Странные сближения. Книга первая

Мария почти испугалась. Лицо Пушкина никогда прежде не было так близко к ней, и сделалось видно то, что она привыкла не замечать в нём: некрасивый нос, обезьяньи губы, пухлые детские щёки и странно сочетающиеся с ними большие, серьёзные глаза. Да ещё и эти шрамы на скулах — следы ожога. Александр был вблизи страшноват.

— Слушайте, Мари, я сообщу вам тайну, которую вы обязаны знать, для вашего же блага, — (наклонился к самому её уху). — Вы самая прекрасная из всех женщин, из встреченных мною. Если когда-нибудь вам вздумается развязать войну, на вашей стороне будет армия влюблённых в вас мужчин. Знайте это.

И Пушкин легко сбежал по лестнице вниз. Как бы удивился он, узнав, что происходило (одновременно с только что состоявшимся разговором) в Петербурге.

Санкт-Петербург, кабинет статс-секретаря Каподистрии.

Успевшие уже позабыться нами Каподистрия, Рыжов, Капитонов и Черницкий сидят вокруг стола. Все бодры и полны рвения и интереса к работе. Черницкий держит в руках стопку листов.

Каподистрия. Итак, господин камергер, на чём мы остановились?

Черницкий. (читает) '...Кавказа гордые главы'

Рыжов. Смысл очевиден.

Черницкий. 'Над их вершинами крутыми...'

Капитонов. Стоп. Это что, так до конца и понимать все буквально?

Каподистрия. (с неуловимой иронией) А что вы хотите? Пейзажная лирика.

Рыжов. (он немного стеснятся старших по званию) Господа! Давайте будем последовательны. 'Над вершинами' — это начало. Пожалуйста, прочитайте далее...

Черницкий. (читает) '...На скате каменных стремнин'... Так, ну это проходно... 'Питаюсь чувствами немыми'!

Каподистрия. А вот тут подумаем, господа! Что за немые чувства?

Капитонов. Видимо, он не находит на Кавказе ничего подозрительного. То есть, образно говоря, Кавказ молчит-с.

Каподистрия. (негромко) По-моему, нам с лихвой хватает одного говорящего образно. Вы-то уже не уподобляйтесь...

Черницкий. А почему ж стихотворение такое грустное?

Капитонов. А потому и грустное, что не находит...

Рыжов. А если он видит проявления какой-то диверсионной деятельности, но косвенные?

Каподистрия. Не уходите в лирику. Нам сказано: 'Питаюсь чувствами немыми'.

Капитонов. Я все-таки склонен считать, что это означает спокойствие Кавказа.

Каподистрия. (махнув рукой) Будь по-вашему. Посмотрим, что дальше.

Черницкий. '...И чудной прелестью картин'. Пожалуй, господин Капитонов прав.

Капитонов. Читайте дальше, господин камергер.

Черницкий. '...Природы дикой и угрюмой'.

Каподистрия. Вот! Вот и нотка драматизма зазвучала! Что это, по-вашему, а?

Черницкий. Это бред стихоплёта... по-моему, он манкирует.

Капитонов. Там ведь правда дикая природа. А угрюмая... ну, допустим, он чувствует опасность, но не видит ее проявлений.

Каподистрия. Какая у вас фантазия, советник.

Рыжов. Господа... а может быть, это просто стихи?

Черницкий. (строго) В каком смысле?

Рыжов. Ну просто. Стихи.

Утренний совет — прощание с Броневским — снова плыть — о чём не напишут.

Законы осуждают

Предмет моей любви;

Но кто, о сердце, может

Противиться тебе?

Н.Карамзин

Небо в ночь перед отплытием было ясным-ясным, поглядишь — и увидишь, как высоко над Феодосией звёзды вершат свои звёздные дела, лишь по недосмотру сохраняя до сих во вселенной синюю булавочную головку Земли; а где-то на Земле стоит город Петербург и полуостров Крым, и так смешны расстояния между ними, что думаешь поневоле — человек не обучен правильно ходить, иначе мог бы одним шагом преодолевать все дали, разделяющие земные места.

