Впрочем, нечего стыдиться и хорошего аппетита, воздадим должное не только духовной, но и физической пище. Это станет благом и для нашего тиранического мозга, и для нервного общества, которое поймет, наконец, что искусство приготовления угря не менее достойно, чем улыбка Моники Беллуччи. Давайте же возродим здоровый вкус и перестанем стесняться удовлетворения нашего аппетита наилучшим, наичестнейшим образом, как предписывает нам искусство гастрономии.

В два часа дня — сытный, основательный обед. Деревня дает в изобилии и хлеб с маслом, и овощи с зеленью, и плоды с ягодами — и все это вкусное, свежее, питательное, не то, что в моё время, потому что принимается прямо из рук крестьянина, минуя рынок и лавку. Редко в каком дворце взыскательной Европы едят так сытно и вкусно, как в зажиточной помещичьей усадьбе России. Не собираюсь никого обижать, повара в этих заграницах отменные и всякие сотейники, щипчики, противни и шумовки у них в изобилии, но чтобы одновременно объединить эти два важных качества и угодить утробе русского человека — уж позвольте! В закопчённой кухне, где всей утвари — два чугунка с ухваткой и сковорода, а в очаге печи пылает несколько поленьев, деревенская стряпуха, засучив рукава и подмигнув домовому, умеет приготовить пир, который привел бы в восторг самого Юпитера. Того самого небесного гурмана, вскормленного на нектаре, — ведь с тех пор, как появились боги на небе и на земле, именно он ел больше всех и умел лучше всех наслаждаться едой. Кто никогда не пробовал томлённой в горшке каши, не едал ягненка, зажаренного целиком на вертеле, не пробовал тушёной говядины с подливой, одним ароматом уносящих нас в рай, тот не может знать по-настоящему, в чем заключается та несравненная, грубо-земная и такая божественная радость, которую в древние времена называли 'чревоугодием'. И вся эта усадьба, с нежной тенью вишнёвого сада, сонным журчаньем Лущенки, золотом колосящейся ржи — то тускнеющим, то ярко горящим — дарит лучше всякого иного земного или небесного рая чувство покоя тому, кто встаёт, отяжелевший и довольный, поев гречневой каши с луком да котлеткой, и, вкусив жидкого золота мадеры, произносит: 'Сейчас лопну!'.

(Жульет перед балом у Есиповичей)

Жульет требовалась вся изворотливость ума, чтобы избежать ловушек судьбы и справиться с бесконечными парадоксальными вывертами собственной натуры. Сколько таланта, сколько обаяния и уловок пришлось ей использовать, чтобы стать достойной того образа, который она себе обозначила, но как же плохо этот образ, призванный лишь создавать видимость, скрывал её слабости. Она была в некотором смысле лицедейкой. Каждый её жест, каждая деталь её костюма, каждая линия её поз, каждое её движение — шедевры красоты и скульптурной пластики. В её игре — а с жизнью она играла — несомненный feu sacré , та священная искра искусства, которая согревает и освещает настоящую актрису. Неутомимой, вечно жаждущей признания женщине, оставалось только принимать вызовы судьбы, и в итоге это так ей понравилось, что она стала их сама провоцировать. Будто хотела, не без иронии, конечно, испытать на прочность те социальные основы, на которых обычные люди выстраивают свои принципы. Она обладала неудержимым стремлением действовать по велению сердца, презрев все условности. Этого стремления Жульет так и не сумела подавить, и, оценивая свои поступки, вновь и вновь переживала пьянящее чувство, сродни эротическому возбуждению, которое так боялась потерять. Деньги, любовь и мечта — всё уживалось в ней и будоражило душу. Но пытаясь понять свои страсти, она тут же рисковала стать их игрушкой и отбрасывала эту мысль в сторону слишком поздно.

