Узкие врата

Филу показалось, что он сейчас задохнется.

Он дернул оконную ручку. Старый, осенью еще забитый в щели поролон посыпался грязными шмотками. Холодноватый, но уже совсем весенний ветер с синей улицы ударил Филу в лицо, поставил дыбом короткую черную челку. Волосы у него были жесткие, как проволока, когда их стригли, они туго скрипели под ножницами парикмахера.

В дверь тихо стукнули. Фил оторвался от окна, захлопнул его с грохотом, так что посыпались чешуйки белой краски. Рука, сжимавшая знак, разжалась — на мозолистой от меча ладони выступила светлая капелька крови. Та кровь, что течет у нас в руках — светлая.

— Мам?..

— Я, Фрей.

Это и в самом деле была мама. В свои сорок пять она выглядела совсем юной, худая, как девочка — хотя и родила трех детей... Только обильно убеленная голова да желтоватая кожа на лице говорили об ее истинном возрасте — почему-то в Филовой семье седели рано, он и сам уже лет в семнадцать находил в шевелюре снежно-белые волоски.

— Я хотела... поговорить. Обо всем происходящем.

— Валяй, ма.

Отношения у них с матерью были простыми и вполне равными — особенно теперь, после того, как ушел отец. Мама работала — и Фил работал, правда, пока только грузчиком на овощной базе, по вечерам — с незаконченным образованием ничего большего ему не светило; однако оба они зарабатывали себе на жизнь, оба были взрослыми людьми, оба воспитывали двух девчонок — Филовых сестер, восемнадцати и пятнадцати лет, самый трудный возраст, особенно если учесть, что особа такого возраста все время болтает по телефону с сотней разных парней и готовится стать манекенщицей, ради чего беспрестанно худеет, меняя одну диету за другой...

— Фрей, да ты, наверное, и сам знаешь, что я тебе скажу.

— Не, мам. Не знаю. Мне тут уже много чего сказали, и я несколько... запутался. Давай предлагай свой вариант.

— Я тебя понимаю, Фрей, — осторожно начала мама, присаживаясь на краешек кресла. — У тебя попал в беду лучший друг... ваш, можно сказать, духовный лидер. Конечно, долг каждого честного человека, особенно того, кто увлекается рыцарством — не оставить товарища в беде. Но подумай — только не вскидывайся сразу, дослушай меня — подумай, как взрослый, рассудительный человек, что...

— ...мы можем сделать в данной ситуации? — услужливо подхватил Фил, не отрывая взгляда от окна. За окном, в невыносимой синеве весеннего вечера, кружила черная птица. Ворона, должно быть. Уцепилась коготками за железный подоконник снаружи, глухо каркнула.

Мама вздрогнула от неожиданности и прервалась.

— Чего ты, ма? Это просто ворона. Продолжай, что ли. Ты остановилась на данной ситуации.

— Фрей... Не петушись. Хотя ты очень образованный и развитый человек, и фехтуешь, должно быть, очень хорошо, — но на самом деле ты пока только мальчик, человек беззащитный и маленький... Как мы все. Разве кто-нибудь из нас, простых и слабых людей, может противостоять...

— Государственной машине. Аппарату.

— Вот, ты же сам понимаешь, — мама в самом деле приободрилась. Сын оказывался куда более понятливым, чем она сначала могла предположить. Она-то думала, он начнет говорить жалкие в своем бессмысленном пафосе речи о рыцарстве и духе братства, а может, просто не захочет ее слушать и убежит, хлопнув дверью, к кому-нибудь из своих приятелей...

— Да, мам, понимаю. Кроме того, наша страна переходит на эклесиоцентрическую форму управления. То есть этим инквизиторам сам Президент не указ... И сам потонешь, и семью свою потопишь, если свяжешься.

Госпожа Регина Филиппа, школьная учительница, облегченно улыбнулась. Кстати, учительница психологии из частной школы для девочек вылезала из нее всякий раз, когда монолог ее продолжался более одной минуты подряд. Вылезла она и теперь.