Пушкин курил, глядя на море, и тосковал по Питеру. Море равнодушно блестело: ему не было никакого интереса до Пушкина; оно не воевало с Турцией и не читало стихов. Утешал Француза только могучей крепости табак, подаренный Броневским.

— Не спится? — спросил Александр у летучей мыши, мелькнувшей над палисадником. — Вот и я не сплю.

Мышь снова появилась, заложила вираж и канула в темноту.

— Как хочется домой, — сказал Александр, — в этот пакостный Петербург. Клянусь, даже кабинет Нессельроде, того ещё м...ка, мне сейчас роднее южных пейзажей. Я люблю Петербург, мышь, — пылко продолжил он. — Я дитя его каналов и мостов и, сколько ни кормят меня здешними фруктами и ни греют солнцем, всю жизнь душа моя будет тянуться к дождливому, серому....

— Ты москвич, — сказала летучая мышь из темноты, и Пушкин уснул в расстроенных чувствах.

Проснулся на рассвете, со слабостью во всём теле и жутко голодный.

Никита, посланный за едой, принёс свежего хлеба с молоком и записку от Раевского 'Как только проснётесь, ждем с Б. в библиотеке'.

Дожевывая на ходу хлеб, Александр поплелся в библиотеку. Там уже сидели, попивая кофеёк, бодрый и свежий Раевский и с ним Семён Михайлович, по лицу которого нельзя было определить, выспался ли он.

— Сударь мой милый, — сказал Броневский, ворочая ложечкой гущу.

— Проснулись! Садитесь, — Раевский подвинул кресло. — Готовим списки нужных людей.

Пушкин сел.

Броневский вытянул ноги и вздохнул:

— Годы... Как поздно мне судьба подкинула такое интересное дело.

— Будут ещё дела, наступающее время из них одних и состоит, — пообещал Раевский (и не сдержал слова; Броневский до самой своей смерти в 1830-м году не был более привлечён к службе. Только собранные им географические и исторические данные публиковались, но это не касается нашего повествования).

— Гонца от Испсиланти зовут Рыул.

— Как? — удивился Раевский.

— Это молдаванская фамилия, Рыул. Он штабс-капитан. Ниточка к нему куда заметнее, чем к вашему загадочному турку.

— Интересно, зачем ему понадобилось в Крым, — Пушкин поёжился от озноба, вызванного ранним пробуждением. — Неужто Зюден назначил встречу?

— Думаю, Ипсиланти сам решил что-то предпринять.

— Он вправду считает, что к нему приедет из Крыма целая армия?

— Про генерала давно говорили — он глуп, — ввернул Броневский.

— Но не полный же он дурак. Или не понимает, что на деле получит горстку романтиков, которые много не навоюют?

— Это понятно нам, — сказал Раевский. — Понятно Зюдену. Но для Ипсиланти это соломинка, за которую он ухватится. Ему нужно больше народу, а в идеальном случае — и поддержка государя.

— Занятно получается. Ипсиланти с его антиосманским движением приносит Турции столько пользы, сколько и Зюден не сумеет принести.

— Это зависит от нас.

— Mais comment ? Как именно?

— Принесет ли Зюден пользу Турции, или мы его прежде поймаем. Семён Михалыч, — Раевский повернулся к старику.— Кто из всех, перечисленных вами людей, наиболее связан с крымскими греками?

Броневский надел пенсне и вгляделся в лист, исписанный ровным почерком Александра Николаевича.

— Аркадий Вафиадис, — сказал он. — Рыбак. Семь лет назад его привлекали к работе и сильно выручили. Можно сказать, спасли. Он грек, знает всех и вся в Юрзуфе и около него. Одна беда — любит выпить. Последний раз было о нём слышно год назад, когда передавал его сиятельству...

— Нессельроде?

— Ему, родимому. Передавал такие же перечни людей, что и вам. Ежели за последний год ничего не изменилось, вы найдёте Вафиадиса в харчевне 'Русалка'. Когда он перестаёт пить, становится очень смышлёным. А главное — никогда, ни в трезвом виде, ни пьяный — не болтает. Молчун, только слушает.

