Лесс Таллер - выродок

Долго ждать не пришлось. Грохоча сапогами, спотыкаясь на выбоинах и отчаянно при этом матерясь, на площадь благополучно выкатился окончательно наплевавший на осторожность 'довесок'. Меня, праздно подпирающего стену со скрещенными на груди руками, он заметил сразу. По старой памяти попятился было, но, живо сообразив, кого я тут собственно дожидаюсь, осклабился на удивление белыми зубами и неторопливо двинулся в мою сторону. Изрядно же ему досталось: даже отсюда я слышал тяжелое с хриплым присвистом дыхание. Он остановился шагах в пяти. Его широкий, с жиденькой прядкой налипших волос лоб блестел от испарины. По одутловатому, словно давленому лицу градом катился пот. Насквозь промокшая рубаха облепила тучный торс. Разодранный левый рукав топорщился на покатом плече.

— Приметил, значит — он облизал пересохшие губы и с преувеличенной невозмутимостью сплюнул в сторону. Получилось неважно: густая слюна, едва вытянувшись, повисла на щетинистом подбородке. Отерев ее тыльной стороной узкой, словно девичьей ладони, он сделал шажок вперед. — То-то гляжу, припустил, только пыль в глаза. А я следом. Нагоню, думаю, образумлю: место-то гиблое, пропадет ведь дурачок! Да.

Он сделал еще полшажка.

— Молчишь. Со страху знамо. Ты я вижу молодой совсем, а тут знаешь так... и поминай, как звали. Это повезло, что я рядом случился. Было б кто другой, а я нет. Поясок-то у тебя тяжелый. Ведь от самой корчмы за тобой иду, там и приметил. Ну, думаю, не дойдет один. Оберечь, думаю, надо, а он, поди, не обидит.

И еще шажок.

— А сквозь стервятников не пошел — это ты верно, это ты молодец. Я бы и пособить не смог, их вона там сколько! А что в корчме, так Плечо сам нарвался, сам. Я ему говорил, брось ты шлюху эту, мало шлюх тебе, мало?! Ты-то вот мне сразу понравился. Еще когда по лестнице спустился и мимо нашего стола, значит, прошел, рубаху оправлял. Еще тогда приглянулся. Вот, думаю, достойный парень. Я и с другими-то побежал, разниму, думал. Чего нам делить?! У Плеча та еще рожа, а тут видно же — дело молодое, симпатия! Объясниться хотел, а ты в дверь, а я следом. Ну, вот объяснился, и полегчало. Теперь пойдем уже, ты поясок-то давай понесу. У меня оно и сохраннее будет, меня ту каждая тварь в лицо знает. Не тронут, побоятся.

Конечно же, я его вспомнил, еще до того, как он рот раскрыл — один из тех четверых, что поперли на братцев и рыжее трепло. Ну, вот, пожалуй, и все, что мне нужно было узнать. Ни Ла Вильи, ни 'его святейшество' тут ни при чем. Всего лишь самоуверенный, безмозглый бык из банды 'змей', теперь уже мертвый бык.

— Все молчишь. Ну, молчи, молчи — он медленно, не сводя с меня глаз, наклонился, ухватил рукой витой шнур темляка, свисающий поверх правого голенища, и вытянул нож. — А то бы сказал чего, а? Ведь помирать. Неужто и сказать нечего? Молчит! Я ведь как мыслил: снесет тебя Вепрь, махом снесет, а уж я поясок-то того, в сутолоке срежу, пока ты очухиваться будешь и всех делов. Мне кровь на руках при позорянцах скотских ни к чему. И ты живехонький остался бы, а так... помотал ты меня, парень, было б мне тебя там, на улице подколоть, да побоялся — не ровен час, заверещишь, и скачи опосля галопом от воронья. А как уразумел куда ты метишь, так и всё радость. Кому радость, а кому... Тут ведь меня каждая собака, а ты сюда. Сам! Стало быть, судьба. Не нам грешным пенять ей, не нам. Может передать кому что? Ты не стесняйся, проси.