— Как я рада, Фрей, что ты оказался таким... взрослым и осмысленным человеком!.. Конечно, сумасшедший идальго может сражаться хоть с ветряными мельницами. Но именно в том случае, если у него нет семьи и он отвечает только за себя... На нас на всех лежит ответственность друг за друга, и прекрасно, что ты об этом вспомнил в такую... критическую минуту жизни.

Фил повернулся к ней лицом — и она запнулась. В комнате не зажигали света, но и в сумраке было видно, какие у ее сына глаза. Совершенно черные вместо серых, узкие, как щелочки.

— Не продолжай, ма. Я все это знаю.

— Знаешь? И очень хорошо.

— Да нет, мам, ничего хорошего. Сказать по правде, дерьмо изрядное. Извини за такое выражение — но это именно оно. Мир что-то похож на очень большую задницу.

— Не переноси свои собственные душевные неполадки на весь мир, Годефрей, — учительские нотки прорезались в материнском голосе очень сильно. Начитанная мама, вон какое имя сыну дала...

— Ладно, не буду. Что-то я сегодня низкого мнения о роде человеческом...

— Вот в этом — твоя вечная проблема, Фрей... С самого детства. Это называется — замещение, типичная реакция твоего типа личности.

— Ага, наверное. В общем, я пойду, — Фил щелкнул выключателем, бегло осмотрел свою бедную комнатенку — стул, стол, кресло (в котором сейчас сидела мама и которое ночью раздвигалось в кровать)... Сумка валялась на полу, около телефона. Понятно, он записную книжку доставал, чтобы всем звонить.

Юноша поднял сумку, запихал в нее футляр для очков (очки он почти никогда не надевал, но они у него были — видел плохо), насвистывая, огляделся в поисках ключей. Мать следила за ним с тихим отчаянием. Как же она ошибалась — сын ее был именно в том состоянии, когда говорить с ним бесполезно.

— Ключи на столе, Фрей. Ты... куда?

— Спасибо (взял не глядя, швырнул в рюкзачок). Так, пройдусь.

— Когда вернешься?..

— Наверное, завтра. Или сегодня. Ужинайте без меня, и ложитесь, не ждите.

— Сын, — поднимаясь, Регина поймала свое чадо за рукав, удержав с трудом и в очередной раз подивившись, как у нее, такой маленькой и хрупкой, умудрилось родиться такое... Такой атлет. — Сын, я надеюсь, ты не собираешься штурмовать инквизиционный суд... Или бросаться с обрыва в Вейн?

Ответил серьезным взглядом сверху вниз, глаза его снова были серыми... только невыносимо печальными. Чуть усмехнулся.

— Нет, ма. Ничего подобного я делать не собираюсь.

Она поверила и кивнула. Когда он вышел, насвистывая все ту же смутно знакомую мелодию — высокий, сильный парень, длинные волосы сзади завязаны в хвост кожаным шнурком — села в его кресло и потерла пальцами желтоватый лоб. Она в самом деле очень устала.

...На ходу застегивая "молнию" кожаной куртки, Фил шел по ночному Магнаборгу большими злобными шагами. Ходьба всегда успокаивала его; от дома до набережной — как раз часа три быстрой ходьбы, а потом — обратно, придет домой глубокой ночью, ну и прекрасно, сразу ляжет спать... Главное — устать так, чтобы уже не было сил ни о чем думать. Думать он будет завтра. Если попробовать думать сегодня, то недолго и кого-нибудь убить.

Сегодняшний день превратил Фила, и без того не отличавшегося безумной любовью к человечеству, в законченного мизантропа. Принадлежал он к тому несчастному типу личности, который в своей жизни дай Бог подпустит к себе близко кого-нибудь одного, а чаще не доверяет вообще никому. Зато уж если подпустит — то это навеки. То за друга пойдет в огонь и в воду, убьет кого угодно (хоть сто женщин и детей, как это ни печально — Филу никогда не приходилось и, будем надеяться, не придется встать в такую ситуацию — но это было так. Хотя он сам об этом только подозревал.) Да, за друга можно пойти куда угодно. Хоть на пытку, хоть на край земли. Только... если бы кто-нибудь на белом свете сказал, куда же за друга надо пойти! Что ему на белом свете поможет?!

