Радуга над теокалли

— Народ будет тебя уважать, усмири гордыню, отдай женщину с радостью, об этом просит бог Чаку!

— Пусть он возьмёт, что угодно, но не её!

— В тяжёлые минуты мы должны жертвовать именно самым дорогим! Твой отец так никогда не сказал бы! Как ты можешь управлять народом, если ничем не желаешь делиться? Правление не только права, доходы, почёт, но и большая ответственность, сын. Очень жаль, оказывается, ты к этому не готов. Именно сейчас нужно доказать, что у тебя твёрдая рука и ради города ты способен на все!

— Ценой жизни любимой женщины?

— Она из семьи Кокомо, а многие не приветствуют тесных связей с ними... Ты прекрасно понимаешь, что, не доказав народу любви и преданности, не сможешь подчинить своей воле город. Люди отвернутся от тебя! А показав смирение перед богами, привлечёшь многих!

— Политика... Ты говоришь мне то, что я и сам знаю!

— Тогда не сиди здесь, а присоединись к людям! Покажи радость, уверенность в правильности выбора, будь рядом с подданными!

— Нет. На закате я уже выполнил обязанности халач-виника. Теперь я должен исполнить долг мужа.

— И снова заблуждаешься — Иш-Чель невеста бога Чаку. Её готовят к утренней церемонии и охраняют.

— Разве я не халач-виник?

— Даже правитель не имеет права переступать через закон и обычаи. Женщина принадлежит богу и находится в его владениях! Этим только отвернёшь от себя служителей, а они тебе нужны больше, чем народ!

— После того, как жрецы нарушили священные узы моего брака, я имею право не признавать их законы!

— Какое безумие! — презрительно передёрнула плечами Уичаа, пытаясь скрыть беспокойство — ситуация выходила из-под контроля.

— Халач-винику никто не посмеет помешать забрать жену!

— Я пришла тебе помочь, мне не безразлично — кому достанется Коацаок! Ты — мой единственный сын! Видно, горе затмило тебе разум... Достаточно одного необдуманного шага и те, кого воодушевил твой поступок, отшатнутся от тебя, стоит лишь нарушить закон!

— Хорошо, кто может мне помешать навестить Иш-Чель?

— Ты опять за своё! Она уже не твоя жена и молится со всеми в храме! Посланница к богу Чаку прекрасно знает законы и порядки, сама много раз совершала обряд и умеет говорить с духами! Зачем ей мешать?!

Кинич-Ахава опустил голову, тяжело вздохнул и произнёс с отчаянием:

— Я... я просто хочу знать, как она там... Я должен поддержать и успокоить!

— Нет, твой приход, во-первых, невозможен, во-вторых, ты сделаешь ещё хуже, нельзя её отрывать от молитв!

— Пойми, что-то тревожит моё сердце... Я должен идти к ней!

Уичаа вздохнула, скрыв невольно возникшее презрение к любимому сыну, отвернувшись к стене:

— Я догадывалась — тебя сложно переубедить. Хорошо, тогда, сохранив лицо, помоги ей, — мать повернулась и предупреждающе подняла руку, увидев мгновенную радость в глазах сына. Уичаа достала из складок одежды маленький мешочек и ответила на немой вопрос: — Возьми, это яд. Он действует мгновенно. Я взяла его в чертогах бога Чаку, твоя жена отправиться к нему быстрее и не успеет испугаться, когда полетит со скалы... Только этим ей поможешь!

— Ты не понимаешь! Я не могу смириться с тем, что Иш-Чель умрёт, а не с тем, как именно это произойдёт! Предлагаешь дать яд?! О, боги!.. Я хочу дать ей жизнь! — Кинич-Ахава сорвался на крик, а Уичаа обиженно поджала губы и быстро спрятала мешочек в складках одежды. Потом горестно покачала головой и изобразила смирение.

— Хорошо. Поступай, как знаешь. Я помогу тебе попасть в подземные помещения, где находится Иш-Чель. Сам ты не найдёшь. Пойдём, раз таково твоё желание.

С гордо поднятой головой Уичаа вышла в коридор, отпустив охрану лёгким взмахом руки. Подождала халач-виника и направилась в сторону своих покоев.

* * *

Сыну и матери на пути попадались совершенно пустые комнаты, и правитель не мог вспомнить предназначение этих богато украшенных помещений. Ближе к выходу стали появляться рабы и прислужники. Многие спали, подстелив циновку или укутавшись в пёстрые одеяла, но большинство все ещё находилось в трансе. Шепча и подпевая гимны, люди с потухшими глазами бесцельно бродили, ничего вокруг не замечая.

Религиозные фанатики расположились на площади дворца и настолько громко пели, что их голоса, проникая в пустые комнаты, усиливали внутренний шум. Повсюду горели смоляные факелы, они освещали дорогу, которая изменилась как-то резко и неожиданно.