Он прыгнул. Стремительно. Уверенно. По всем правилам атаки — на выдохе. Свистнул рассекаемый воздух. Лунный свет протянулся сверху вниз по широкой дуге вслед за хищным полированным клинком. Словно падающая звезда, на мгновение очертив свой путь, ударила в стену, рассыпавшись искрами вперемешку с каменным крошевом. Кто бы мог ожидать от этого сопрелого 'студня' подобной прыти? И тяжелый нож он использовал не без выдумки: держал за темляк. Сообразил пес, что с его комплекцией доскочить до меня ему вряд ли удастся, а вот вытянутому на крепком витом шнуре ножу очень даже. Такой удар запросто мог пробить голову или вынести к чертовой матери глаз, если вскользь. Я не представлял, по каким углам выдохшийся жирдяй намел силы для броска, но одно знал совершенно точно — разбираться, сколько еще у него по этим самым углам оставалось, я не собирался.

Использовать оружие на темляке так, чтобы это стало опасным, могли лишь немногие опытные бойцы. Все дело в неуправляемости — сложно остановить и уж тем более перенаправить удар по цели, ушедшей с линии атаки. Требовалось неимоверное владение собственным телом, чтобы, не позволяя клинку остановиться ни на мгновение, раскрутить смертельную вязь и не угодить под неё самому. Этой городской крысе хватило умения лишь на единственный выпад. Мне всего-то и оставалось сделать шаг в сторону, пока отточенная сталь падает сверху, бросок вперед и разворот. И вот уже прямо передо мной спина с огромным темным пятном пота на рубахе. Мокрых патл на мясистом затылке жирдяя вполне хватило, чтобы сгрести их в левый кулак и три раза с силой воткнуть его потную рожу в стену. Пока он очумело тряс башкой, я выкрутил руку, все еще сжимающую темляк, и с силой дернул ее вверх. Он взвыл и, ухватившись за плечо, осел в пыль. Вот, пожалуй, и всё. Впрочем, осталось еще кое-что. Я поднял нож, призывно блестевший у моих ног, повертел, разглядывая. Резная рукоять удобно разместилась в ладони. По широкому, точно у мясницкого ножа, обоюдоострому клинку от упора до острия и обратно ртутным пятном перекатывался лунный свет. Витой кожаный шнур темляка с медным утолщением на конце служил идеальным противовесом тяжелому клинку. Недурно. Жирдяй, следивший за мной выпученными глазами, перестал выть. Дернулся было подняться, но повалился на спину и судорожно замолотил каблуками по земле, отползая от меня вдоль стены. Я медленно двинулся за ним.

— Погоди, погоди — он полз и шептал торопливо, хрипло, сплевывая опухшими губами черную кровь, струящуюся из разбитого носа. — Да постой же ты, постой. Убить меня хочешь да? А ты не убивай, оставь, не трогай. Ты думаешь, я сам?! Я им говорил, просил 'ну его к черту' это ведь Плечо сука первым у тебя кошелечек набитый приметил, это он, первым гнида и лег. Потаскухе серебряный спустил, чтобы к тебе, значит, на коленки сиганула, а сам лег тварь. Ну, хочешь, возьми мой кошель, возьми, там есть немного. Вот сапоги хорошие, лучше твоих, давай меняться. Рубаха вот, а потом еще будет, много, много будет. Не убивай, парень. Найдут ведь они меня и тебя после найдут, убьют. А отпустишь, я им не позволю, я им скажу, я попрошу. Ну что ты молчишь? Что ты, сука, все время молчишь?!

Я остановился. Мы уже давно были не одни. В тени домов неподвижно застыли молчаливые фигуры. Разные: тощие, приземистые, перекошенные, высокие... Обратив к нам одинаково бледные пятна лиц, они словно чего-то ждали. И я знал, чего именно. Этот продолжал нести ахинею, в которую и сам, поди, уже почти поверил. В его голос постепенно возвращалась твердость, а вместе с ней и прежние глумливые нотки.

— ...живот вспорют, потроха выпустят, а тебе жить и жить еще. Молодой ведь, молодой. Ну чего, чего заради тебе кишки терять? А уж я замолвлю за тебя, в канаве мне сгнить, замолвлю! Мое слово — гранит! А хочешь, давай вместе? Давай? Ты меня послушай, деньги будут, бабы... хочешь денег? Баб хочешь? Будут! Примем тебя, как родного, к делу пристроим, мы ж с тобой вроде как побратались! Ты ж брат мне теперь!