Броневский легко вынимал из тренированной памяти сведения. Видно было, как редко ему приходится использовать всё, что успел он узнать за время долгой работы, и как счастлив он сейчас снова почувствовать себя в строю.

— Поедете сами, — сказал Раевский Французу. — В Юрзуфе встретитесь с остальными нашими женщинами, — он имел в виду мать и двух других сестёр. — Я останусь здесь с тем, чтобы найти какие-нибудь следы. В Феодосии должны быть тайные контакты если не у Зюдена, то у его связного.

Выезжали после полудня. Старик засиделся с Раевским-старшим за трубками; вышли, когда генерала Раевского хватилось семейство.

Броневский вышел в халате и красной курительной шапочке, похожий на турка.

В дорогу он насовал барышням фруктов и цветов, крепко обнял Николая Николаевича и подошел к Пушкину.

— Вы так и не прочитали ни одного стихотворения, — сказал он.

Пушкин удивился.

— Что же вам — прямо сейчас прочесть?

— Не нужно, я не смыслю в стихах. Но вы ведь пишете много, я слышал.

— Бывает.

— Оставьте службу, — Броневский смотрел пыльными глазами. — Она как ревнивая баба, убьет вас, потому что вы можете жить без неё.

Он снял шапочку, давно уже утратившую функциональность: волос у Семена Михайловича почти не осталось, и защищать их от табачного запаха не было нужды.

— Я подумаю над вашими словами, как только исполню долг, — ответил Пушкин. — До того я бы стал преступником, последовав вашему совету.

— Я понимаю, — Броневский затряс головой. — Я понимаю...

С Александром Раевским обменялись рукопожатиями.

— Думаю, мы встретимся.

— Уверен, — кивнул Раевский. — Пишите обо всем, что удастся узнать. Как только соберу больше сведений — приеду к вам.

...Засмотрелся на сестёр Раевских, поднимающихся на борт корвета 'Або'. Поравнявшись с Александром, София пожаловалась ему на утомление частыми морскими путешествиями, которых ни она, ни Мари не переносят. Пушкин пожелал им легко выдержать плавание и выразил надежду, что море будет мирным, если вовсе не застынет от восхищения их красотою. Девушки рассмеялись; Сонюшка сказала, что после таких слов следовало бы установить, кого именно из сестёр Александр считает настолько красивой. Отшутился, что всех разом. Пушкин пропустил их, чтобы увидеть, как изредка появляется под оборками платья ножка Марии Николаевны.

— Устали, барин? — спросил из-за спины Никита, с трудом тянущий багаж.

Замерший на трапе Александр спохватился и поднялся на палубу. Мария на ходу обернулась к нему и —

О, что за странная сила, какой неведомый язык становится подвластен девушке, вошедшей в тот возраст, и кто учит её этому мастерству? — Она

Расширила зрачки

и посмотрела так, что он увидел

Себя, тридцатилетнего, с Марией,

Влюблённого в неё десятый год,

Его детей — курчавых, быстроглазых;

Они вот так же вместе поднимались на корабль, Мария поправляла покосившуюся от ветра шляпку; сзади тащил чемодан бессмертный оруженосец Никита...

И этот взгляд сказал ему: сегодня —

И она отвернулась. Пятнадцать лет, подумал Пушкин, пора уж ей думать о замужестве.

Воодушевлённый, он начал рассказывать ей какую-то ерунду, потом вспомнил лицейские подвиги, и понеслась.

— И Дельвиг, этот толстяк, решил доказать, что сможет выпить больше из-за своих объёмов. Мы, bien sûr, не поверили...

— И что решилось? — заинтересовалась Мари. — Переубедил он вас?

— Не знаю, я держал пари со всеми и пил, сколько мог. Ничего не помню, но до сих пор надеюсь, что выиграл...

Корабль плыл в тумане, море было тёмно, а небо над ним оставалось светло-синим, только облака сделались почти чёрными и неслись по ветру вслед за судном.

