Как нарочно, этот певец исполнял лишь печальные песни, однако в них звучала не смертная скорбь, а какая-то странная сладость пополам с изысканной горечью — словно боль, которую сам себе бередишь, расковыривая корку крови над ссадиной или трогая ноющий зуб. От прихлынувших воспоминаний Митрадат, захваченный звуками, не способен был понимать те слова, что они выражали. Мысли путались и толкались у него в голове, и когда рассудок улавливал изощренно распетое слово, украшенное мелодическими завитками, он терял общий смысл изреченного. Все же кое-что запечатлелось в его цепкой памяти и нашло непонятно волнующий отклик в потрясенной душе:

"Милый... тленным смертен и ты... старость... гони... будешь счастлив... за ласку... безумцем"...

— Кто сложил эту песню? — спросил Митрадат, когда смолкли струны кифары и в воздухе зазвенело молчание.

Быстро переглянувшись с царем, кифаред ответил смущенно: "С божьей помощью — я, господин".

Только все они знали, что это неправда.

Ночь. Бессонница.

Угли в жаровне потрескивают. На дворе — слышно даже за толстыми стенами — завывает буря с дождем и градом. Из глубин дворцовых покоев долетает песня сверчка. Пробегают по комнате мыши.

Митрадату не спится. Будь поблизости Дорилай или кто-то из прочих друзей, он толкнул бы в бок, дернул за нос, стянул одеяло — и, по-братски поцапавшись, они столь же по-братски поговорили бы о том, о чем ноет душа... Он всегда пресекал разговоры о доме, но сейчас и сам был готов вспоминать, мечтать, строить замыслы... Только нет сейчас рядом друзей. Антипатр внушил, наконец, Митрадату, что негоже и неприлично благородным и благовоспитанным юношам спать вповалку, как простолюдины, или хуже — как звери в норе. И смешно во дворце непритворного друга класть раба у порога или выставлять часовых у дверей: "Божество мое, что за прихоти? Если хочешь, приставлю охрану, но, клянусь, ты здесь в безопасности"... Митрадат не мог сознаться царю, что боится не столько врагов, сколько собственных снов, мыслей, воспоминаний, тревог. Что боится — собственных страхов. Для которых — ни стен, ни препон.

Он ворочается с боку на бок, вспоминая об Антипатре. Почему этот странный властитель так стремится ему угодить, исполняя любое желание? Если он угадал уже, кто я, почему упорно молчит? Если не угадал — что ему за корысть рассыпать свои милости перед безвестным бродягой?... Несомненно одно: Антипатр не станет губить меня и не выдаст врагам ни за деньги, ни за посулы. Ему выгодно делать вид, будто он сам не знает, кого приютил, потому и разыгрывает из себя сумасшедшего: меньше слухов и сплетен, меньше опасности, что — прослышат, разыщут, отнимут. Царь мечтает меня сохранить. Для чего?... Принимать подношения, позволять за собою смиренно ухаживать, снисходительно отзываться на "мое божество" — и забавно, и лестно, и даже приятно, однако...

В неотвязных ласках царя Митрадату мерещится нечто такое, чего следовало бы избегать. Нечто липкое, приторно-мутное, потно-пряное...

"Вот что, — решает он про себя. — Надо будет весной, когда горные тропы сделаются проходимыми, отослать гонца. Либо в Амис, к родным Дорилая, либо прямо к Асклепиодору, хоть это рискованно, но к кому еще — я не знаю... Больше так не должно продолжаться. Не желаю тут прозябать".

Успокоившись этим решением, Митрадат закрывает глаза.

Звон сверчка становится громче. Это тихо отворяется дверь и кто-то, мягко ступая, входит в опочивальню. Митрадат, собравшись в мускулистый комок, сжимает под одеялом рукоятку своего акинака.

— Это я, — говорит Антипатр. — Не пугайся.

Митрадат возвращает лезвие в ножны. Услыхав тихий лязг, царь с усмешливой укоризной замечает:

— Так и спишь на железе? Ведь жёстко.

— Ничего. Я привык: не девчонка, — гордо буркает Митрадат.

— Можно, я присяду к тебе?...

"Пьяный, что ли?" — досадует отрок, но, послушно подвинувшись, отстраненно речет:

— Царь имеет право сидеть, где захочет.