Уичаа свернула влево и открыла небольшую дверь в стене, прикрытую расшитым покрывалом. Дальше шли крутые ступени, вырубленные прямо в скале, на которой стоял дворец. По-прежнему на стенах висели факелы и ярко освещали путь. Спуск закончился неожиданно, за очередным поворотом узкой лестницы. Кинич-Ахава и Уичаа оказались в широком коридоре; в желобке тихо журчал ручеёк, очевидно, когда-то это было подземным руслом. Дорога уходила под крутой уклон, постоянно извиваясь.

Уичаа из складок одежды достала пластинку и, пошарив по стене правой рукой, вставила её и надавила. Ключ привёл в движение невидимые механизмы. Большая плита бесшумно отодвинулась, и они очутились внутри теокалли бога Чаку.

Кинич-Ахава понял это по заунывному пению гимнов. Уичаа шла теперь медленнее, осторожно выглядывала из-за каждого угла, подходя к поворотам. Помещение, где находилась Иш-Чель, нашли быстро. Странно, но рядом не было охраны.

В комнату правитель вошёл сам. Жена сидела, уставившись в стену.

— Иш-Чель, дорогая... — тихо позвал Кинич-Ахава, боясь, что она находится в трансе и может неадекватно отреагировать.

Но жена, едва услышала голос, подскочила и радостно кинулась ему на шею. Глаза Иш-Чель были чисты от какого-либо дурмана и сияли счастьем.

— Я верила, я знала — ты придёшь! Ты почувствовал, что нужен мне! Кинич-Ахава, забери меня отсюда! — она доверчиво прильнула к нему и с надеждой глядела в глаза, ища защиты. — Что же ты молчишь?! Почему мы не уходим?!

— Я не знаю, что сказать...

— Ты пришёл не меня забрать?! Тогда зачем? — Иш-Чель сорвалась на крик и вырвалась из его рук.

— Тише! Нас могут услышать!

Страх мужа разозлил Иш-Чель.

— Да? А мне все равно, ведь я живу последние часы! — она почувствовала, как её начинает трясти от негодования.

Но понимала — нельзя с ним ссориться. Лучше разбить его спокойствие, заставить думать только о её спасении. Нельзя срываться на крик — это может его оттолкнуть. Любым путём нужно убедить мужа применить всё своё влияние и отменить жертвоприношение. Поэтому Иш-Чель изменила тактику. Выражение лица стало грустным, ясные глаза утонули в слезах, она мягко прижалась к мужу, всем видом показывая беспомощность и надежду только на него.

— Я не могу поверить, что ты позволишь им сделать это со мною.

— Иш-Чель, я пытаюсь найти выход, — Кинич-Ахава был настолько углублён в свои мысли, что даже не заметил перемены в поведении жены.

Он бережно приобнял её, но Иш-Чель вновь не сдержалась, вырвалась и отошла на пару шагов.

— Что же ты стоишь?! Иди, предлагай им обмен, выкуп!

— О, боги! Как ты не можешь понять?! Ты вытянула жребий! Именно ты, а не моя мать или другие женщины нашего дома! Это воля богов!

— Нет, Кинич-Ахава! Мне его навязали! Почему ты позволил жрецу заставить меня тянуть жребий первой?! Ведь твоя мать обладает большим влиянием, чем я!

— Ты моя жена, поэтому с тебя и начали.

— Ты прекрасно знаешь, что совершил ошибку! Прикажи заново перетянуть жребий в нашей семье!

— Как ты можешь! Желать смерти близким! И потом — слова бога ты забыла?!

— А принести в жертву молодую женщину не жестоко?! Ведь я умру, я!.. У тебя в руках власть, ты всё можешь, жрецы послушают тебя!

— Это невозможно, за ними стоит мой народ, я должен проявить твёрдость. Мой народ ждёт от меня этой жертвы.

— 'Мой народ' — чужие слова!

— Иш-Чель, я сделал то, чего не делал ни один правитель! Я пришёл к тебе, а ты...

— И?! — женщина поняла — они с мужем говорят на разных языках. — Я пока ещё жива, делай же что-нибудь, Кинич-Ахава! Потом будет поздно!

Но муж опустил голову.

— Как ты можешь?.. — донёсся её шёпот, он оглянулся.

Иш-Чель опять подошла к нему. Усилилось ощущение, что глаза бездонными озёрами разлились и утопили его в волнах страха, выплёскивающихся через край.

— Как же ты можешь?.. — снова прошептала Иш-Чель. Голос теперь дрожал, прерывался, молил.

