Сердце трубадура

— Кроме того, не хочу я бегать и врать, как вор какой-нибудь!.. Мне это, признаться, самому надоело. Если меня честно спросят, так я честно отвечу. Ну, будет что-нибудь... Божий там суд или человеческий... Все лучше, чем так!..

— Гийом, ты не понимаешь...

На этих словах и вошел мальчик-паж, черненький, еще более почерневший за лето от загара. Он изрядно вытянулся, скоро уже будет годиться в оруженосцы...

— Эн Гийом! Вас мессен Раймон приказали найти. Говорят, чтобы вы к нему скорее явились, потому что барону угодно поехать с вами на охоту...

— Вдвоем, парень?

— Не могу знать, эн Элиас.

— Ладно. Сейчас.

Друзья переглянулись, прежде чем выйти во двор, под яркое солнце. В глазах Элиаса плясал страх. Гийом был почти что весел.

— Ну что, допрыгался?.. Давай я с тобой пойду.

— Не надо...

— Не дури.

— Я и не дурю. Я хочу, чтобы все по-честному... А кроме того, — в ореховых глазах промелькнуло что-то вроде воспоминания, жалости, стремления... — кроме того, я... ну, в общем, я эн Раймона люблю. Он... ну, он посвятил меня в рыцари, и все такое. Ладно, Лучше-Всех, я пошел... Поохотиться, так поохотиться.

И пока он шел через каменный внутренний дворик, превращенный прямыми, отвесно падающими лучами в колодец жара, — прямой, со спиною как палка — Элиас размашисто перекрестил его в спину.

5. Об охоте двух рыцарей, и о том, как дона Агнесса помогла эн Гийому дамской хитростью.

...Они ехали медленно, молча и уже довольно долго. Солнечный свет начинал приобретать столь любимый Гийомом оранжеватый оттенок, и юноша, направляя рыжего коня след в след за черным испанцем своего господина, отстраненно размышлял, почему, если Раймон задумал его убить, он этого до сих пор не сделал. И зачем нужно было называть охотой эту жуткую молчаливую поездку, если ни псов, ни соколов они с собой не взяли, а просто едут через вечереющий хвойный лес, по красным сколам руссильонских скал, один за другим, и на эн Раймоне такая красивая зеленая шапочка с пером, а Гийом в спешке не взял, чем покрыть голову, и легкие волосы, как короткие крылышки, взлетают у него над ушами...

(Ударь его, шепнул маленький бес. Ударь его, он везет тебя, чтобы убить. Успей же первым, у тебя есть охотничий кинжал, приблизься и заговори с ним, а потом ударь — вон туда, за ухо, куда падает тень от качающегося пера...)

Гийом расправился с бесом легко, прихлопнув его, как комара. Но Раймон, словно что-то почуяв, обернулся в седле, посмотрел долгим, внимательным темным взглядом. Подбородок старого рыцаря припорошила темная щетина, и выглядел он почему-то очень усталым, едва ли не больным. Под глазами легли темные тени. Гийом почувствовал мгновенный укол стыда перед этим человеком, чье лицо часто всплывало у него в памяти на слово "отец" — стыда за то, что он спит с его женой, за то, что врет ему, за то, что Гийому девятнадцать лет, а Раймон — Бог ты мой, да ведь он же старик... И легкое пламя опалило лицо Гийома еще и потому, что он, Гийом, так ловко, непринужденно сидел в седле, словно гордясь своей дурацкой красотой, и за то, что так удачно на нем сидел зелено-коричневый охотничий костюм...

Но барон заговорил, и голос его был прежний — сама сила, голос, заставляющий виновного трепетать. Вся трепетная, едва ли не стыдливая любовь куда-то мигом девалась, Гийом опять почувствовал себя мальчишкой, сжавшимся в ожидании розги.

— Гийом, мальчик мой... давай-ка поедем рядом. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Голос вроде мягкий, но это как меч, обернутый в бархат. Рукой провести — мягко, а ка-ак рубанет...

— Да, мессен.

(Ну же, давай, спрашивай, не тяни. Покончим наконец с этой медленной пыткой. Что ты хочешь знать, черт подери? Хочешь знать, не сплю ли я с твоей женой?..)

