Серегу такое положение дел очень обрадовало. Он уже было настроился убить на меня целый рабочий день. Ну еще бы! Очередь в регистратуру здесь занимают с пяти утра, каждые полчаса ведут пересчет, пишут номерки на руках. А мы — пять минут не прошло — раз! — и уже в дамках!
Мне тоже понравились местные ништяки, поэтому я не особо протестовал, когда он схватил меня за руку и повел на второй этаж, грубовато толкая на поворотах.
И снова у нас срослось. Люди безропотно расступились и я, не успев покурить, проник в лабораторный предбанник, разделся и закатал рукава. Журбенко присел рядом и строго следил за происходящим, положив руку на кобуру.
Меня обслужили как VIP-персону и, даже, пообещали "сделать все как можно быстрей".
Мы спустились во двор, покурили на одной из скамеек и уже сговорились "рвануть по пивасику", но получился облом. На крыльце объявилась лабораторная тетка и пригласила нас на "еще один повторный анализ". Что-то у них там, в машине сломалось.
Это был уже перебор. После откачки двадцати кубиков, я и так чувствовал себя некузяво, а тут и вовсе поплыл. Меня водрузили на стул возле какого-то кабинета, где я и вырубился. В голове гремели колокола, перед глазами кружилась черная бездна.
Увидев, как мне хреново, Серега рванул в аптечный киоск, запасаться нашатырем. В это время я и очнулся. Пришел в себя оттого, что кто-то из этой бездны, громко и четко, назвал меня по фамилии.
Я встрепенулся, как полковой конь при звуках походной трубы и тут же открыл глаза. Над дверью, что напротив меня, мигала красная лампочка. Стало быть, вызывают. Я встал и нетвердой походкой вошел в кабинет.
Чернявый мужик в белом халате отшатнулся, роняя очки, и нервно сказал санитарам:
— Пусть подождет в коридоре. Позовите сопровождающего!
Меня вежливо вытолкали взашей. И вовремя. Серега уже собирался подавать сигналы тревоги.
— Тебя! — сказал я ему и уселся на прежнее место.
Он вышел минут через десять. В руках — полный пакет документов, которые я отдавал в регистратуру, и какая-то бумажка с печатью.
— Ну что там? — спросил я, внутренне холодея.
— Погнали!
— Куда?
— Домой!
— Что, безнадежен?
— Нет, годен к нестроевой.
Заметив, что я останавливаюсь, Серега схватил меня за руку и подтолкнул к выходу.
— Ты от меня ничего не скрывай, — сказал я, послушно семеня впереди, — готов ко всему. Честно скажи, что врач говорил?
— Сказал, что здоров.
— Брешешь!
— Пошел нах!
Вот так мы и дошли до свободной скамейки. Журбенко сел, закурил. Мне не хотелось.
— Сколько там времени? — лениво процедил он, и посмотрел на часы, — ого, половина двенадцатого! Можно не торопиться. Ты сядь, почитай заключение, а я потом расскажу, о чем говорил онколог. Тебе в подробностях, или как?
— Или как, — попросил я и впился глазами в бумагу.
Буквы сливались и прыгали. Руки дрожали. Наверное, от потери крови.
— Наорал на меня врач, — флегматично сказал Серёга. — "Ты что, — говорит, — своих подопечных пускаешь в кабинет без наручников?! Это очень опасный тип. Он подменил лабораторные образцы, или кому-то дал хорошую взятку!" В общем, здоров ты. Хошь верь, хошь не верь, но здоров. Ошиблась твоя медкомиссия. Надо обмыть.
И действительно, слово "здоров" было дважды подчеркнуто красным карандашом. Вот тебе, блин, и бабушка Катя!
Мы заехали в магазин, взяли бутылку водки и выпили ее, не выходя из машины. Потом... впрочем, это совсем другая история, а тогда...
А тогда, по пути в Сбербанк, я вспомнил слова молитвы, которой меня научила Пимовна: "...и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим". И не просто так вспомнил, а понял, заложенный в них, посыл и глубинный смысл.
