— Не знаю что это, но немцами здесь точно не пахнет! — удивленно пробормотал раненный, всматриваясь внутрь открывшегося подземелья. — Может от панов что тут осталось... Заховали поди от трудового народа свои богачества. Вот поди-ка целый ход тут!

Подтянувшимся к нему людям открылось необыкновенное зрелище. Из-за кирпичной кладки, в которой словно гигантские черви выгрызли здоровенное отверстие, темнел подземный ход. Его стены, края которых утопали в темноте, были гладко отполированы.

— Смотри-ка, это же не кирпич, а обычная землица! — крючкообразные пальцы, давно не знавшие мыла, осторожно поскребли ровную поверхность. — Дивно это... Ой! Ты... черт поганый!

Прямо из темноты на собравшихся надвинулось чумазое круглое лицо с блестящими глазами.

— Ну че, славяне! — громыхнула харя на отпрянувших людей. — Не ждали уже нас!

Отряхивая с головы земляную пыль, на свет вылез невысокий кряжистый солдат.

— Старшина Голованко. Четвертая застава, — рука попыталась метнутся к голове, но неуклюже застыла у груди. — Мы тут за вами пришли...

В тот момент никто из них не обратил внимание на странный тон старшины. Люди обрадовались... Перемазанная в земле кроха с радостью смотрела на мать и быстро тараторила:

— Мама, мама, это папа за нами пришел? Да? Папа пришел?

Раненные красноармейцы пытались приподняться на своих окровавленных культях.

— Нет, доча, это не папа, — зарыдала молодая женщина, крепко прижимая девочку к груди. — Папа потом придет...

— Ничего, ничего, мои хорошие, — виновато пробормотал Голованко, осторожно касаясь людей руками. — Теперь все будет хорошо. Сейчас мы с вами уйдем отсюда. Иди ко мне дочурка, иди, на ручки тебя возьму. Вместе пойдем...

Оторвавшись от матери, светлая головка настороженно посмотрела на старшинаа, а потом назад.

— Иди. Не бойся, — шептал он, не пытаясь скрыть слез. — Больше вас никто не обидит. Мы теперь не одни.

Говоря эти слова, он пытался непроизвольно оглянуться назад — туда, откуда только что вышел.

В конце концов, люди медленно потянулись в темное жерло подземного хода. Ходячие, взвалив на себя немудреные пожитки, подхватывали раненных и осторожно шли вперед.

Под землей было все по другому. Тепло, мягко, сытно, а главное, спокойно. Здесь не шумел ветер, пытаясь пригнуть вниз непокорные ветки; не шарился надоедливый хряк, настойчиво вгрызавшийся в корни; не ползал ненасытный враг, уничтожавший все на своем пути... Под землей царило мировое спокойствие.

Люди медленно брели по подземному ходу, испуганно прижимаясь друг к другу и ничего не замечая вокруг. Темнота становилась все более плотной и вскоре совсем поглотила человеческие фигуры.

— Не боись, народ, — неожиданно громко прозвучал голос старшины. — Вон с самого боку корешок длинный торчит. Да, вот там снизу. Вот за него и хватайся! Он выведет. Мы уж тут не раз ходили, знаем что по чем.

Действительно, где-то на высоте пояса руки встречали неровный корень, тянувшийся вдоль стены.

— Ой, мам, — прошептал знакомый детский голосок откуда-то издалека. — Он теплый и мохнатый, как наш Трезорка! Хи-хи-хи щекотно!

— Держи крепко, доча, — отозвалась молодая женщина. — Еще немного и дойдем.

Десятки рук — маленькие с крошечными пальчиками, большие с железными мозолями, с кровавыми тряпками — крепко держали длинный и как ни странно извивающийся корень. "Как приятно, — почему-то подумалось Андрею, давно уже не испытавшему таких эмоций. — Щекотно. Как же щекотно! Вот-вот... Совсем маленькая, почти кроха, а, смотри-ка, не боится. Молодец!".