Но муж молчал. Его мысли стремительно неслись, как в бешеном водовороте, и он не мог их остановить, поймать ту, которая поможет объяснить жене, да и ему самому, что не в его власти что-то изменить. Он халач-виник! Помочь могут только боги! Его сердце уже разорвалось от боли. Он зол на себя, на свою беспомощность и бессилие! Почему он должен защищаться? Ведь это у него отнимают самое дорогое и желанное. С этой утратой он не сможет потом нормально жить, зачем же его так жестоко мучают?! Почему она не понимает? Зачем заставляет страдать, обвиняя?

А шёпот жены впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:

— Я прошу тебя, одумайся... убеди их! О, боги, как я хочу жить! — жена в отчаянии вцепилась в руку.

— Иш-Чель, я сделал все, что мог, — пересиливая внутреннюю боль, он вырвался и поспешил отвернуться, лишь бы не смотреть на исказившееся лицо жены.

— Но я не хочу умирать!

Повисла пауза.

'Зачем я пришёл?'

Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была её последняя, правда, очень призрачная надежда на спасение:

— Я же люблю тебя...

— Неужели ты не видишь, что мне больно!

— Завтра я умру, и будет ещё тяжелее...

В ответ он только скрипнул зубами и снова отвернулся.

— Помоги мне, спаси! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь! Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!

— Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!

— Неправда. Помоги мне бежать... — тихо и уверенно сказала она.

И эти слова были произнесены в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей.

— Бежать?.. Но... Как же я раньше не подумал... Конечно! Если ты убежишь, то останешься жить! — он обрадовался и прижал её к себе.

Иш-Чель услышала гулкие удары его сердца.

'Живой!' — она немного отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:

— Скорее...

Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понёсся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка, сменяли одна другую. Со спасением жены халач-виник терял всё, становясь изгоем. К такому шагу он готов не был. Поэтому удержал её вопросом:

— Ты понимаешь, что изгнанников нигде не примут?

— Я хочу жить!

— Но мы не сможем обратиться к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты позавидуешь нищему!

— Вижу, это страшит, скорее, тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я ещё здесь!

— Но ты не сможешь жить в лесу!

— А я буду одна?

— Нет, конечно же ... Нет, мой долг перед народом...

— Я тоже принадлежу тебе!

Некоторое время он размышлял, потом решился.

— Да, я помогу выйти отсюда, но дальше ты пойдёшь сама...

— Я согласна на всё! — Иш-Чель потянула мужа к выходу.

Кинич-Ахава шёл покорно, а на лице его читалась такая безысходность, что в другой момент Иш-Чель просто махнула бы на всё рукой. Но он — единственная возможность вырваться, и жена решила, что пусть это будет потом, сейчас нужно, чтобы вывел из города. А уж она как-нибудь переживёт его повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное — выйти отсюда живой!

Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию — не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности — когда он шёл сюда, было светло. Теперь пытался сообразить, куда бежать.

Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что запомнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжёлого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки...

* * *

Солнце ещё не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот, издав торжествующий вопль, а затем с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на теле — капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии даже чётко произносить слова гимна и просто выли.

Когда жрецы вышли из храма и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал народ. Все кричали, людям вторили пронзительные звуки свирелей, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли.

Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своём сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного оно предательски сжималось, стоило только взгляду найти пышные носилки с бывшей невесткой. Прокралась мысль: 'Может быть, я зря её уничтожила?'

Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали успокаивающий настой из трав, и правитель впал в оцепенение. Однако Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом.

Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришёл в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своём ложе и безразлично смотрел в небо. Громкая волна воя с площади привела его в чувство. Он приподнялся, попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.

Иш-Чель несли в носилках, украшенных зелёными и красными перьями, она бросила последний взгляд на дворец и обречено вздохнула. Ей оставалось жить совсем чуть-чуть...

Толпа стала редеть, едва процессия приблизилась к стенам города. С жертвами оставались только носильщики, охрана и весь штат жрецов бога Чаку.

Дорога пошла в гору, девушкам приказали покинуть носилки. Теперь они шли сами по узкой тропинке.

Иш-Чель старалась запомнить все: прохладный воздух, аромат цветов, распускавшихся навстречу новому дню, зелёную растительность, такую близкую и родную. Небо, чистое и ясное, как её глаза, манило и звало...

И тут Иш-Чель заметила далеко-далеко впереди радугу, вернее, её краешек. Лёгкий, ласкающий ветерок овеял невидимым покрывалом. Она остановилась.

Жрецы также увидели и радостно загалдели, поторапливая жертвы — бог Чаку приветствовал бывшую госпожу Коацаока — опускал ей лестницу.

Но для Иш-Чель появление радуги имело другой смысл — богиня приветствует и посылает знак — она будет жить! С этой мыслью женщина начала более зорко оглядывать окрестности, чтобы не пропустить момента спасения.