Да не убоюсь я зла

Посмотрела на его обреченно поникшие плечи, на тонкие руки, зябко обхватившие колени, опущенную светлую растрепанную макушку...

— Покажи руку, — распорядилась она.

Дьяволенок поднял голову и скривил красивые губы.

Станет старше — все бабы его будут! — не к месту подумала Марта, — о таких мечтают гризетки, без всякого слова задирают юбки молоденькие горничные, а благородные дамы романтично падают в обморок. И глаза у него не страшные, — просто злые, на весь мир обиженные...

— Руку дай, говорю! Болит ведь.

Паренек помедлил, но все-таки выкинул руку вперед, с вызовом протягивая ей поврежденную ладонь. Марта без ложного стеснения задрала подол и оторвала от нижней рубахи широкую полосу: все лучше, чем ничего, а им двоим показываться монахам не стоит. Намочила ткань в остатках вина и промокнула рану: мальчишка шипел по-гадючьи, но руки не отдергивал, и насмешка сошла с лица.

— Звать-то тебя как, молчун? — Марта неторопливо перевязывала изумительной формы кисть.

— Уриэль... — тихо отозвался юноша.

— Красиво... На архангела похоже...

— Угу... — и вдруг сказал, — Ты не ведьма! На тебе печати нет. И ожог ты даже зашептать не попыталась.

— Не ведьма, — легко согласилась Марта, завязывая узелок, — А ты видишь, кто настоящий чародей?

— Чую. Природных. А на тех, кто с Дьяволом контракт заключил — печать стоит. В этом ваши монахи правы, хоть и видеть ее не могут...

— И что же ты еще чуешь?

При звуке этого голоса подскочили оба. Уриэль обернулся к Люту, и Марта отметила, что тот отчаянно боится оборотня.

— Мысли ваши чую, — тон мальчишки мгновенно изменился, — Как ты ей засадить хочешь. Как тебе под него лечь не терпится.

Снова ощетинившийся, Уриэль покосился в сторону Марты, и вернулся к волколаку.

— Ненависть твою чую! — дьяволенок смотрел прямо в сузившиеся лешачьи глаза, — Кровь на тебе вижу: раньше, сейчас и потом... признайся, волк, тебе ведь нравиться глотки рвать?

— Ты мне не батюшка, я тебе не прихожанин, что бы исповедоваться! — отрезал Лют.

Уриэль продемонстрировал в паскудной улыбке идеально ровные, белоснежные зубы.

— А ведь ты не только видеть умеешь...

— Что я умею — ты уже знаешь! — юноша отвел взгляд, — Я семя сатанинское: ваши грехи — моя манна! Когда жажда зла особенно сильна, я могу не только это ощутить, но и обратить против вас самих. Только срабатывает не всегда...

И дается ой как тяжело! — закончил вместо него Ян. Он попробовал представить: слышать не просто чужие мысли, а только самые гадкие... Из всей жизни всегда брать только плохое, что обычный человек и вспоминать-то не хочет! Все равно, что все время в отхожей яме по самую маковку сидеть: люди, ведь когда глубже копнешь — отнюдь не дети Божьи, клоака... Так что такого ада, пожалуй и злейшему врагу не пожелаешь!

Да еще и шагу невозможно ступить, что бы не наткнуться на монаха, церковь или крест... Что такое жизнь в постоянной готовности к разоблачению и борьбе за выживание, это Ян тоже прекрасно знал.

Странно, что парнишка еще умом не двинулся и вполне ничего себе по характеру: ершистый, гордый, не трус: прямо скажем, Люту такие были больше по душе, чем смиренные тихони — сам не прост.

А ведь если б не он, Марта сейчас может уже на погосте лежала бы, хотя бы потому, что возвращаться оборотень не собирался...

Ян неловко сунул юноше принесенную миску с похлебкой (вторую уже приканчивала Марта, а он успел поужинать на месте).

— Ешь!

Уриэль принял плошку одной здоровой рукой, бросив на оборотня странный диковатый взгляд: будто не еду принимал, а чашу с цикутой! У него от одного запаха голова закружилась: так он был зверски голоден. Похлебка была еще теплой, и вероятно, когда-то в этом бульоне даже побывала мясная кость, а сейчас плавали размоченные кусочки хлеба, — самое оно с его больным горлом... Откушивал он и познатнее, и до недавнего времени о нужде знал только понаслышке, но сейчас руки тряслись.