Мы все безнадёжно должны. Должны своим дедушкам, бабушкам, матерям и отцам. За то, что лечили, кормили, одевали, воспитывали, ставили в угол и били ремнем. За то, что сделали нас людьми. За то, наконец, что мы не успели отплатить им добром за добро. Они нам на это не оставили времени, у нас подросли свои должники, которым мы все простим.
Наверное, этот посыл заставил меня по-другому взглянуть на свое нынешнее пристанище и сформулировать кредо: Если есть у тебя возможность быть ласковей и добрей — будь. Можешь чем-то помочь — помоги, не считая, что эти труды спишет иное время. Ведь что старикам надо? Похвалить бабушкин борщ, лишний раз не расстраивать деда, успеть, в меру сил, помочь по хозяйству. Да и не такие уж они старики...
* * *
Когда дядя Вася с напарником припёрли на тачке мой лист нержавейки, дед уже уехал "в ночное". Бабушка думала, что это его заказ и не протестовала. Она даже держала калитку, пока работные люди трелевали поклажу во двор и ставили у забора за поленницей дров. Возмущался только Мухтар.
Мы присели на бревно у забора. Мужики степенно перекурили, и дядя Петро сказал, делая паузы между затяжками:
— Если бы точно знать, что эта хреновина будет работать, я бы сделал такую. И нам, и тебе. Ну ладно, бывай. Если что, заходи.
Честно скажу, это меня воодушевило.
Действующую модель виброплиты я мог соорудить хоть сейчас. Был у меня трофейный электродвигатель. Два пацана с нашего края тащили его для сдачи в металлолом, а я предложил обмен, отдав за него цокалку, поджиг и рогатку с резиной из молокодойки. Цокалку я, помнится, сделал из бронзовой трубки, бывшей когда-то соском автомобильной камеры. Из нее можно было палить не только серой от спичек, но и бездымным порохом. Пробовал, не раздувало. Поджиг был тоже надежный, стальной, из толстостенной сверленой трубки. Поэтому пацаны согласились.
Электрический шнур с вилкой я планировал срезать со сгоревшего утюга, что пылился на чердаке. Мне оставалось сделать эксцентрик и временное основание из толстой дубовой доски, но было уже темно. К тому же я вспомнил, что нужно успеть написать домашнее сочинение по картине Саврасова "Грачи прилетели". Сразу же испортилось настроение. Картинка была в учебнике. Общих фраз на пару страниц у меня в голове более чем достаточно. Но скрипеть перьевой ручкой?! Эх, скорей бы!.. нет, не скорей. Мне многое нужно успеть...
— Федул, что губы надул? — ехидно спросила бабушка и сама же продолжила поговорочный диалог. — "Кафтан прожег". "А большая дыра?" "Один ворот остался". Пошли вечерять, шибеник!
Курей я уже закрыла.
После ужина я сел за уроки. Бабушка грела воду, слушала радио и занималась штопкой. Выворачивала наизнанку дырявый носок, вставляла в него перегоревшую лампочку и ловко орудовала иглой. Боже ж ты мой! Как я рад, что она жива!
Обзор последних известий порадовал новизной. Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин озвучил ответные меры в случае размещения в ФРГ американских ракет "Ланс". Канцлер ФРГ Курт Кизингер вылетел в Вашингтон для консультаций.
Гм, интересно! Lance в переводе с английского — пика, копьё. Что-то я не припомню таких американских ракет. Вот "Першинги" это да, они были на слуху. Кажется, под эти ракетные комплексы американцы запустили больше десятка военных программ. Мы на это ответили и понеслась! Надо будет в завтрашних газетах зачесть, что там за ответные меры.
В остальном все было как прежде. США призывали египетское руководство уважать право свободного судоходства в нейтральных водах. СССР предупредил Израиль о недопустимости агрессии против арабских стран. На орбиту запущен очередной спутник, первый из серии "Молния-1". Колхоз "Приамурье" награжден орденом Ленина и прочая лабуда, которая даже не запоминалась. Ну, и в конце новости спорта. "Селтик" стал первой британской командой, завоевавшей Кубок Европейских чемпионов. В финале шотландцы обули Миланский "Интер". Кажется, в прошлой жизни тоже так было.