В отличие от высокомерной убеждённости её патрона, который не был уверен ни в чём, Жульет просто знала, что в этой опасной игре на краю обрыва у неё всё получится. И это впечатление, производимое на маркиза де Лористон, питало его неприязнь к её деятельности. И он ничего с этим не мог поделать. Жульет имела в покровителях герцога Винченцы, того самого Армана Огюстена Луи де Коленкур, бывшего посла в Петербурге и любимчика Наполеона. Все выдвигаемые ей обвинения в аморальности и последние провалы зачатую являлись лишь отражением тайной зависти её начальника. Она служила Франции и одновременно мешала ей, поскольку не признавала никаких авторитетов. Она была слишком свободной. Но у свободы была своя цена. Именно эта цена её больше всего злила. И если бы русский император предложил ей то, о чём она мечтала, — не задумываясь, приняла бы его сторону. Будь она мужчиной, мечта давно бы стала явью и из этого внутреннего тупика она зачастую извлекала ощущение пустоты и абсурдности, столь не свойственные настоящему профессионалу, адепту плаща и кинжала. Последней каплей, доведшей её до нервного срыва, стала встреча с источником её последних неудач. От всего этого у Жульет осталось горькое чувство. Ощущение незавершённости, жажда реванша. И в её голове моментально созрел план мести.

Начало строительства дома по проекту самого Винченцо Бренна лет десять назад положил барон Боде. И его сын, после кончины батюшки во всю мочь, — когда впадал в опалу при дворе и спасался от столичных скандалов — улучшал здание, которое в итоге так и не стало изысканным и внушительным. Его широкий, выкрашенный в небесно-голубой цвет фасад изобиловал высокими симметричными окнами, в которых отражалась открытая зелёная территория раскинувшего вокруг парка. Западное и восточное крылья, по высоте равные фасаду, выгибались вперёд, образуя полукруг, несколько скрадывая внутренний простор, но сделано это было умышленно. Дом изначально строился чтобы поражать, а не для того чтобы создать впечатление уюта. Именно так он и действовал на любого, кто впервые знакомился с ним. От размеченных просторных лужаек до декоративных прудиков, обрамляющих въезд; от колоссальных ворот, способных без труда пропустить любой известный на это время экипаж, до бесчисленных дымоходов, по количеству годящихся скорее для целого квартала, чем для одного единственного семейства; от замысловатых каменных завитушек под каждым окном, до арабесок в зимнем саду. Всем этим дом объявлял о богатстве и власти так уверенно, что становилось ясно: ему и дела нет до такой мелочи, как человек переступающий порог. Но в жизни нередко случаются исключения из правил, и поражать богатством, увы, долгов, стал сам хозяин дома. Каким образом Есипович выкупил этот особняк, для всех осталось загадкой. Поговаривали, что не обошлось без некой доли мистики и в это многие верили, так как не может отставной штабс-капитан, пусть и герой взятия Измаила, обладать такими средствами. Впрочем, свидетелей тех давних времён с каждым годом становилось всё меньше, а тот, кто наверняка знал, откуда у Генриха Вальдемаровича серьёзные деньги — уже никогда не скажет. Как и не скажет барон Боде, проигравший через месяц после сделки крупный карбункул, достойный занимать центральное место в короне короля Бирмы или даже в сокровищнице Всероссийского самодержца.