Фил остановился, закрыл глаза, вдыхая вкусный ярко-синий вечерний воздух. Мир был сказочно прекрасен и как бы весь одушевлен — просыпались деревья, дышала земля, даже старая лавка парка, казалось, тихо покрякивает, стряхивая узы долгого зимнего сна... Скоро из земли полезет трава, из почек — листья, а Фил ничем так и не сможет помочь тому, кого он любит. Потому что не знает, как... И нет никого, с кем можно было бы это придумать, и он совсем один. Вам никогда не казалось, что весна невыносимо воняет смертью?..

...Одиночество Фила никогда не угнетало. Собственно, он всегда был один, и воспринимал это не как несчастье, но как правильный порядок вещей... пока не случился в его жизни Рик.

Они попали в одну группу в колледже. Эти два человека идеально дополняли друг друга — Рик был душою, тем, кто подавал идеи, а Фил — молчаливым воплотителем. У Рика часто не хватало воли — у Фила ее было в избытке. Похоже, это единственное, чего у него было в избытке, в отличие от изобретательности. Вот Рик бы сейчас быстро придумал, что надо делать... Даже если из этого бы ничего не получилось, он придумал бы, и можно было бы действовать. И воздух бы перестал душить... весенний, синий...

Может, его там сейчас пытают.

Эта мысль была столь сильна, что Фил...

— он почти ничего не знал об инквизиции, даже меньше, чем Рик, из учебника истории в его голове задержались только несколько устрашающих описаний — какая-то дыба, и испытание огнем-водой, и "сапоги святой Елизаветы", ничего себе святая —

...но эта мысль была столь сильна, что Фил запел.

— Добрые сэры, — Король сказал,

Пусть нас забвенье ждет.

Кто-то один ступит в Божий зал,

Чашу к груди прижмет...

Он запел, чтобы не заорать в голос, и пел (ни малейшего признака слуха у него отродясь не наблюдалось) то, что сегодня весь день пытался бессознательно насвистывать — Рикову песенку, одну из самых любимых у них в ордене, ту, что под гитарный аккомпанемент они часто исполняли многоголосым хором, почти как... ну, почти как свой гимн.

Они никогда друг друга не называли по вторым именам, как принято в коледже. Рик называл его — Фрей... И Рика он бы ни за что не назвал, как прочие студенты, Эрихом. Нет... Это было — наше...

— Кто-то один — может быть, и ты,

А остальных не жаль —

Став полумертвым, полусвятым,

Примет Святой Грааль.

Если ту мессу служить не ему —

Будет стоять на ней.

Сэры, идите, и к одному

Будет удача добрей.

...Уже почти что набережная, большой парк, пустой и прохладно-синий, оглашался тихим, совсем немузыкальным голосом. Петь громко Фил не мог. Он шагал по мокрой земляной дорожке, чавкающей под его ботинками, и пел так, будто у него горело сердце.

— Добрые сэры, — смеялась тьма,

Как выступил я в поход, —

Что же, идите, и пусть зима

Вас навсегда заберет!

Выгнуты в небо и в землю пути,

Сердце свое разрушь —

Если найдешь себе крылья ты,

Сколько погубишь душ?..

Слух свой замкнув на слова ее,

Гнал я и гнал коня.

Птицы небесные — воронье —

Пусть расклюют меня,

Пусть не слетит ни на кого

С неба златой орел —

Если он есть, мне довольно того,

Я ведь за тем и шел.

Лишь об одном уста и клинки

Буду теперь молить —

Пасть мне не дайте от братской руки

Или же брата убить!

Лед одиночества на следах,

Губы калечит ложь —

Делай лишь правое, и тогда

Тем же собой умрешь,

Тем же собой умрешь..

Фил на миг остановился, пораженный в самое сердце. Так вот она про что. эта песенка. Вот она про что — про сейчас. Хорошо же... Хорошо.

— Рыцарь уехал, легендой став,

И умолкаю я.