— Гийом... Я хочу спросить вас не только как вассала, но и как своего... друга. Почти что приемного сына, Гийом.

— Я, эн Раймон...

Еще немного, и барон Раймон получил бы всю правду, которой он добивался. Слово "сын" сделало свою работу, и Гийом уже открыл было рот, чтобы выложить все начистоту. Барону помешал только он сам: только его свойство, измыслив какой-то план, далее следовать ему до мелочей, идя намеченной дорогой. Кажется, это называется негибкостью разума.

— Так вот, Гийом, скажите мне откровенно, как сказали бы своему родителю: любите ли вы кого-нибудь? Я заметил, что вы выросли, и песни ваши изменились; была ли тому причиною любовь? Я имею в виду, как вы понимаете, не любовь дружескую или сыновнюю, а ту, которая делает юношу — мужчиною...

Лицо Гийома горело, будто он долго тер щеки снегом или жесткой кожаной перчаткою. Лес пошел пятнами — вечнозеленые дубы и длинноиглые душистые сосны кружились, отплясывая по сторонам дороги. Кони шли медленно. Гийомов конь споткнулся о выступающий из земли корень.

— Да, мессен, люблю. Как бы иначе... (сглотнул слюну, душившую изнутри) — как бы я мог тогда петь, если бы не Амор?..

— Понятно, — голос Раймона был по-отечески мягок. Теперь единственное несоответствие осталось меж голосом и глазами, в которых, кажется, и вовсе не было радужки, сплошной черный зрачок. Незадачливый сын подумал, что проваливается туда, в эти черные дыры, проваливается...

— Понятно, друг мой Гийом. Я рад, что ты так откровенен со мною. Коли так, не назовешь ли мне и имени своей возлюбленной? Говорить правду надлежит до конца...

Деревья замерли. Ветер на миг замедлил свой ход, травы насторожились. Они ждали. Ждали, что скажет Гийом.

Голос сеньора шел туго, как сквозь толщу земли:

— Да, особенно тому, кому ты обязан своим рыцарским званием...

Имя, имя. Назови имя.

— Я... я не могу сказать. Это... не только моя тайна.

— Но, может быть, я мог бы тебе помочь.

— Н-нет... спасибо.

(Какой чудовищный бред. Что это происходит такое? Что это мы оба говорим? Разве это может быть правдой?

Какая-то маленькая часть сознания Гийома, отделясь от него, слушала разговор со все возрастающим изумлением. Эта маленькая часть хотела умереть. Она стремилась к правде, к гибели. Она толкала меня в пропасть. И кажется, я даже знаю, как тебя зовут, маленькая часть меня, самоубийца. Тебя зовут Совесть, голос Божий в человеке.)

— Все ведь знают...что имен... нельзя открывать. И Бернарт Вентадорнский писал... что нельзя называть имени любимой. Только тому, кто... поможет.

— Я помогу.

Спокойный голос, зачаровывающий, подчиняющий. Спокойный, черный, всезнающий взгляд. Христе, спаси меня, я тону. Я попался, я ничего не вижу и не понимаю.

— Поможете...мессен?..

— Да, Гийом, обещаю тебе, мальчик мой. Обещаю сделать все, что могу... для тебя и твоей любви. Если...

Если — что?.. Поздно, поздно, подумал Гийом, который почти терял сознание, как пьяный, как раненый, понимая, что более не может выносить этого, что нужно это прекратить, прекратить... И, при замерших деревьях, при одушевленном, прислушивающемся лесе...

— Донна Серемонда де Кастель.

(Вернуть, вернуть назад. Совсем ненамного. Я ведь прошу совсем немного, Господи, только один миг. Вернуть назад и услышать, как я говорю это, навсегда становясь человеком, навсегда поднимая лицо, и ало-золотое солнце светит мне в глаза... Услышать, как я говорю это, и мой голос, обретая собственную плоть, исходит из горла — из губ —

— Донна Серемонда де Кастель.)

...И ведь был, был миг, когда все могло быть исправлено. Когда все могло бы стать правильно, раз и навсегда. Что бы ни случилось потом, что бы ни... Он мог остаться человеком.