Я скромно стоял возле столика у распахнутого окна и потягивал шампанское из великолепного хрустального фужера. Есиповичи давали первый летний бал в этом году, и гостей, как мне показалось, пригласили с излишком. Смоленский бомонд предавался веселью, объедался и искал приключений. Воистину, pour un plaisir, mille douleurs . Мне же не хотелось портить им удовольствие своим скучным видом, а посему занимался наблюдением. Ближайшие ко мне гости не отходили от закусок. Среди них выделялись двое: доктор Франц и упитанный полицмейстер — любитель застолий. Чиновник напоминал мне тульского служителя порядка: на пиру он кладезь премудрости, эпикуреец и книгочей, воин и полиглот, а на службе... Слева от них, как дорогой бриллиант в достойной оправе, Анастасия Казимировна в окружении кавалеров и льстецов весело смеялась и принимала комплименты, покачивая пером на тюрбане и играя блеском жемчужных бус. Красавица выставила напоказ тот странный наряд 'a la grecque', который, казалось, заставлял забыть всякий стыд. Ничего кроме тесно облегающей материи кремового цвета и поверх неё туники из прозрачной кисеи, которая к тому же не закрывала ни рук, ни щиколоток, ни шеи. Браслеты из слоновой кости украшали запястья. На ногах изящные сандалии, а каждый палец украшен кольцом с камеей или брильянтом. Шёлковый пояс, расшитый золотом подхватывал одну сторону туники, открывая взгляду обнажённую ножку, от которой нельзя было отвести взгляд. Справа, сидя на софе, у журнального столика с дорогущей фарфоровой карсельской лампой, Полушкин в партикулярном модном костюме что-то втолковывал усохшему и бледному седому старику, а Генрих Вальдемарович, пока его жена строила кому-то глазки, угождал губернатору за карточным столом. Сколько им осталось беззаботного времени? Неделя-две и всё. Война! Комета — предвестница несчастий — уже на небосклоне и обратный отсчёт неумолимо тикает. Заинтересованные в дальнейшем мире и сочувствующие 'восточному медведю' десятками шлют письма с тревожными сообщениями о ведомом корсиканцем сонмище, стекающимся к Неману, и только слепой не видит их звериной натуры, присущей жаждущей крови галльской орде. Впрочем, быть слепцом сейчас удобно. Увы, перед войной это частое явление. Я же с печалью смотрел за стекло, где в оранжерее возле бегонии прошла чета Ромашкиных и, любуясь на эту чудесную парочку, гулявшую по искусно высаженному саду, и радуясь оживлению и восторгу молодой девушки, я отечески наблюдал за ее женским счастьем. Быть может, я чувствовал, что и мне самому было бы приятнее держать в руке еще что-нибудь, кроме бокала с игристым вином? Но нет: я был мало склонен к себялюбивым размышлениям. Хотя, по правде сказать, под светом десятка лампионов, выгодно подчёркивающих своими тусклыми бликами дамские прелести, я засматривался иногда, но... слишком разный у нас менталитет. Ни музыканты в париках, наигрывающие восхитительные мелодии на балюстраде, ни исполнительница сентиментальных романсов, до которых так охочи женщины, ни танцы, отплясываемые достопочтимой публикой под притопывание, с глупыми па, ни сигнал дирижёра, извещающий, что сейчас заиграет мазурка, где много вольностей, ни придающие лёгкость в общении бокалы шампанского, которые не уставали разносить лакеи в одинаковых ливреях, ни длинные, полные романтики аллеи, столь удобные для свиданий молодых влюбленных, ни затемнённые в них беседки, где посетители делали вид, будто случайно забрели, — ни все это, ни даже откровенные намёки не давали тот толчок, после которого следует неизбежное. И поскольку мои друзья наслаждались, мог ли я быть недоволен?

Прекраснейшее из созданий, когда-либо представших моему взору, ничего общего вон хотя бы с той записной красоткой, что прельщала у колонны друзей своего мужа, будто птичка, выпорхнувшая из золотой клетки, показалась мне на минуту. Черты её были холодны как скалы северных фьордов. Лицо открыто настолько, что всякое чувство проплывало по нему, точно по воде тень от облака. С места, где я стоял, не было видно абриса глаз, они прятались в тени тюрбана и лишь сияние ярко-алых губ, неясное и волшебное иногда вспыхивало, когда она поворачивала голову. И тогда, эти глаза можно было разглядеть. Что за очи! Они повергали мужчин в трепет. Сама память о том ангельском очаровании несло в себе более поэзии, чем стопка томиков стихов в мой рост и всё это разбивалось как дорогой хрусталь, с сожалением и горечью. На приёме присутствовала Жульет или очень похожая на неё женщина, о которой я давно уже ничего не слышал. Проводив взглядом стремительно удалявшеюся фигуру, я упустил её из вида, когда она зашла за колонну. Будто воды сомкнулись над затонувшим кораблём, и вновь ровно засияла морская гладь.