Думайте сами теперь, кто прав —

Кончена песнь моя

Про распахнувшийся небосвод

Над гиблой чужой землей,

Как рыцарь Инглаф уехал в поход

И не вернулся домой.

— Так рыцарь Ричард уехал в поход, — пробормотал Фил, приваливаясь спиной к влажному древесному стволу. Дерево — кажется, липа, если судить по сухим липовым цветочкам, в изобилии хрустевшим под ногами — пахло весной и смертью. Все на свете пахнет весной и смертью.

Какое глубокое небо. Господи, прости меня, а я еще думал опустить руки.

...Это была песня на стихи Рикова брата. Стало быть, во всем в жизни есть смысл — даже в этом несчастном Риковом брате.

Ну что ж поделаешь, больше-то никого не осталось. И отсюда недалеко — не более часа быстрой ходьбы... Сколько раз Фил ходил через этот парк к своему другу, мимо покосившихся скамеек под фонарями, а потом — по набережной, мимо церквушки святой Евгении, которая, говорят, как все нормальные церкви, открыта и ночью — и дворами, дворами...

Заодно можно зайти. Помолиться, что ли.

Но Фила сейчас так мутило от всех этих церковных дел — наша страна движется к эклесиоцентрической форме управления... Это теократия, Фил — что он только сплюнул себе под ноги.

Кто-то один, может быть, и ты. А остальных не жаль.

Цыпленочек, наверное, спит, с легким презрением подумал Фил — сейчас, кажется, уже больше полуночи, а пока он дойдет, будет еще позже... Ничего, проснется.

Зато, кажется, этот человек склонен предать Рика меньше всех на свете.

Глава 4. Ал

...Меньше всех на свете он ожидал увидеть сейчас именно этого человека.

Сказать по правде, когда в дверь позвонили — долгим, властным звонком, каким подымают с постели — Алан болезненно сжался от страха. Сердце его гулко ухнуло и остановилось. Ну вот, подумал он, убирая повлажневшие руки с клавиатуры, ну вот и за мной пришли. Теперь моя очередь.

Звонок трещал одним сплошным звуком. Не умолкая.

Алан встал, толкнув стул так, что тот едва не свалился, бросил взгляд на стенные часы. Два двадцать ночи. Просто великолепно. Помоги мне Господь.

Оправданием может послужить только то, что это была его третья бессонная ночь. Правда, днем он прикорнул часа на четыре — сам собою уснул, не собираясь того делать: присел на кровать, чтобы покопаться в ящике Рикова стола — а очнулся уже под вечер, с головою мимо подушки. Голова, кстати, гудела тупой болью, как паровой котел.

Может, потому он и сшиб по пути парочку предметов — телефон с тумбочки, вешалку в коридоре — пока шел открывать.

В дверной глазок он, к сожалению, не разглядел ничего. Какая-то высокая фигура, темная на фоне тусклого света... И когда Алан открыл наконец и увидел перекошенное, с тенями под глазами, худое Филово лицо — у него уже не было сил удивляться. Он посторонился, отступая вглубь тесного коридора.

— А... Привет.

Фил перешагнул порог, и светлые глаза его ощупывали Аланово лицо с легким подозрением. Ему показалось, как ни смешно, что этот небольшой хрупкий парень в доску пьян или обкурился. И не только потому, что тот стоял криво, прислонившись к стене — нет, у него было какое-то бледное, осоловевшее и перекошенное лицо, глаза — как у наркомана... Всегда чистые, аккуратно расчесанные (еще одна причина для Филова презрения) светлые волосы — свалялись у виска.

— Ты что тут, пьешь горькую, что ли?..

— Нет. Дверь захлопни... Раз уж пришел.

Голос у Алана был тоже наркоманский — совершенно дохлый, безо всякого выражения, кроме мировой усталости. Не дожидаясь, пока гость разденется, он зашлепал тапками, как старик, куда-то в кухню, загремел чайником. Чайник в этом доме был не электрический, а эмалированный, большой и белый, с цветочками, давно потерявшими изначальный цвет и национальную принадлежность (кажется, гвоздики...), и ставился на газ... В этом старом районе мало где остались газовые плиты, но вот у Рика — была.