— Благодарствую, — не без горечи отвечает ему Антипатр. — Я-то мнил, что, ежели мне приятно видеть тебя и заботиться о тебе, то тебе не пристало бы отвечать мне холодной жестокостью.

— Какая жестокость?... Я спал, ты вошел...

— Не лукавь. Ты не спал.

— Всё равно. Почему нельзя побеседовать днем?

— Потому что днем ты всегда со своими друзьями. И бежишь от меня, словно серна от леопарда.

— Неправда. Когда ты зовешь меня, я всегда появляюсь по первому слову.

— А когда не зову?!... Я намедни хотел испытать, насколько ты привязан ко мне. И не звал тебя целых четыре дня. Ты ни разу ко мне не пришел! Даже не удосужился выспросить, болен я или здоров! Жив ли вовсе!

Митрадат пожимает плечами:

— Уж о смерти царя точно знали бы все. Равно как о болезни. А если царь жив и здоров — значит, занят делами. Отрывать тебя от государственных дел по-пустому я счел невозможным. К государю не ходят без зова, так скажет любой.

— Ты, я вижу, прекрасно осведомлен, как надлежит обращаться с монархами. Но ведь, кроме придворного чина, существует... приязнь, благодарность, внимание...

— Коли я ненароком обидел тебя, извини. Я не думал, что ты меня ждешь.

— Бессердечный. Скажи, ты любил... хоть кого-нибудь?

Митрадат не привык даже слышать этого слова, а тем паче произносить. И о ком бы он мог так сказать? Разве только...

— Отца. Но его уже нет, — сознается мальчик, потупившись.

— Он был... лучше меня?

Митрадат сверкает глазами — как сравнивать?! — но ответствует без возмущения:

— Для меня он был... словно бог. Хоть внушал мне, что вышние боги не имеют зримых обличий.

— Божество мое, он заблуждался! — возражает с горячность царь. — Боги могут являться в обличии смертных — это скажет любой, хоть увидит тебя! Ты прекраснее всех, кого я лицезрел на земле! Ты не можешь быть бренным и смертным — я скорее поверю, что богом был тот, кто родил тебя мне в искушение! Твоя плоть осиянна дыханием горнего пламени, твоя стать соразмернее статуй, твоя поступь пленительней танца! О вглядись в свое отражение: твои кудри как темный огонь, твои взоры как молнии, на устах чистый жар! Я не мог не узнать тебя, божество мое, Вакх, Дионис, Загрей — утоли же ты наконец мою жажду! Ты меня опьянил — дай хоть раз уснуть во блаженном забвении! Возвышаясь над всеми своей красотой, превзойди к богам в милосердии! Милосердие — высшая радость для тех, чья сила безмерна!... Я люблю тебя жарче и преданнее, чем отец... Пожалей меня, ибо я изнываю от тоски по тебе и страдаю от твоей неприступной надменности! За недолгое счастье с тобой я готов отдать мою жизнь, мое царство, всех моих дочерей — только б ты не бежал от меня, только б дал прикоснуться к тебе...

— Неужели и царство? — с любопытством переспрашивает Митрадат, цепко выхватив самое важное слово из хмельной Антипатровой речи.

— Да, — торжественно помрачнев, подтверждает ему Антипатр. — Я не так уж пьян, далеко не безумен и ведаю, что говорю. Я за эти дни всё обдумал. Клянусь тебе золотой стрелой Артемиды и черными водами Стикса. Если ты полюбишь меня — я отдам тебе это царство.

Даже ночь пристыженно замолкла. Ветер, с грохотом рушивший град на кровлю, улегся. Сверчок замолчал. Угли в печке тлели без треска. Только кровь стучала в висках.

— Я... попробую, — еле слышно говорит Митрадат.

Но когда ошалевший от его согласия царь начинает неистово подминаеть его под себя, удушая в жадных объятиях, он пугается, сам не зная чего, и наносит мгновенный удар — нет, не лезвием, а рукояткой меча — прямо в темя.

Обмякшее тело грузно валится на пол. Митрадат, ужаснувшись, кричит, но никто не приходит: стража, верно, снята самим Антипатром. Овладев собой и поняв, что до рассвета никто не появится, он склоняется над царем и прислушивается.

Слава богу, он жив. Сердце слабо стучит, грудь едва заметно колеблется.