Он бубнил, бубнил без умолку, баюкая вывернутую руку, пуская кровавые пузыри. Я повернулся к нему спиной и зашвырнул нож подальше в бурьян.

— От, молодец. Молодец! Я сразу понял — свой человек, наш! Чего старое поминать, верно? Ты ступай, миленький, ступай себе, а уж я тебя найду, и... все будет. Ты ступай. А уж я, если сказал, так ничего не забуду.

Он что-то еще бормотал мне в след. А, быть может, уже не мне. Когда я подходил к темному зеву улицы, пронзительный крик расплескал трясину густой тишины и тут же оборвался, словно его и не было вовсе. Я оглянулся. Молчаливые фигуры деловито суетились у того места, где я оставил 'брата'. Кто-то стягивал сапоги, кто-то стаскивал с трупа рубаху... Зловищи, как смуллы, 'пожирали' раненого сородича.

Глава 13

Вилял ты, 'братец' мой названный, кривил душонкой своей паскудной. Ни словом, ни полсловом не обмолвился ты с дружками, потому как ни с кем делиться не собирался. Припомнил я взгляд твой пытливый, что пленкой масляной подернулся, когда ты у меня кошель на поясе углядел и взвесил. И Сабеллу на твоих коленках припомнил. Это ведь ты нашептал девчонке, что нужно делать, ты. И Плечу её подсадил тоже ты. Сам же потом дурня и подначил, на самолюбии его бычьем сыграл. И что Вепрь на меня кинулся — твоя работа. Хитрый ты был, пес, осторожный, хотел посмотреть чего от меня ожидать. А послушался тебя Вепрь, потому как не простая ты сошка, какой прикинуться пытался. Уж больно приметный амулет на шее твоей — змея, свитая не в одно, не в два, в три! кольца — такую цацку еще выслужить надо. Щеголяли ей лишь те, кто в банде право голоса имел. Только не понял ты ни черта, раз поперся за мной один, ночью. Подвело тебя звериное чутье на опасность, благодаря которому ты выживал до сих пор. Кошель мой набитый глаза тебе застил. Никто не ведает, ни куда ты направился, ни где искать тебя, и найти будет ох как непросто — Зловищи следов не оставляют.

Остается Сабелла. Не раскусил я девчонку, упустил. И ведь дрожала, искренне так. Впрочем, если подумать, какой у неё был выбор? Дрянь выбор. Откажись, и личико гладкое излохматят бритвами. После такого ей разве что в подворотнях да по конюшням под нищебродами за еду корпеть. А прознают братцы о сговоре со 'змеями' тут уж одним личиком не отделаться. От такой будущности поневоле затрясет. Проворные у шлюх язычки. Вот только пользоваться язычками теми по-разному можно. Попадались промеж клиентов и такие, что умело совмещали приятное с полезным. Обстряпает темное дельце хват, забряцает в его карманах деньга, ошалеет он от прибытка и прямиком в хлебосольные объятья прелестниц. И уж там, разомлев от выжратого вина, от тела знойного, примется болтать. Шлюхе что, мели себе на здоровье, любовничек, только заплатить не забудь. А после заявляется к шлюхе тот, кто умеет слушать, и, что важнее, слышать. Ловко укроет интересующий его вопрос в ворохе пустого трепа. Глядишь, и хват уже болтается с узлом за ухом под перекладиной или в нужнике с ножом в боку отдыхает, или совсем сгинет, как есть ни слуху, ни духу. Тут уж кто щедрее сведения оплатит: магистрат, разобиженные дружки да мало ли кто. Сабелла, как и товарки её, на язычок бойка, но одно дело о чужом щебетать и совсем другое, когда под собственными ножками земля полыхает. Нет, будет помалкивать девчонка, как рыбка будет. Что упырь этот исчез ей только на руку: кто слышал, что он там в ушко нашептывал? Никто. Уж он постарался, я уверен. А связать исчезновение матерого душегуба с 'Лессушкой' это нужно обладать воображением, куда большим того, что имеется у девчонки.

И снова я спокоен. Нерушимо, монолитно спокоен, даже несколько деловит, выбирая кому умереть, а кому остаться жить. Оценил ситуацию, отыскал то, что позволило ничего не подозревающей шлюхе избежать смерти. А если бы не нашел? Если бы решил, что девчонка нужнее мертвая? Смог бы тогда? Перед глазами проплыл образ мертвой Агаты, такой крохотной на безбрежной лазури шелкового покрывала... Конечно, смог бы... без колебаний.

Я миновал центральную площадь, бугристую от мусорных куч, с грудой бревен над бывшим главным спуском в шахту. Оставил позади пугающе одинаковые домики — медленно истлевая, они даже заваливались в одну и ту же сторону. Пересек пустырь — грязно-серое, точно скомканное, покрывало высохшего вереска с редкими проплешинами потрескавшейся земли. Я прошел Зловищи насквозь и... вернулся в Затужу. Сильно разросшийся нижний город давно уже стиснул бывший поселок рударей кольцом. Некогда магистрат призывал вымести до основания образовавшееся под самым носом 'крысиное гнездо', однако церковь выступила против 'жестокосердного избиения заблудших тварей клариевых'. Но вовсе не забота о ближнем двигала благочестивым архиепископом затужским. Куда выше его святейшество ставил память людскую. Не хотел он, чтобы вот так запросто люди предали забвению то, чего забывать им никак не следовало. Потому-то и остались Зловищи. В назидание. Как когда-то харпаты оставили недостроенную башню.

К дому я вышел, когда ночной мрак уже заметно посинел, а с Леики ощутимо потянуло душной сыростью и густым запахом прелых водорослей. Мне пришлось постараться, уворачиваясь от патрулей. Скрываясь в неприкасаемой мгле подворотен, я пропустил их не менее дюжины. Надо признать, я здорово растревожил вельможный улей. Кого тут только не было! Меж неизменных гербов Затужи и герцога Ла Вильи я приметил немало иной, знакомой — за полтора года кое с кем приходилось сталкиваться — и вовсе незнакомой мне геральдики. Львы, грифоны, витые ленты, крылатые мечи... Похоже, герцог выжал из родовитых семейств верхнего города на улицы всю их личную стражу и даже слуг! Впору было присвистнуть: я сильно недооценил его привязанность к советнику. Впрочем, вся эта их мышиная возня меня трогала мало: убийца им не известен. Что с того, что осиротевший Стржеле заручился поддержкой Ла Вильи? Они ловят воздух. Частым гребнем патрулей расчесывают патлы улиц в надежде выцарапать блоху, что так больно укусила. В конце концов, им придется смириться с тем, что убийце удалось ускользнуть. На постоялых дворах, в корчмах, в людской сутолоке еще какое-то время будут копошиться ряженые топтуны, но и рвение тайной канцелярии не безгранично. Скоро, очень скоро кипучую деятельность сменит рутина, которая благополучно похоронит надежду размотать это дело, оставив убитого горем графа наедине с бессильной яростью.

Впереди, по примыкающей улице яростно гремел сапогами очередной патруль. Я вжался в стену, слившись с нетронутой рассветом переулочной теменью. Стражники прошли в гробовом молчании. Двое из них волокли под руки какого-то бедолагу с напяленным на голову дерюжным мешком. Последним, спрятав руки в просторные рукава черной рясы, прошаркал полуночник. Видок у него был помятый. Походя, он небрежно швырнул 'метку' в укрывшую меня тьму, хрипло закашлялся, словно вслед за заклятием из него вышел весь воздух, и, тяжело отдыхиваясь, бросился догонять патруль. Я усмехнулся про себя. Чахлое получилось заклятье, дрянное: шагов на пять, не больше. Выдохся родимый, поиздержал запасец казенный. Похоже, не один кристалл манны спустил за сегодняшнюю ночь, точно псу под хвост. Я подождал, пока шаги отдалились, и выбрался из переулка. Улица была пустынна. Ненадолго. Справа, на стенах домов таяли отсветы факелов скрывшегося за углом патруля, а слева, в предрассветных сумерках, уже нарастал скрип и грохот несмазанных колес. Я перемахнул через улицу и нырнул в заулок. Сбоку от арочного проема — дверь черного хода. Добрался. Позади, подпрыгивая на выбоинах, прокатилась двухколесная телега с бочкой внушительных размеров. Глухо перестукивались деревянные ковши, привязанные в ряд к дощатому борту. Тянул ее голый по пояс, жилистый, словно скрученный из корабельных канатов, водовоз.