Но настоящий Гийом де Кабестань в том времени, которое не возвращается даже по молитвам святых, а не только лжецов и прелюбодеев, сказал совсем другое имя, ухватился за спасительное весло, протянутое утопающему с ладьи его разума и памяти — впервые за время этой истории он совершил непоправимую ошибку, и мир выдохнул, все навсегда для себя про Гийома решив.

— Донна Агнесса де Тараскон.

...Она случайно подвернулась, эта Агнесса: всплыло лицо из памяти, доброе, красивое, ее сестра, любит стихи, друг, друг, помощь... Раймон удивленно вытаращился, не готовый к такому известью, конь его прядал ушами, объедая придорожный куст маквиса.

— Любишь донну Агнессу? Супругу Робера Тарасконского?..

— Да, ее. Она — моя безответная любовь, сестра... вашей жены.

Поздно, ну да ладно. С горки не остановишься, зато веселее. И погнала, громыхая, телега по ухабам, а рыцарь телеги — тот, которого везли на казнь — махнул рукою и закрыл глаза. Под откос, под откос. Зато можно больше не думать. Р-ра-зой-ди-ись!..

Раймон несколько времени соображал, глядя на Гийомово пылающее лицо. Агнесса... В замке... И то, как Гийом пропадал в ее покоях, а потом возвращался слегка смущенный, странненький... И история с платьем. То, как Агнесса смотрела на него... А он — в пол... Ха! А ведь в этом что-то есть!..

Раймон ударил себя ладонями по бедрам и расхохотался. Смеялся он долго, раскачиваясь в седле, мотая головой — если бы не завязки, шапочка бы точно слетела. Гийом созерцал радость своего сеньора отрешенным взглядом, отпустив поводья. Почему-то он чувствовал себя сущим дерьмом.

Отсмеявшись, Раймон выпрямился, совсем карими и теплыми глазами посмотрел на юношу. А славная история получается! Представляете себе — Роберишко-рогоносец!.. А все по милости его, Раймонова, вассала!.. А у мальчика губа не дура — эта Агнесса очень даже ничего себе, любой бы не пожаловался... И молодая, Гийомова ровесница...

— Ну что же, эн Гийом, мальчик мой, — все еще сквозь поволоку смеха Раймон осмотрел вечереющий, золотосияющий лес. — Я обещал вам помогать. Так, значит, буду помогать, пока вы своего не добьетесь!.. Разворачивайте коня, поехали, при удаче до ночи успеем.

— Куда... успеем, мессен?..

— Как куда? — барон натянул правый повод, легко ткнул коня в бок шпорою, дабы отвлечь его от вкуснющего куста. — Конечно же, в замок Льет!.. Здесь не так уж далеко, а Робер с Агнессой, я думаю, все еще там, а не в Тарасконе...

— Не в Тарасконе?..

— Ну что ты все пытаешься говорить на манер эха, а, парень? Я все устрою, не беспокойся ты, я ж обещал... — и, уже разворачивая коня, эн Раймон до крайности удивил своего вассала неизвестно из каких глубин всплывшей поговоркою, неписаным законом куртуазной любви:

— Кто любит, того робость губит. Слыхал такое? Ну, вот то-то же. Поехали...

...В замке Льет их приняли на изумление хорошо. Таких гостей никто не ждал, и глаза Агнессы изумленно распахнулись, когда к полудню следующего дня (ночевать пришлось в лесу) шаги Гийома зашуршали по плитам ее галереи. Она думала о нем — только этой ночью, не ранее, и заснула, как раз терзаясь мыслью, уж не влюбилась ли она... А тут — на тебе, сам заявился, как снег в середине лета!.. Сопровождал его эн Раймон с лицом таким серьезным и притом лукавым, что Агнесса не знала, что и подумать. Эн Робер был удивлен не менее Агнессиного; Гийому этот барон даже нравился — своей мягкостью и почтительной приветливостью к поэтам и поэзии; но сегодня его слегка воротило от всего — и в особенности от искреннего привета эн Робера, который спрашивал у обоих гостей — и желанного, и не очень — чему же он обязан таким внезапным визитом.