Тишина беспробудная. Митрадату хочется выть. Лучше — пел бы сверчок, дул бы ветер, бегали мыши...

Очнувшись и всплыв из тяжелых глубин забытья, Антипатр с удивлением видит, что зачем-то лежит на полу, чуть прикрытый своим скомканным пурпурным платьем. А на ложе, свернувшись в комок и прижавшись щекою к обнаженной стали меча, дремлет мальчик с дивным лицом, словно выточенным из холодного драгоценного камня сардоникса: смугловато-прозрачная плоть, рдяный сумрак кудрей, безупречная линия уст и носа...

Вспомнив всё и безмерно стыдясь происшедшего, царь мечтает тихонько подняться и уйти, пока тот не проснулся. Но тупая боль, глухо стукнув в затылок, вызывает неудержимое "О-ох!"...

Мальчик тотчас вдрагивает, открывает свои огромные, темные с голубыми белками глаза, и выговаривает чуть охрипло и виновато:

— Прости меня. Я не нарочно. Мне стало... страшно. Показалось, ты обезумел и... задушишь меня.

— Бедный мой, — сострадательно говорит Антипатр. — О какой изувер тебя так искалечил! Кто посмел надругаться над юной душой, поселив в ней свирепого демона!...

— Я тебя не хотел убивать, — уверяет его Митрадат. — Раны нет, я смотрел, только опухоль, она скоро пройдет, у меня такое бывало...

— Непременно пройдет, божество мое, — улыбается с безнадежной тоской Антипатр. — Помоги мне только подняться и привести мое платье в порядок. Я думаю, никому не надобно знать... Я был пьян и в потемках ударился.

— Ладно.

Но неловкость меж ними растет, и ее никогда не удастся изгнать. Митрадат провожает царя до его покоев, и тот не особенно ловко шутит с придворными, что шалун Дионис вчера отнял землю у него из-под ног, а вот крыльев не дал — "оттого и шатаюсь"... Никто ничему не дивится, лишь тайком ухмыляются, зная вкусы и нравы царя. Митрадат даже не огрызается на намеки: устал.

Возвратившись к себе, он решает немного поспать. И, ворочаясь в поисках успокоения, вспоминает вдруг всю — до последнего слова — ту песню, что пел Антипатров певец, и которую он, уловив своей цепкою памятью, понял только сейчас.

"Мальчик милый, не гордись преходящим и тленным.

Смертен ты, и тебя не минует старость.

Красота милосердна, уродству сродни лишь злоба.

Прочь гони жестокость, и будешь счастлив,

если лаской ответишь на ласку друга,

что успел прослыть средь мужей и благим и мудрым,

но безумцем стал, лишь тебя увидел"...

Друзья в первый раз не могут его добудиться. Не отзывается ни на какие именования, не брыкается, если щекочешь перышком пятки, не грозит надавать тумаков...

— Ты не болен, Евпатор? — не на шутку испуганный, лезет к нему щупать лоб Дорилай.

— Нет, — спросони хрипит Митрадат. — Что вам нужно?

— Ты не изволишь с нами пополдничать?

— Позавтракать, ты желаешь сказать?

— Э! — смеются приятели. — Разве вы с Антипатром так увлеклись, что даже не завтракали?

Резко сев на постели, он наотмашь бьёт по лицу произнесшего это Гая. Все смешки мгновенно смолкают. В ледяной тишине Митрадат произносит хлесткое:

— Вон.

Извинения и уговоры напрасны. Перед ними не прежний собрат по скитаниям, перед ними — их царь. И залог их взаимной связи — долг почтительного послушания.

Трое мальчиков движутся к двери.

— Где Харет? — окликает их внезапно Евпатор.

— В постели, — объясняет Папий своим взрослым голосом, словно сбросившим шелуху после ломки. — Лекарь вечером ему вытащил зуб, щеку вздуло, он целую ночь простонал, мы меняли примочки, сейчас успокоился...

— И красив же, должно быть! — всхохатывает Митрадат.

А потом, подойдя к застывшим друзьям, объявляет тихо и твердо:

— Вот что. Надо отсюда — бежать. Вы свободней меня. Отыщите гонца среди тех, кто не вхож ко двору. Дорилай, напиши своей матери, а она уж сумеет устроить, чтобы нам помогли те, кого она знает.