— Спасибо... — выдавил Уриэль, вынужденный поставить миску на колени, что бы не расплескать.

О! какой оказывается разговорчивый! И вежливый... Лют взглянул на него, и прикусил язык, сдерживая новую ухмылку или колкость: худые плечи заходились в судороге...

Мальчишку била дрожь. Задыхаясь, он хватал ртом воздух, не понимая, что с ним и почему: слезы пытались пробиться наружу... и — не могли. Уриэль согнулся вдвое, пряча лицо. Ян отвернулся, не зная, что делать, и тут вмешалась Марта: сев рядом, она неожиданно материнским жестом провела по спутанным светлым волосам... Этого оказалось достаточно: дьяволенок расплакался — стыдясь, неумело, как первый раз в жизни.

Марта держала его за плечи. Ян — уж что-что, а утешать он совсем не умел, — просто сел с другой стороны, подпирая собой. Было тоскливо и горько. Господи! 'За чем мятутся народы и племена замышляют тщетное?'. Многие говорят: 'кто покажет нам благо?'... 'Ты заботишься и суетишься о многом; когда одно только нужно'...

Уриэль теперь уже пытался сдержать слезы — не получалось. Ему с трудом удалось справиться с собой, и он тут же отодвинулся от людей.

— Говорят, ведьмы не плачут никогда, — ни к кому не обращаясь, заметил Ян, — Тогда демонам и вовсе не положено...

— Доброта людей — страшнее ненависти, — глухо проговорил Уриэль, ложась и отворачиваясь лицом к стене.

Есть он так и не стал.

Лют и Марта сидели рядышком, на подвернутом плаще. У обоих на душе было скверно.

— Уйдешь ведь... — кружевница не спрашивала.

— Уйду, — признал Ян.

— Неужто оно того стоит?

— Так ведь я по-другому не умею... Прощать врагов и благословлять проклинающих — это не про меня: уж таков уродился!

— А потом что? Опять на большак?

— А если и так? — Лют продемонстрировал клыки.

О том, что он будет делать потом, после того, как найдет и накажет Хессера, он пока старался не думать. Черт! Дело даже не в свободе, — волки-одиночки не больше, чем красивая байка. Просто не было у него ничего никогда, а когда нет ничего — так и терять нечего, кроме собственной шкуры.

Марта внезапно ткнулась ему в грудь, обвивая шею руками.

— Ян, не нужен мне твой монах! И никто не нужен! Знаешь же, я за тобой и в пекло пойду...

— А кто тебе сказал, что я позволю?! — Лют зло стряхнул ее с себя, — Вбила в голову невесть что, будто я за всю жизнь одной тебе под юбку забраться хотел! То, что я за тобой на мост полез — не значит ничего! Дурак просто, не могу на такое смотреть спокойно... В пекло... Окунусь — вынусь! И без таких помощников. Морока только...

С тихим смешком Марта поднялась.

— Твоя воля... Да только и я сама себе хозяйка. Я тебя не о милости прошу. И ты мне ни чем не обязан. Просто знай, что всегда приму... Любым.

— Не стоит... — Ян тоже поднялся и, с нежностью, которой от него ожидать было трудно, провел кончиками пальцев по щеке женщины, — За чем на будущее загадывать? Все одно не сбудется. А если сбудется, то не так...

Сколько б она не прожила на свете, а взгляда этого, во век не забудет! — поняла Марта. Никто на нее никогда так не смотрел, и наверное не посмотрит... В груди словно заноза застряла.

Но Лют на этакой минорной ноте долго не мог: притянул вдову ближе, жадно впиваясь в давно вожделенные губы, а потом бесцеремонно потащил за собой, — туда, где свидетелями им могли быть только их же лошадка да монастырская живность.

— С ума сошел! — Марта, не пробуя даже отбиваться, повалилась в сено, — В доме Божьем...

— Что тебя смущает-то? Святые отцы вон, и в церквях блудят... — сильные руки уже проворно стягивали с покатых плеч желтую ткань.