Тем временем от компании молодых людей, благодушествующих и ведущих куртуазный разговор в одной из беседок, отделился юноша в мундире корнета.

— Человек! Шампанского сюда! — воскликнул он.

Появившийся тут же лакей с подносом выждал, пока повеса опустошит фужер и, подхватив небрежно брошенный бокал, застыл в ожидании, когда швырнут второй. Юноша же напрягся, словно принимая какое-то важное решение, и зажав в руке хрусталь, направился в дом.

'Не иначе, какую-нибудь глупость сейчас совершит' — подумал я.

Игристое вино! Оно-то ни в первый раз положило начало всяким историям. А чем, собственно, бокал шампанского хуже всякой другой причины? Разве не оно стало синонимом безрассудной храбрости и безумной расточительности, толкавшей людей на чёрт знает какие поступки? Вот и сейчас чаша с вином, возможно, повлияет на чью-то судьбу.

— Месье, — внезапно окликнули меня.

Приблизившегося ко мне молодого человека я не знал, посему его настойчивое желание обратить на себя внимание просто проигнорировал.

— Месье, я к Вам обращаюсь! — Повышая голос, проговорил юноша.

— Что Вам угодно молодой человек? — строго спросил я.

— Еремеев Пётр Сильвестрович, — произнёс юноша, обозначив лёгкий поклон.

— Борисов Алексей Николаевич, — представился я.

Корнет сверил меня взглядом полный ненависти и произнёс:

— Имею честь выдвинуть против Вас диффамацию.

— И в чём Вы меня обвиняете?

— Вы угрожали женщине обварить её ноги кипятком, попробуйте почувствовать на себе для начала шампанское.

Содержимое бокала, который корнет держал в руке, вылилось мне прямо на брюки.

— Глупый мальчишка! — произнёс я. — Что же ты наделал?

— Мне не сложно повторить, — сказал корнет.

И самое худшее состояло в том, что слова, огласившие вечерний воздух, были сказаны почти бесстрастно. Даже о безынтересном событии не всякий дворянин высказался бы столь холодно, и в относительном полумраке я видел негодующий румянец, вспыхнувший на щеке молодого человека. Ещё можно было предотвратить беду, и я произнёс:

— Я слышал, многие разочарованные мужчины находят утешение в вине и дуэлях, не видя выхода. Вы служите тому хорошим примером. Хотелось бы знать, беды ли привели Вас к нынешнему состоянию, или, напротив, Ваше поведение навлекло на Вас несчастья?

Но все мои старания пошли прахом.

— Месье, потрудитесь закончить начатое. — Сказал подошедший к нам товарищ корнета.

Мне оставалось лишь следовать этикету.

— Милостивый государь, я пришлю Вам своих секундантов.

На рассвете, когда все условия и условности были соблюдены, я и Полушкин покинули гостеприимный дом штабс-капитана через подсобную дверь. Небо ещё темнело, и я шёл за своим провожатым через наполовину завершённый сад, который, как и домик садовника, представлял собой сочетание заброшенности и новых начинаний. Часть сада была перекопана и засажена новыми растениями. Миновав огороды, мы прошли в цветник, где розы на клумбах уже начали плести бутоны. Обогнув угол буксовой изгороди, Полушкин остановился.

— Алексей Николаевич, наверно, будете смеяться, но я, кажется, заблудился. Ещё три дня тому назад здесь всё было иначе.

— Иван Иванович, Есиповичу кто сад проектировал?

— Какой-то англичанин или шотландец, а что?

— У них всё не как у людей, — проворчал я, — поворачиваем направо. Оттуда веет прохладой, и, стало быть, река в той стороне.