Никто не заметил, как с потолка скользнул еще один корень. В полной темноте, извиваясь небольшой змейкой, он метнулся к невысокому человечку, который семенил подгибающими ножками. Древесная плеть вытянулась в узкую ладошку и невесомым движением легла на волосы девочки. Длинные корешки нырнули в спутанную косу, осторожно выпрямляя слежавшиеся пряди.

— Мам, ну не надо, — недовольно буркнула она, продолжая тем не менее, крепко держаться за материнскую юбку. — Хватит, я уже большая!

Вдруг детский лепет неожиданно был прерван. Раздался противный скрипучий кашель — надрыв был таким сильным, словно кто-то пытался выплюнуть от охватившей его боли свои внутренности.

— Худо мне братцы. Ох как худо! — метался на корявых носилках, сляпанных из ручке пары лопат, молоденький солдатик. — Все нутро горит. Тошно мне!

Он с силой вцепился в тащившего его старшину и истошно теребил его рукав.

— Кончаюсь я кажется, братка, — хрипел он. — Ты на груди посмотри... Да, в кармане там письмо адресом. Ты, мамке моей напиши. Смотри, только напиши, не забудь! Напиши, все как есть на самом деле... Так мол и так, погиб ваш сын на войне — от неприятельской пули. Понял меня?

— Напишу, сынок, обязательно напишу, — не останавливаясь пробормотал Голованко. — Не треба беспокоиться. Все будет в лучшем виде. Напишу, как надо. А лучше сам ей напишешь! Потерпи чутка — почти уже донесли. Сейчас в лесок выйдем, а там воздуха свежего глотнешь, и сразу полегчает. Потом перевязочку тебе наладим. Замотаем родимого так, что вся хворь убежит.

Голос старшины становился все тише и тише, а нотки в нем все более завораживающими. Вряд ли обычный старшина с восточной части Киева в тот момент знал, что гораздо позднее многие врачи в своей непосредственной практике будут применять точно такой же завораживающий голос.

Стоны были уже практически не слышны и вскоре раненный постепенно затих.

— Отмучился, кажется, — негромко пробормотал шедший сзади пограничник. — Считай уж пару дней так стонал. В живот ему прилетело осколком... Посмотреть бы, да сестрица наша не дала, говорит тут врач нужен.

После этих слов он чертыхнулся. Ноги в размотавшихся обмотках зацепились за какой-то корень и он с трудом сохранил равновесие.

— А говорили, что все ровно и чисто, — прошептал он, до рези в глазах пытаясь рассмотреть то, обо что споткнулся. — Вот падла, точно корень!

Однако через секунду, это странное препятствие растворилось во тьме, словно его и не было... Однако оно было! Толстый отросток с уже затвердевшей коричневатой коркой извиваясь коснулся тела. Грязная майка при этом задралась, открыв отвратительного вида рваную рану. Запыленные тряпки, когда-то бывшие обычными марлевыми бинтами, почти не скрывали ни сочившуюся кровь, ни белеющее ребро. Корень стал немного длиннее выпустив вперед небольшой отросток с косточкой на конце. "Странно, — неведомое до этого чувство пронеслось по огромной корневой системе. — Это все очень странно! Совсем как я...".

Крошечный кончик приподнялся и после некоторого раздумья нырнул в глубь раны. Кожистые края осторожно раздвинулись, обнажились порванные мышцы с кусками беловатой пленки. Корешок удлинился еще немного, а потом еще немного... Вот толстая кишка, больше похожая на изжеванный животным шланг. Дальше осколок ребра, зазубренным краев исполосовавший плоть на своем пути.

Эти мгновения могли бы стать для Андрея очередным откровением — открытие целого мира, мира человеческого тела, где все органы, функциональные системы были организованы с предельной гармонией и удивительной целесообразностью. Если бы не одно но... В ту секунду, в том самом месте, в то самое настроение, во внутренностях умирающего солдата копошился не тот самый Андрей — молоденький пограничник — первогодка, который родился и провел свое детство в далеком селе и с большим трудом закончил девятилетку, а совершенно другой человек или уже почти не человек. Под землей, возле тихо бредущих пограничников, женщин и детей, и над землей, вокруг полуразрушенной крепости, десятка деревень и леса, клокотало поразительное существо, раскинувшее свои органы-рецепторы на десятки километров в разные стороны. Узловатые корни, невесомые корешки пронизывали землю, вгрызались в кирпичные стены крепостных зданий и в бревенчатую труху изб.

