Геваре удавалось когда-нибудь покорить столько женских сердец одновременно!

Понятно, первое место занял какой-то горластый тип с песней про Брежнева, ну а уж второе было Лехино, — железно! Полная победа! Червонец аж прослезился, лобзая Леху, а на следующий день лично поместил Лехин диплом на доску школьных достижений. В пожарном порядке выпустили стенгазету, посвященную лехиному успеху, — Червонец лично всю ночь печатал для нее фотографии. В общем, натурально — всенародный праздник. До сих пор удивляюсь, как Червонец в честь этого события не отменил все занятия!

Через неделю, когда малость улеглась шумиха, Леху с Ируськой вызвали в райком комсомола: для разбора лехиного персонального дела. Как это часто бывает, свидетель превратился в обвиняемого, и Ируська тоже вернулась с выговором в учетной карточке: "за слабую идейно-воспитательную работу с комсомольцами". Впрочем, комсорг Веселова держалась молодцом и не плакала, а Дикой Кошке рок-н-ролла было вообще наплевать на выговоры, учетные карточки, да и на сам Ленинский комсомол.

Итак, при помощи Лехи Червонец еще на шаг продвинулся по Великому Пути к званию Лучшей школы города. В знак признания заслуг Лехе на педсовете решили дать спокойно доучиться до аттестата. Дабы Железная Люба не испытала соблазна выступить против коллектива в целом, и директора — в частности, Червонец уложил ее на обследование в Кремлевскую больницу. Для организации столь непростого мероприятия Червонец привел в действие все свои связи: от участкового терапевта до работника аппарата ЦК КПСС. А по выходу из больницы Железной Любы отправил ее поправлять здоровье в санаторий ВЦСПС, — в Пицунде! Затем Червонец заслал ее на какую-то учительскую конференцию, а потом — с делегацией по обмену опытом в Казахстан... в общем, все складывалось как нельзя лучше!

Как известно, по настоящему людей сплотить только две вещи — общая беда и общий враг. У Лехи с Ируськой за время "патлатой" эпопеи оказалось в наличии и то и другое, — так что неудивительно, что они стали неразлейвода! А под покровом дружбы уже медленно, но верно прорастала Любовь!

Наконец, мы расстались со школой и пошли каждый своим путем. На выпускном вечере мы гуляли допоздна: пили шампанское до икоты, танцевали с девушками до гула в ногах, гуляли по ночному городу.

Под утро мы с Лехой оказались на Котельнической набережной вдвоем, — Ируська где-то потерялась с компанией подруг. Мы долго смотрели на реку, на молчаливые и гулкие громады домов с редкими огоньками, молча курили, а затем побрели к Таганке. Когда мы уже подходили к Таганской площади, я спросил Леху:

— Чем заняться думаешь?

Леха ответил в своем обычном стиле:

— Наш путь предначертан. Надо идти своей Дорогой Судьбы, — вот и все!

— Ну, ты даешь! — усмехнулся я.

— А что? — удивился Леха. — Каждый человек имеет определенные взгляды, убеждения, привычки. И если он поступает в соответствии с внутренним голосом, то он идет Своим Путем! Разве не так?

— Так, так! — зевнув, согласился я. Мне совсем не хотелось спорить. — И какой же твой предначертанный путь?

— Путь наш во мраке, — серьезно ответил Леха, — и единственный свет на этом пути исходит от нас самих. Поступай, как велит тебе совесть, — и никогда не будешь ни о чем жалеть!

— Это все Философия, — возразил я, — а еще есть Жизнь!

— Это — Философия жизни! — уверенно заявил Леха.

Размеренная школьная жизнь окончилась, — забурлил сумасшедший водоворот взрослых забот и проблем. Я недобрал балл при поступлении в институт и пошел работать на завод. Поначалу брала тоска, затем втянулся и вдруг обнаружил, что полюбил производство: кислый запах металла в механическом цеху, аромат самолетного салона и хищные профили новейших истребителей на сборке. Меня по-детски удивляло, как из набора отдельных металлических профилей и листов, болтов, гаек и заклепок, хитро выгнутых и выфрезерованных шпангоутов и кронштейнов рождается грозный крылатый дракон двадцатого века — боевой истребитель, или всевидящий охотник за подводными лодками. Мне казалось все это чудом! Чудом, в котором я был в роли молодого волшебника. Не удивительно, что по выходным я просиживал над учебниками и упорно решал ненавистные мне задачи по геометрии и алгебре, — математика всегда была моим слабым местом, а при конкурсе семь человек на место тройка по математической дисциплине была верной смертью!

Так что Лехой я почти не виделся — не было времени. Да и Леха полностью ушел в музыкальные дела: создавал группу, доставал аппаратуру. В общем, круг его общения стал совершенно другим. Родители видели его студентом престижного ВУЗа, но Леха категорически отказался куда-либо поступать, вдрызг разругался с отцом и практически не бывал дома. Он ночевал по студенческим и рабочим общагам, пока его матушка не сняла для него комнату на Планетной. Я к этому времени перебрался поближе к институту — чтобы тратить меньше времени на дорогу: мой любезный дядюшка, уезжая в длительную загранкомандировку, предоставил в полное мое распоряжение принадлежащую ему комнату в малонаселенке на Эльдорадовском.

Так что мы с Лехой вновь оказались соседями, чему несказанно обрадовались. В честь этого события Леха устроил маленький сабантуйчик, затянувшийся до утра. Мы пили грузинский коньяк московского разлива и обсуждали последние события. Как и положено у русских, по мере опустошения бутылки разговор с бытовых вопросов плавно перешел на глобальную политику.

К этому времени наши парни уже гибли в Афгане, но "самая правдивая" пресса ни слова не писала об этом. "Черный тюльпан" со зловещей регулярностью доставлял "груз 200", который еще вчера был нашими сверстниками, — а мы даже не знали об этом! Не знали, потому что было запрещено об этом сообщать. Героев хоронили украдкой, на памятниках нельзя было написать, как погиб молодой солдат или офицер, — как будто они отдали жизни не за интересы Родины, а в пьяной драке. Коллективный маразм группы геронтократов под названием "Политбюро" потрясал: можно отправить молодых парней на смерть, но нельзя рассказать, как и за что они умерли!

Конечно, тогда такие мысли лишь смутно проявлялись в наших головах, вызывая не столько гнев, сколько досаду и раздражение.

Как только в разговоре всплыла тема Афгана, я спросил Леху:

— А как ты думаешь, поехал бы Че Гевара сражаться в Афган?

— Поскольку Пакистан поддерживает душманов, а США, в свою очередь, поддерживают Пакистан, то налицо прямое вмешательство американского империализма в дела революционного Афганистана! — подумав, ответил Леха. — Так что, я полагаю, Че Гевара безусловно поехал бы сражаться за афганскую революцию!

И я с ним согласился, — да мы все тогда так думали!

Я решил подначить Леху и спросил:

— А сам ты не хочешь заменить Че Гевару в Афгане?

И тут выяснилось, что Леха уже был в военном комиссариате и подал рапорт с просьбой направить его воевать в Афганистане. Я чуть со стула не упал от этого известия!

— И чего?

— Да мне девятнадцать только в июле исполнится! — объяснил Леха. — Сказали: в июле приходи, со спецнабором отправим!

— Я тебя уважаю, Леха! — прочувственно сказал я. В самом деле, я преклонялся перед его патриотизмом и решимостью. И мы выпили за Леху.

Леха не попал в Афган. В Афган попал Серега Багров — он родился в феврале и ушел с весенним призывом, так и не успев во второй раз попытать счастья в физтехе.

А Леха так и не попал в армию. Вообще! Когда он добросовестно явился в военкомат в июле, то там его встретили более чем странно: отправили по начальникам, а потом сам военком посоветовал ждать ему повестки. Леха вначале ждал, потом еще раз ходил в военкомат, а потом... Потом из Афгана вернулся Серега Багров!

Когда Леха сказал мне об этом, я очень удивился:

— Погоди, ему же еще полгода служить!

— А он был ранен, лежал в Бурденко, а теперь, наверное, комиссовали его по ранению, — пояснил Леха.

— Так он ранен! Тогда надо бы его навестить! — предложил я. Леха со мной согласился, и на следующий день мы поехали навещать Серегу.

Дверь открыла его мать. Она нас сразу узнала, а мы ее — с трудом: я видел ее последний раз года два назад, — за это время она постарела лет на двадцать! Пышная сексапильная блондинка лет сорока превратилась в изможденную пожилую женщину. Сказать, что я был поражен — это не то слово. Я просто потерял дар речи и у меня мороз побежал по коже от прикосновения к чужой трагедии!

Она явно обрадовалась, что кто-то вспомнил о ее сыне, и засуетилась:

— Пришли Сережу навестить — вот молодцы! Сереженька, к тебе товарищи! Проходите, проходите в комнату — да не надо обувь снимать, что вы! Вот я сейчас чайку вам сделаю!

Мы с Лехой протопали в комнату. Не знаю, что я собирался увидеть — наверное, как сцену из старого фильма, что-то вроде фронтовика в отпуске после ранения: ну, знаете — сидит в окружении семьи боец с элегантной повязкой на голове или руке и неторопливо пьет чай, рассказывая о своих подвигах. Поэтому представшая перед нами сцена подействовала на меня как внезапный горный обвал на жителя равнины.

Серега лежал в постели, бледный той особой бледностью, которая отличает длительно лежащих больных. Некогда жизнерадостный и пышущий здоровьем крепыш усох как мумия, а одеяло предательски выдавало пугающе короткие обрубки ног. Но самое тягостное впечатление оставляли его глаза — запавшие, обведенные тенью и совсем другие! Я не знаю, как передать этот взгляд: так на нас смотрит война, а у войны — тысяча лиц. Я чувствовал, что с Лехой творится то же самое, что и со мной.

Мы поздоровались преувеличенно бодро.

— Садитесь, мужики — спасибо, что зашли! — сказал Серега.

Мы уселись на стулья и не знали, о чем говорить. Серега пришел нам на помощь и стал спрашивать о наших одноклассниках, об учителях. Мы отвечали, но разговор не клеился. Я ужасно боялся, что он спросит о Галке, с которой он гулял еще в школе, — я знал, что она писала ему письма в армию, а сама встречалась с мужиком лет на пятнадцать ее старше. Но Серега так и не спросил.

Потом мы пили чай и беседа вяло текла в том же духе. Затем пришел Серегин отец и мы облегченно откланялись — Серегу пора было мыть и эта процедура явно не предназначалась для посторонних глаз. Его мать проводила нас до дверей, непрерывно благодаря непонятно за что. Мы ретировались, пообещав еще зайти, но сами прекрасно осознавали, что вряд ли сдержим обещание. Между нами и Серегой встала незримая стена. Он ушел в другой мир, в котором налить самому себе чай — подвиг, а способность добраться самостоятельно до туалета — маленькая победа.

Мы просто не знали, чем ему помочь — и нам было стыдно и мерзко за свое бессилие.

Во дворе мы уселись под детским грибочком и закурили. Я открыл сумку и достал бутылку шампанского, которую мы собирались распить в честь серегиного возвращения.

— Может, надо было оставить ее у Сереги? — неуверенно спросил я.

— А что им отмечать? — ответил Леха. — У них теперь нет праздников. Ну-ка, дай ее сюда!

Он забрал у меня бутылку и, размахнувшись, швырнул ее в бетонный забор. Бутылка разбилось и шипящая жидкость почти мгновенно впиталась в землю.