С облегчением они вновь открывают друг другу объятия, повторяя детские клятвы. Снова — бегство, снова — игра...

Глядя издали, можно подумать, будто мудрый и терпеливый учитель глядит с укоризной на даровитого, но нерадивого ученика, сокрушаясь его недомыслием. Митрадату такое знакомо. Он стоит, опустив упрямую голову. Царь сидит перед ним, подперев рукой подбородок.

— Поверь мне, — выдавливает Митрадат. — Не могу.

— А с твоим Дорилаем ты — можешь? Я зашел — вы опять под одним одеялом...

— Ну и что? Мы молочные братья, мы в одной колыбели росли и одними сосцами питались.

— Это невыносимо!

— Раз так, не ходи ко мне и не подсматривай.

— Между прочим, ты — у меня во дворце.

— Я готов уйти хоть в леса, если ты не оставишь свои посягательства.

— Если ты уйдешь, то уже не вернешься сюда.

Митрадат пожимает плечами. И ладно!

— А как же царство, Евпатор? — дразнит с горечью давешним обещанием царь.

— Если я пожелаю, оно будет моим, — говорит Митрадат. — Не сейчас, так когда-нибудь.

— Ты наглец! — восхищенно причмокивает Антипатр. — Ты невиданно дерзкий наглец!... Но, свидетели боги, и даже теперь я не в силах разгневаться! Ибо так обращаться с царями и царствами, так швыряться венцами и тронами могут только бессмертные, для которых несть границ. Чье дыханье — огонь и амброзия.

— И потомки великих владык.

— Что?...

— Антипатр, довольно играть в тайны, маски и прозвища. Ты взывал о доверии? Что же, я доверюсь тебе. Я не нищий бродяга, чтоб ты меня облагодетельствовал. И мое настоящее имя — Митрадат.

И, встряхнув горделиво кудрями, он выпаливает, как затверженный крепко урок:

— Я увенчанный царь Понтийской Каппадокии, сын царя Митрадата Эвергета, внук царя Фарнака, а в шестнадцатом поколении — потомок великого Дария, Ахеменид.

Царь с досадой роняет руку, и его голова, лишившись опоры, бессильно сникает.

— Зачем?... Ну зачем ты всё это мне выложил? — вопрошает он с безысходным отчаянием. — Глупый! Думаешь, я не знал? Думаешь, у меня не достало ума рассудить, в честь какого отца ты себя именуешь "Евпатором"? Или думаешь, в эти края не доносятся вести о пропаже наследника сопредельного царства?... Или ты понадеялся, что мальчишки, твои приятели, ухитрятся не проболтаться — не нарочно, конечно, случайно?... А может, всерьез полагал, что тебя не выдаст твой гонор?... Воспитание?... Нрав?... Глупый мальчик, о трижды глупый! Молчал бы, оставался бы для меня тем, кем я тебя увидал у ключа, божество мое безымянное...

— Я сказал тебе правду. Ты волен меня погубить.

— Никогда. Я люблю тебя. Ты это знаешь. И готов для тебя на любое безумство. Если хочешь, не только отдам тебе царство, но велю поклоняться тебе в этих землях как воплощенному Богу, воздвигну тебе храм и жертвенник...

— Не хочу. Ведь это кощунство.

— Чего же ты хочешь?... Всё будет твое: обожание, власть, несказанные почести...

— Нет. Верни мне свободу. Не желаю быть связан никем и ничем.

— Даже боги покорствуют року.

— Да меня бы сто раз уничтожили, — восклицает в сердцах Митрадат, — если б я ему покорился!

36. Проведя нелегкую зиму у царя Антипатра, Митрадат отослал известие в Понт своим верным сторонникам, объявляя им, что он жив и здоров. Друзья Митрадата возрадовались и решили, что лучшим пристанищем для него будет двор еще более отдаленный, но более славный — двор царя Парисада в Киммерийскому Боспоре. Там провел уже несколько лет Диофант, сын Асклепиодора, который и вызвался тайно вывезти молодого царя из Армении и проводить через море в Пантикапей. Совершить это было непросто, ибо царь Антипатр, привязавшись душою к незваному гостю, был не склонен его отпускать в столь опасное странствие вдоль земель воинственных колхов.