То, что жило здесь, уже не было человеком или животным в обыденном смысле этого слова. Это было что-то другое — совершенно иной уровень жизни — сознания, который, как это и странно еще только начал познавать свое новое тело и окружающее пространство.

... Носилки ощутимо качнуло в сторону. Одна из ручек, подломившись, взбрыкнула и стрельнула темной щепкой куда-то в бок. Корень еще больше разросся, став похожим на ползущего удава.

— Вот черт-то, — буркнул старшина, резко останавливаясь. — Ручка, походу, обломилась... Глянь-ка... Ну? Треснула только? Ладно, тогда понесли. Тут еще пару метров и выйдем на свежий воздух.

Вскоре, действительно, ощутимо потянуло свежестью. После очередного поворота показался свет и колона прибавила шаг.

Корень зашевелился сильнее. Время почти не оставалось! Еще несколько мгновений и люди выйдут на свет. "Это просто удивительно! — древесное щупальце нежно коснулось еще теплого сердца. — Сердце... Мягкое и в то же время сильное. Теплое и в то же время мокрое. Упругое, сильное. Поразительно!... И правильно, это же сердце! Оно двигает кровь к органам!". "Зачем мне это все надо? — бормотала одна частичка, осторожно вылезая из глубин темноты наружу. — Зачем мне копаться в человеческом теле? Это же нехорошо! А если б кто-нибудь также копался во мне? Бр! Кости, мышцы, кишки...". Древесное щупальце дрогнуло и начало ползти обратно. Сантиметр за сантиметром оно вылезало из кровавой раны и исчезало в постепенно исчезающей темноте.

— Ну, наконец-то, мы на месте, — с видимым облегчением вздохнул старшина. — Не доверяю я этим подземельям. Хрен его знает, что может случить. Идешь так себе и идешь, а потом бац — и все! ... И совсем забыл, рассказать мне вам надо много чего.

Однако его бормотание уже никто не слушал. Обрадованные люди словно с цепи сорвались. Одна за другой запыленные, грязные фигуры вылетали из под земли под лучи солнца.

В самой глубине леса раздавался ритмичный стук. Так-тук-тук-тук! Потом небольшой перерыв, и вновь — тук, тук, тук, тук! На старом дубу возле неглубокого оврага копошился маленький дятел. Он был весь какой-то нахохлившийся, взъерошенный, и долбил со странным ожесточением. После каждого такого тычка, сильно напоминавшего удар дровосека, от коры отлетал очередной кусок и мягко ударялся о землю.

Вот кроха сделал очередной перерыв и нацелился в другое место, которое по-видимому показалось ему более аппетитным. Удар, затем еще один удар... И вдруг раз! Из под с верхушки дерева вытянулся длинный хлыст и маленькое тельце рухнуло вниз, где сразу же начали вылазить крошечные корешки. За какие-то секунды птичка была словно машинка из детского конструктора разобрана на части и проглочена почвой.

"Тоже живое, теплое и хорошее, — бежали по дереву приятные образы и складывались в связные мысли. — Оно как человек! Похоже! Близко!". Дуб словно окаменел — ветки застыли, изъеденные насекомыми листья висели совершенно неподвижно. "Это дятел! Птица! — ясная картина мгновенно расплылась на множество противоречивых образов. — Это совершенно живая птица. Она ищет под корой разных насекомых! О, черт! Что же это я?". Андрей пристально посмотрел на на еще качающуюся невесомую ветку. "Зачем я ее тронул? Живых же не надо трогать! Они же живые — кричал он куда-то в пустоту. — Ни когда не надо трогать живых существ!". Вдруг перед ним врос образ грузного тела, одетого в серого цвета одежду, которое засасывало под землю в этом самом овраге. Через мгновение его сменила другая картинка — изломанные, словно игрушечные солдатики, тела валялись вокруг бревенчатых домов, у которых огонь жадно лизал соломенные крыши. "А они живые? — Андрей с трудом удержался, чтобы опять не пропасть в спасительной тьме. — Если они тоже живые, тогда зачем ты с ними это сделал? Или они не живые?".

Вокруг дуба-патриарха все замерло. Птицы с испуганными криками хлопали крыльями и вытягивали шеи. Им всюду мерещилась какая-то опасность, от которой следовало немедленно бежать. В течение нескольких минут в высь поднималось множество галдящих птиц и птенцов, в страхе метавшихся из стороны в сторону. Потом волна за волной они начинали лететь прочь, оставляя за собой изломанные перья, покинутые гнезда, копошащихся на земле птенцов.

Вслед за птицами из леса начался исход животных. Страх заставлял сходить с насиженных мест лосей, вылезать из глубоких нор лисиц и барсуков, бросаться на деревья волков и т.д.

С каждой новой секундой безмолвие распространялось все дальше и дальше в лес, захватывая целые группы деревьев. Трава переставала шевелиться, ветки склонялись к земле... Оно было в недоумение! "Так что есть что? — всплывал перед Андреем не заданный вопрос. — Что есть живое, а что не живое? И кто я? Остальные люди? Мы живые или нет?".

Лес замер. Тысячи гектар леса — густые дубравы, светлые березняки, высоченные сосны безмолвствовали.

"Живое может быть разным, — наконец, Андрей пришел в себя и начал медленно складывать в единую картину эти безумные частички. — Это может быть заяц или волк". Он заставил себя вспомнить когда-то виденного зайца, настороженно водящего длинными ушами, потом волка с впавшими боками. "Или человек, — продолжал он говорить. — Человек тоже живой! Но один человек не похож на другого. Есть человек-губитель, который уничтожает живое и от которого исходит лишь зло. А есть хороший человек, от чаще всего исходит добро". Образ щелкающего зубами волка сменился на невысокую девочку в светлом сарафане, которая доверчиво прижалась к дереву. Тоненькие ручки крепко вцепились в узловатую кору... "Плохой человек тоже живой, но его можно не жалеть! — рядом с девочкой появился рыхлый немец с одутловатым лицом и резко рванул ее за косу. — Плохого человека не надо жалеть! Он губит все, к чему прикасается. В его руках умирает все живое".

После череды этих безумных изменений его человеческое "Я" ужасно нуждалось в какой-то передышке, во время которой он сможет взглянуть на себя со стороны... Нужно было осмыслить все происходящее, понять, куда он движется. Отсюда эти бесконечные безмолвные разговоры, во время которых он для себя становился своим собственным собеседником, критиком и оппонентом.

Андрей молчал недолго. "Я, конечно же живой! Живой! Во мне есть движение. Я могу видеть, чувствовать, разговаривать". Он мыслил не словами, а образами. Вокруг него вспыхивали удивительные по яркости и масштабам картины. Андрей до мельчайших подробностей воссоздавал то крошечный полевой цветок с яркой желтой сердцевиной, то тихо журчащий по разноцветным камешкам ручеек. Он смешал в причудливую смесь десятки и десятки разных запахов, видений, ощущений, которые сплавлялись в невиданный по силе и остроте коктейль.

"Теперь ты понимаешь, что я хочу тебе сказать или нет? — наконец, закончив, сам себя спросил Андрей. — Вот все и отличает нас, живых, от всех остальных! Мы живые только потому, что воспринимаем и реагируем на все, что окружает нас...". Лес откликнулся сразу же, словно и не было недоуменных вопросов, словно было все просто и понятно. "Да... мне стало понятнее! — окружающее пространство как-то странно потеплело. — Я понял, что только живое постоянно изменяется. Оно не стоит на одном месте, оно постоянно в движении!".