Николай Раевский-старший читал, Николай-младший сморкался, закутавшись в одеяло (его лихорадило), София уже спала. За Пушкиным и Марией никто не следил.

— Ну, вот и ваша каюта, — они вернулись с прогулки по палубе.

— Покойной ночи, Саша, — Мари чудесно вплетала во французскую речь русское 'Саша'.

— Боже мой, вы говорите мне 'покойной ночи'? Ваше пожелание не сбудется.

— Почему?

— Потому что я не могу спать. Я не сплю из-за вас.

Он, не замечая этого, шагнул в каюту за Марией.

Повисла пауза.

— Я верю вам, — сказала она.

— Я люблю вас, Мари. Я прошу вас...

— Я не хотела лишать вас сна.

(В каюту заглянула горничная Уля, и Мария голосом более высоким, чем обычно, по-русски крикнула ей: 'Уходи!')

— Я прошу вас. Будьте моей женою. Уверен, ваш отец не будет против, тем более, я дружен с вашими братьями, я друг семьи, и у отца не будет оснований... — в легких закончился воздух; Пушкин перевел дыхание.

Пауза.

— Благодарю вас, Саша, — она поправила воротничок да так и оставила руку на пуговице.

— Клянусь, я сделаю вас счастливой!

— Сделайте.

— Только согласитесь!..

Мария расстегнула пуговку:

— Нет... Нет, Саша. Простите меня. Вы хороший и замечательный человек и поэт...

— Вы не любите меня? — спросил он, недоумевая

— Нет, Саша, — распустила воротничок. — Вы мне нравитесь, но, сами понимаете, замужество...

— Что замужество?! —

— ...требует все-таки большего. К тому же вы бедны...

— Вот в чем дело! Я беден!

Мария почти прижалась к Пушкину; вся она горела опасностью и любопытством.

— Вы будете говорить, что это пустяки... Но ведь деньги так же нужны браку, как любовь. Вряд ли наша жизнь была бы счастливой... — расстегнула воротничок окончательно. — Я не готова.

— Что ж вы делаете?

— Я вам отказываю. Я отказываюсь выйти за вас замуж, — после напряженной паузы. — И только.

— Ах вот как. Замуж вы не готовы... а к этому готовы? Зачем вы это делаете, оставьте, вы ребенок, Мари, я предлагал вам замужество, но не...

(Простим себе невнимательность: история не сохранила подробностей, кто же именно первым потянулся к другому, прежде чем случился поцелуй).

— Вы жестокая, — сказал Пушкин, переводя дыхание. — Я же буду любить вас, Мари, я же буду всегда вспоминать.

Вновь поцелуй.

— Вы поразительно смелы. В ваши годы.

— Ну что вы, вы же первым признались, Саша. А я вам всего лишь отказала.

'Если когда-нибудь, лет через двести, о нашем веке будут вспоминать как о времени целомудрия и строгости, — подумал Пушкин, — то не оттого, что не было разврата; просто никто в девятнадцатом столетии не решится о нём написать'.

И было всё: было расстёгнутое платье, был расшнурованный корсет. Была живая, горячая, испуганная, жадная и безрассудная, абсолютно земная Мария Раевская.

В четвёртом часу утра он вышел на палубу, застёгивая жилет. На корме стоял капитан, кажется, его фамилия была Дмитров (или Дмитриев? Дмитровский?). Капитан, увидев Александра, молча кивнул и даже не спросил, отчего пассажир не спит.

...И вы, наперсницы порочных заблуждений,

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

В тумане плыли тёмные очертания далёкой земли.

— Видите, — сказал капитан, указывая в ночь, — Чатырдаг.

Пушкин не видел.

Интерлюдия: Зюден

Явися мне, явися,

Любезнейшая тень!

Я сам в волнах шумящих

С тобою погребусь.

Н. Карамзин

Ульген вернулся с молитвы в пять утра. Слышно было, как он возится с замком своей каюты, потом тяжело топает по палубе. Его не учили ходить бесшумно.

— На горизонте ещё один корабль, — сказал Ульген.

— Ты же не думаешь, что это погоня?