— У меня привет и дело к вашей супруге от ее сестрицы, — отвечал Раймон, с каждым мигом поражая Агнессу и Робера все более. Обычно надменный и сдержанный, сейчас он едва ли не подмигивал, прямо лопаясь от непонятно чем вызванного восторга. Роль сводника неимоверно развлекала его, а мысль, что, помогая другу, он ловко опускает в то же время соперника-соседа, радовала не меньше, чем мальчика — новая игрушка. Наскоро позавтракав, он оставил Гийома на попечение недоумевающего эн Робера, и двое рыцарей влачили молчаливое, крайне неловкое существование на внешней галерее, невпопад беседуя о поэзии и погоде и мечтая друг от друга избавиться, в то время как Раймон уединился с Агнессою и за закрытыми дверьми заговорил с нею о Гийоме и о его любви.

...Слишком долго было бы, да и нет нужды пересказывать все разговоры этого дня. Каждый из троих участников странной классической драмы, развернувшейся в руссильонском замке, старался обмануть другого — и только один Гийом, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, ничего толком не понимал и никого не обманывал. Словно бы малый обман ведет к большему, словно бы ступивший в трясину по колено увязнет там по пояс — единожды солгав, бедный рыцарь внезапно пробудился окруженным ложью, и, оглядевшись, все еще не хотел видеть, что из города лжи все труднее и труднее уйти. А город лжи смыкался вокруг, обрастал новыми башенками и домами, и Гийом, плутая в лабиринтах улиц, уже не искал ворот.

...Раймон, желая обмануть Робера, сказал Агнессе, что Гийом ее любит. Агнесса, решив, что удача сама идет к ней в руки, сказала, что тоже любит Гийома. Потом, видя удачнейший предлог взять разом все, в чем она имеет нужду, и даже получить за это всеобщую благодарность, она отправилась к мужу и сообщила ему очень хитрую, очень долго изобретавшуюся ложь, которая, как ни странно, на самом деле являлась чистой правдой. Она сказала, широко распахивая глаза и сжимая руки на груди, что совершенно спятивший Раймон приревновал Гийома к своей жене и пытался у нее, Агнессы, чего-либо выведать, а посему Гийома надлежит спасать. А именно — ей с Гийомом притвориться любовниками, да так, чтобы дурачина Раймон сразу поверил, а от вас, мессен супруг, требуется только одно — чтобы вы нам притворяться не мешали. Робер, человек простой, жену внимательно выслушал, покивал нахмуренным челом и согласился — мол, да, да, парня в самом деле надо спасать, ему-то Гийом всегда нравился, а кроме того, так Раймону и надо, что он — рогоносец. А потому молодец, Агнесса, как ты это ловко придумала, восхитился он, целуя изобретательную даму в нежный лоб. Эн Робер, простоватый широкоплечий малый тридцати с лишним лет, имел рыжеватую шевелюру, честные темные глаза и большое сердце, часто говорившее ему, что Агнесса — это просто сокровище и душой и телом, и сокровище, которого он, скорее всего, недостоин. Можно сказать, он относился к супруге как к Прекрасной Даме, и неудивительно, что сей добрый рыцарь немедленно согласился за ужином выпить побольше вина и вишневой настойки и, прикинувшись пьяным, отправиться спать, желательно — шатаясь и держась за стены. Но все же этот честный человек слегка волновался и сделал единственную вещь, женою не предусмотренную — потихоньку расспросил Гийома. Тот с жаром и тоскою подтвердил, что его в самом деле преследуют ревностью. Что в самом деле, наверное, недурно было бы притвориться, и что умнее доны Агнессы нет дамы во всем Руссильоне. "Но смотрите, эн Гийом... полагаюсь на вашу рыцарскую честь", — на всякий случай напомнил успокоенный Робер, и трубадур, прижав руку к сердцу, с жаром поклялся ему — совершенно искренне! — что и в мыслях никогда не держал никаких похотливых намерений насчет его жены. "Моя честь — в ваших руках", — добавил Робер, до крайности довольный собой, и Гийом, в порыве благодарности преклонив колено, обещал спасителю блюсти честь доны Агнессы, как если бы она приходилась ему сестрой. Бедная дона Агнесса, если б слышала, прикончила бы обоих из арбалета; но она в это время была занята — на женской половине замка вкручивала гостю мысль о том, что уж от своего-то лопуха Робера на одну ночь она всегда сможет избавиться. Он человек простой — напоить его как следует, он и продрыхнет до полудня, как бревно...