Марта хихикнула низко, и вдруг придержала их, отстраняя от себя крепкое тело.

— Стой!

— Чего еще? — несказанно удивился Ян.

— А что если он нас и здесь слышит? — шепнула она в мерцающие зеленые огни.

— Кто?

— Он... Уриэль... — Марта залилась невидимым в темноте румянцем.

Лют сплюнул, чертыхаясь.

— Не слышит!

— А если...

— Нет!

Возня, шорохи...

— Говоришь, ни одну силой не брал?

— Нет.

— Так тебе и не надо...

— Ой, захвалишь! Загоржусь еще...

— Куда уж больше!

Смех. Стон.

Тьфу ты, дьявол! Надо было плащ, что ли постелить...

12.

Марта лежала, бездумно скользя взглядом по перекрытиям, затянутым густой паутиной. Она лежала тихонько, не пытаясь убрать с голой груди шершавую ладонь, сейчас расслабленную, — в кои-то веки она проснулась раньше оборотня: пусть, он должно быть порядком намаялся с ними... До чего же хорошо лежать вот так, ощущая тяжесть крепкого мужского тела и приятную истому в каждой клеточке, после почти бессонной ночи, поделенной на двоих! Марта мечтательно прижмурилась: наверняка синяки кое-где останутся... Сладко... Почему нельзя, что б так всегда было?!

— Так и знал, что искать здесь следует! — раздался над любовниками ледяной голос.

Марта взвизгнула, кое-как натягивая платье. Люта спросонья — просто подкинуло, едва на четыре лапы не приземлился.

— Не ждал, что так скоро свидимся, — сухо сообщил отец Бенедикт, холодно рассматривая характерные царапины от ногтей на плечах Яна.

Марта с удивлением увидела, как смущен оборотень, излишне деловито вытряхивающий травинки из волос. А она-то думала, что его ничто не берет!

— Что, не рад, отче?

— Сейчас-то тебя что ко мне привело? — вместо ответа, не меняя тона, поинтересовался аббат, возвышавшийся над ними суровым обличением греха.

— Дело доброе и значит, Богу угодное! — твердо отозвался Ян, мгновенно вернувший самообладание, — Людям помочь.

— Не ей ли? — отец Бенедикт повел бровью в сторону Марты.

— А что? Тоже ведь дщерь Божия! — нехорошо усмехнулся Лют.

— Все мы равно дети Божии. Но по Уставу ей здесь быть не должно! Не говоря уж... — монах поджал тонкие губы.

— Ну... октябрь на носу! Холодно же... — Ян помотал головой, и натянул рубаху, — в чистом поле ночевать.

— На сене тепле, — согласился аббат, и Марта даже рот раскрыла от изумления, разглядев на лице оборотня краску смущения. Не к месту ее разобрало веселье, как представила Яна подростком, пойманным на горячем, и распекаемым строгим наставником.

— Глупости это! — пожав плечами, поднялся Лют, становясь вровень с монахом, — Я ее у Святого судилища отнял. Хорошая женщина, честная — мне не веришь, сам узнай. Не ведьма Марта, голову кладу! Да и я ей жизнью обязан.

Впервые в лице отца Бенедикта что-то дрогнуло. Матерь Божья! — все еще сидевшая на сене Марта вздохнула про себя: будь ты хоть монах, хоть волколак — до чего же чудны! Ведь видно же, что священник в крестнике души не чает, наверняка извелся весь с таким-то сыном... А для Яна настоятель и вовсе величина недостижимая, он от него любую кару примет... Даже зависть взяла: у нее такого никогда не было. Но вот уперлись же лбами!

— Если честная — полагаю, вы сюда венчаться прибыли? — высказал отец Бенедикт, невозмутимо глядя на Люта: тот хватал воздух.

— Э, не-ет! — больше и сказать ничего не смог.

— Или так, или — вот вам Бог, а вот порог, — обозначил монах, — Я блуду не пособник.

— Да ведь ты нас сам так на грех толкаешь!

— Ой ли? Сие, сын мой, от тебя зависит!

— Не бывать тому!

Отец Бенедикт взглянул на притихшую оробевшую Марту, и на миг в темных глазах мелькнула улыбка.

— До свидания, — монах невозмутимо развернулся, удаляясь.

Ян бросился следом.

— Погодь, отче! Не во мне дело. Да и не только в Марте. Есть задачка по заковырестее...

Лют рассказывал все, без утайки, в том числе и своих дел не скрывая. Лицо монаха мрачнело все больше.

— Не думай, отче, — и тут не смог смолчать оборотень, — Купить индульгенции у меня денег хватит. Богу-то с его слугами они угодны...

Отец Бенедикт пригвоздил его пронизывающим до самой глубины взглядом, но сказал лишь одно слово:

— Идем.

Ян продолжать не стал, молча пошел впереди, показывая дорогу, как-будто аббат в том нуждался.

— Здесь еще? — зачем-то спросил он, переступая порог.

— А куда я денусь! — ядовито отозвался Уриэль, садясь на койке.

— За чем сюда ехал тогда, если не доволен? — огрызнулся Лют.

Дерзость — оружие слабых, а перед монахом, с интересом наблюдавшим за этой сценой, он почему-то до сих пор чувствовал себя полностью открытым, неприятно уязвимым, как будто все еще оставался ребенком, одиноким сиротой, напуганным своей особенностью. За свою вольную жизнь, волколак успел натворить много, но к самокопаниям склонен не был, и совесть о себе напоминала редко. И только под всеведущим взглядом темных глаз с сухого, всегда немного отстраненного лица, то и дело становилось не по себе...

Ян подвинулся, пропуская вперед отца Бенедикта. Его вопрос в ответе не нуждался, — Уриэль и не отвечал: при виде монаха просто влип в стену.

Если до сего момента бенедектинец и испытывал какие-либо сомнения в услышанной истории, то сейчас они рассеялись. Яноша ввести в заблуждение трудно, — он обман на дух не переносит, но мало ли что... Нет! Чутье у оборотня оставалось по-прежнему верным: ни сумасшедшим, ни лгуном сидящий перед ними юноша не был, — сумасшедший бы не испугался, а так натурально изобразить страх не возможно.

Отец Бенедикт почти таким же жестом, как Ян вчера, сдвинул ворот рубашки. Протянул руку, и, странное дело, Уриэль беспрекословно вложил в нее свою, позволяя размотать повязку и обнажить ожог от креста. Монах смотрел долго, а потом спокойно сказал Люту:

— Выйди.

Ян колебался.

— Ступай-ступай, — вдруг смягчился отец Бенедикт, — Ни с кем из нас ничего не случиться! Ведь так?

Он испытующе посмотрел на юношу, и Уриэль подтверждающее кивнул. Яну не оставалось ничего другого как оставить их вдвоем.

Наверное, отец Бенедикт не раз жалел о том, что рассказал своему неугомонному воспитаннику историю его рождения, но как иначе было объяснить откуда он такой взялся, откуда монах о нем знает, а главное — убедить, что волк — это не кара, не дьявольские козни и само по себе не является злом. Одной своей цели он достиг — Янош уверенности в себе не утратил. Однако одновременно монах невольно пробудил в юной и страстной натуре, и без того не склонной к компромиссам — жажду возмездия, когда стремление к справедливости переходит в слепую мстительность.

И все же, отец Бенедикт был уверен в своей правоте, сожалея лишь, что ему не удалось удержать шестнадцатилетнего мальчишку от опрометчивого побега в никуда. То что он слышал потом — ничуть не обнадеживало, но как оказалось, оборотень был тверже характером, чем он даже предполагал. Сердце его не утратило способности сопереживать, и благодать Божия еще не оставила.

За что монах Бенедикт искренне благодарил Создателя, задавая свои вопросы Уриэлю. Тот храбрился, всячески стараясь показать, что не ждет снисхождения и не нуждается в нем. Однако было заметно, что держится он уже на пределе возможных сил: и душевных, и физических.

— Гордыня суть начало зла, — внушительно произнес настоятель, глядя как юноша пытается замотать ладонь снова, — Она ни что иное, как самоутверждение и стремление противопоставить себя Богу. Отъединение это и рождает отчаяние и печаль сознающего свое ничтожество и бессильную ярость на себя и всех обладающих благом истинным...