Ночью я долго ворочался. Покидать этот мир почему-то уже не хотелось. Мне снился Серега. Он стоял на пороге с моей разбитой копилкой и меня же обзывал вором. Следователь, етить твою в кочерыжку!
А я ведь совсем забыл, как он выглядел на пороге седьмого класса, ведь мамка сожгла все фотографии. Ничего, к середине лета приедет, будет учить меня продвинутым песням:
"Джон родился на юге Конго,
Там, где всегда жара,
Там, где танцуют под звуки гонга
Негры вокруг костра.
О, вал вал Кейти,
О, вал вал Кейти, ай лов ю!
Кто же поможет, кто же поможет негру?
Белую-белую девушку я люблю..."
Впрочем, нет. Будет учить, но наверное, уже не меня.
* * *
Я проснулся мокрым от пота. За окном голосил петух. Было совсем светло, но гимн еще не играл. Осторожно, чтоб не шуметь, оделся, собрал портфель и вышел во двор.
Бабушка уже в огороде. Срезает листья свеклы и собирает в пучок. Потом она будет рубить этот пучок топором, перемешивать зелень с горсточкой комбикорма или молотой кукурузы для того, чтобы накормить кур. С утра до ночи в трудах. Как она говорила при жизни, "отдохну на том свете". Наверно, наотдыхалась. Но всё равно, надо помочь...
К приезду деда мы вместе наворотили кучу текущих дел. Завтракали всем миром — заедали горячий "кохвий" вчерашними пышками, которые напекла бабушка Паша. "Кохвий" с "какавой" готовился по одному рецепту: горсточка порошка на кастрюлю кипящего молока.
— Кто это в нашем дворе железо свое оставил? — откушав, спросил дед.
— Это моё! — мгновенно ответил я.
— Твоё?! А за какие такие заслуги тебе его принесли?
— Сказал Василию Кузьмичу, что собираюсь сделать электрическую трамбовку.
— Васька культяпый, что со смолы, вечером его притащил, — вставила слово бабушка.
— Тако-ое... добро на говно! — сморщив нос, проронил дед.
"Такое" в его устах — высшая степень презрения. Оно относилось к моей задумке.
Я ничего не сказал. Пошел собираться в школу. Что толку сотрясать воздух, если дело даже не начато? По пути, небрежно смахнул листок отрывного календаря. 25 мая, пятница. Впереди два выходных, а до "дембеля" остается ровно четыре дня.
* * *
Вспомнив о новом своем кредо, я протиснулся в класс перед самым звонком и с размаху уселся рядом с бабкой Филонихой. Ее аж перекосило.
— Чё приперся? — прошипела она и с размаху атаковала меня своей мощной кормой, — пош-шел на свое место!
Все захихикали.
Я сдержал этот натиск, упершись ногой в соседнюю парту. Вот это трактор! Валька сейчас на целую голову выше меня, и крупнее по габаритам.
— Че приперся? — сказал я, глядя в раскосые зеленые очи, — нравишься ты мне, потому и приперся! Рядом с тобой и сидеть приятно! Симпотная, умная и простая. И на артистку похожа, нечета задаваке Печорихе!
В классе повисла мертвая тишина. Филониха отшатнулась. Ее изумленное личико постепенно вскрывалось красными пятнами. Как будто бы я не говорил, а с размаху бил ее по щекам. На слове "артистка" она вздернула брови и упала лицом в ладони.
— Обидели деточку, — пропищал мой крестный отец.
Я хотел погрозить ему кулаком, но не успел.
— Так!!! — прогремело из поднебесья. Черной грозовой тучей над столом возвышался Илья Григорьевич.
Захлопали крышки парт. Их обитатели стремглав вознеслись ввысь. Поднялся и я. Сидела только Валюха, она продолжала плакать.
— Кто?!
Директор оценил обстановку, в три шага оседлал истину. Сразу несколько классных сексотов вломили меня с потрохами. А Катька Тарасова изложила подробности в цвете: Ах, Денисов сказал, что ему Филонова нравится! Ах, он хочет сидеть с ней за одной партой! Ах, он вообще-то на другом месте сидел! Ах, плачет она потому, что Денисов сказал, что она на артистку похожа!
— Встань! — сказал мне Илья Григорьевич. — У тебя что, другого времени не було говорить такие слова? Ну и что, что она на артистку похожа? У нас половина девчат на артисток похожи! Потому, что артист, это не только внешность, а еще и знание жизни плюс трудолюбие. В общем, как бы там ни було, ты должен сейчас извиниться и перед Валей Филоновой, и перед всем классом. Потому, что сейчас, вместо того, чтобы ставить годовые оценки, я вынужден проводить воспитательную работу.
Да и хрен с ним! От меня не убудет.
— Простите, — с трудом выдавил я, — ребята, девчата, Илья Григорьевич... ты, Валюха, прости. — И добавил окрепшим голосом, — только я все равно здесь буду сидеть!
— Садись!
Директор повеселел. Проблемные дети были все у него под контролем. Это я знал по педагогическому опыту мамы. Он, наверно, и сам не раз порывался поговорить с Филоновой, но не нашел конца, с которого можно к ней подступиться. Ведь главный принцип учителя и врача — не навреди. А я за него вскрыл этот нарыв.
Незаметно начался урок. Оглашались результаты за четверть и в целом, за год. Тот, у кого, по мнению Небуло, оценка склонялась в сторону повышения, или наоборот, вызывался к доске, на "третейский суд". И каждый сидящий в классе, мог задать ему вопрос "на засыпку", легкость которого, зависела от личного отношения.
Филониха успокоилась, немного повеселела. Девчоночьи слезы, что на солнце роса. Я сунул ей под локоть записку, три слова карандашом: "Пойдем завтра в кино?" Валька прочитала, подумала и написала: "Дурак". "Знаю, — ответил я, — в 11 около входа". Она отвернулась и вздернула нос.
— Ты че, шизанулся? — спросил у меня Босяра, как только мы вышли на перемену. — Тебя ж пацаны засмеют!
— Нет, это я пацанов засмею, когда в понедельник Валюха войдет в класс!
Я этот ответ еще на уроке придумал. Получилось цик в цик, Славка ушел озадаченный.
* * *
Дома я сунул в угол портфель и, даже не пообедав, взялся за дело. Подобрал подходящий обрезок доски, углубил на шурупах шлицы и присобачил движок точно по центру. С эксцентриком не мудрил. Нашел подходящий кусок толстой алюминиевой проволоки, накрутил витками на ротор, а оба свободных конца согнул пополам, чтоб не слишком большой была амплитуда.
Дед вернулся домой, когда я уже изолировал скрутки на проводах. Был он в сером полосатом костюме, при шляпе, ручном костыле с резиновым набалдашником и в очень дурном настроении. Я уже знал, почему. Вернее, не знал, а вспомнил, увидев в авоське россыпь рентгеновских снимков. Сегодня ему урезали инвалидность. Перевели со второй группы на третью. Как будто осколки, что вращались у него вокруг мозговой оболочки, рассосались, или вышли из головы вместе с потом.
Он тогда очень переживал. Рассказывал бабушке о своем диалоге с руководством комиссии ВТЭК, пряча каждый свой вздох под коротким наигранным смехом: "Хэх-х!" Я тогда еще был дурачком. Мне было глубоко фиолетово все, что рассказывал дед. И лишь через месяц понял, что ему урезали пенсию на целый двадцарик. Было шестьдесят — стало сорок.
Без меня на плечах, они бы и это осилили. Мясо и яйца кудахчут во дворе у сажка, картошка и кукуруза произрастают на десяти сотках, что ежегодно выделяет совхоз для своих бывших работников, фрукты и овощи — в огороде. А тут... стремительно взрослеющий внук, который "не жрет абы чё", на котором горит обувь, одежда и семейный бюджет.
В общем, в дом я не стал заходить, отложил агрегат в сторону. Не в том дед сейчас настроении, чтобы чему-то радоваться. Хотел, было отправиться к смоле, на разведку, но услышал бабушкин голос:
