Антиохийский священник

Маленький человек, бедный священник. Довольно-таки ловко устроился Пейре: кто на этом проклятом совете смог вспомнить его имя? Нет, все обвиняющие персты устремились на сеньора: "Найденное вами Копье"... "Эта ваша реликвия, сир..." Да нет же, сеньоры, я, как и вы, некогда поверил другому человеку. И пусть тот, другой, отвечает за растраченную чудесную силу Железа; пусть он и объяснит вам, если сумеет, почему бы не понести Копье впереди войска на следующем штурме Архаса. Если сумеет. И уж он у меня сумеет.

Пейре Бартелеми проводил нечаянно выпавшее свободное время меж обедней и вечерней самым приятным образом: он спал. Лежал в палатке (да, палаточка не графский шатер — низко натянутый кусок холстины, где вплотную умещались восьмеро бедных клириков) и сладко спал, видел во сне Розовый Город, Розу Городов, хотя темная ткань палатки нагрелась, создав внутри подобие пещи огненной. Той самой, где распевали гимны трое библейских отроков.

Раймону пришлось встать на четвереньки, чтобы вползти в низкое обиталище бедняков; из-под буроватых подолов виднелось сразу пять ног спящих (интересно, почему хотя бы не шесть?) — и граф Тулузский, не в силах долго размышлять, какая из них принадлежит искомой личности, предпочел изрядно громко и гневно воззвать:

— Пейре Бартелеми!

Одна из ног немедленно дернулась, втянулась глубоко под черную рясу; но приподнявшийся на локтях парень был вовсе не Пейре. Совершенно незнакомое лицо, худое и усталое.

Однако неизвестный монашек быстро сообразил, что к чему, почтительно улыбнулся графу и сильно пхнул в спину свернувшегося рядом, спавшего в позе ребенка в утробе матери. Пейре, выдернутый из нежных объятий рассветного Rose des villes, встретился взглядом с сумрачным Раймоном и без единого слова протеста последовал за ним — проще говоря, пополз наружу, стараясь не толкнуть по дороге никого из спящих.

Разговор графа и священника, состоявшийся у обоза с передвижной часовенкой, был очень коротким. Над дразнящим своей неприступностью Архасом разливался потрясающий палестинский закат — все оттенки крови и роз, и окситанских маков, и жидкого золота плавящейся жары, и — наискось через все небо — полоса трепещущего огня...

— Пейре, они ропщут о Копье. Что вы намерены...

И ни одного вопроса, почему это именно Пейре должен быть намерен что-либо делать теперь, после того, как Святое Железо, отлученное от его жаждущих рук, воссияло уже для всех, пусть даже и влекомое вперед как сокровище Сен-Жилльского дома. Пейре сморгнул — закат невыносимой красотой резал его еще непроснувшиеся глаза.

— Они сомневаются. Чем вы могли бы доказать?..

(Вот, сынок, видишь. А ты думал — все для тебя уже кончилось, сказал где-то далеко-далеко, за безветреным взмахом закатной ризы, апостол Андрей, человек в белом, держащий сети в смуглых руках, сети, где блестели уловленные рыбы, бывшие во сне всеми нами. Ты еще должен сделать кое-что... Ради Святого Копья. И ты знаешь, как это можно сделать. Радуйся, ты еще можешь послужить.)

— Хорошо, мессен, — не слыша собственного голоса, проговорил Пейре, и глаза его бешено слезились — не от заката, нет, от другого пламени. Дрова-а, дрова-а, как говорил, посмеиваясь, его отец в запредельно далеком мире розовой Тулузы. Пейре сморгнул еще раз, чтобы перестать видеть горящий дом, метель искр, ломающиеся посредине черные балки. Матушка, Аламанда, Боже мой.

— Хорошо, мессен, я согласен.

— На что согласен? — еще бы, Раймон сразу не понял, он не слышал далекого гудения пламени, и потому смог позволить себе забыть, как доказывается такая истина. Каково испытание для нее.

— На ордалию, мессен. Я готов пройти испытание огнем.

(И скажи только, Пейре Бартелеми, что хоть единый миг в жизни ты не знал, что тебе однажды придется это сделать.)

— Пейре... — голос Раймона чуть дрогнул. Он любил своих провансальцев, как бы оно ни было, как бы ни оказывалось лучше и легче, он их, черт побери, любил. — Пейре, вы... уверены?

— Да, мессен.

Что ж поделаешь, если он коснулся истины, которой присягают только так. Огнем. То есть для Пейре — огнем. Для другого это могла бы быть вода. Или плети. А сурового, усмешливого фарисея по имени Савл за нее же пять раз по сорока били палками, а нежного Стефана, так сильно боявшегося боли — забросали камнями. А апостола Варфоломея, Бартелеми... лучше не думать, что с ним сделали. Каждому свое. И не забывайте, что сталось с Первым изо всех, Которого прободили этим Копьем.

Пейре стоял так прямо, скованно, что даже не сразу понял, что происходит, когда граф Раймон заключил его в объятия. Это были не объятия отца — нет, так обнимают пехотинца, спасшего тебя в бою... Или труп пехотинца, спасшего тебя... все равно.

Объятия Раймона оказались крепкими, и Пейре чувствовал себя немного неловко. Но не сказал о том, продолжая стоять истуканом и глядя на полосу небесного огня. Ему было очень страшно.

— Идемте же теперь... Вы должны сказать об этом на совете баронов. Перед всеми вождями... и прелатами.

И пока Пейре шел за графом меж палаток, походных костерков, голодных часовых и перевернутых повозок, изо всех сил стараясь не чувствовать себя агнцем, ведомым на заклание, граф Раймон, то и дело взглядывая вверх, на раздирающий сердце закат (из золотого уже ставший багровым), заранее знал, что скажут прелаты и бароны. Толпа хочет крови, она ее получит. Немножко крови, и все снова спокойны. Хотя, возможно, Годфруа да Робер Фландрский скажут несколько незначимых слов против. Но скорее всего, не скажет никто.

Раймон встряхнул седой головой, изо всех сил стараясь не чувствовать себя тем, кто ведет агнца на заклание.

7. О том, как антиохийский священник получил свою награду во второй раз.

Ты Петр, камень. Камни не горят.

Скажи это себе сотню раз, поверь, что ты прав, и иди.

Пейре смотрел на пламя, и внутри у него что-то рушилось. Что-то, что рушится только однажды, и уже больше не восстанавливается никогда. Казалось, он выгорает изнутри.

Это было на рассвете — рассвет самое лучшее время для Божьего суда: небеса открыты, строгие праведники смотрят вниз сквозь прозрачный хрусталь, не давая свершиться неправде... И еще одна, более простая причина есть для Божьего суда на расвете: еще не жарко, вот, Колизей открыт, пока палестинское солнце не взяло полную силу.

Пейре смотрел только на огонь, но их жадные глаза — множество глаз, тысячи, тысячи глаз ждали, и Пейре это чувствовал кожей. Они смотрят, сказал ему его ужас, размером в целое небо, как сказал когда-то Моисею слишком большой голос, и Пейре, теряясь в голосе, растекаясь прочь из тела, взмолился, но не смог сделать это словами.

Это горящий куст, огонь похож на горящий куст. Купина. Тот самый, что сгорает сам в себе и не может сгореть, потому что он и есть Огонь. Сейчас Он заговорит со мной.

Но Он, конечно же, молчал.

Костер был разложен в долине, в стороне от лагеря, кольцом окружившего стены Архаса; костер цвел на самом дне долинной чаши, на дне потира, где должно было пресуществиться... Боже мой, я схожу с ума.

Вот и главный герой, тот, на кого собрались смотреть: Пейре, одетый уже не в свою бедную рясу — в тонкую полотняную рубашку до щиколоток, белую, с графского плеча; босой — его тонкие ноги, припорошенные темными волосками, кажутся почти коричневыми по сравнению с белизной камизы. Немного неправильной формы, сбитые стопы, на большом пальце — уже зажившая красноватая мозоль, оставшаяся после дальнего перехода в дурной обуви (посбивал обмотки о скалы Ливанских гор...) А в руке этого юноши — хотя он и старше, чем кажется на вид — в руке зажато мертвой хваткой, кажется — и убей его, не выдернешь из закостеневшего кулака этого длинного, неровного куска железа, наполовину обернутого в светлый шелк.

Так вцепился Пейре в свою ношу, что насквозь пропотела тонкая ткань от жара его повлажневшей руки; и чувствует он, как слабо — будто тонкая ниточка пульса — начинает дрожать в его руке Святое Копье. Железо словно стало очень теплым (нагрелось от человеческой ладони? Живой крови? Живой... Крови?)

Пейре не расслышал, что крикнули ему из толпы. Высокий, срывающийся голос. И не расслышал, что ответил на то епископ Нарбоннский, хрипло, словно старый ворон каркнул... Он так погрузился в слушание легкой — но, Господи, кажется, истинной пульсации копья, что...

(Ну же, ну! Решайся!)

Недавно еще, когда он шел через эту густую толпу меж двумя епископами, не то конвоирами (а не все ли равно, слово "епископ" значит "надсмотрщик, блюститель") — это был почетный эскорт, а не чтобы Пейре, к примеру, не убежал; эта смерть, эта ордалия, чем бы она ни оказалась — торжество, коронация, венчание... Кто подержит венец? Кто подержит мне венчик?.. О, когда Пейре шел через густую, расступающуюся перед ним, как тесто под ножом, толпу (и как тесто же смыкалась она обратно за его спиной) — он слышал шепот, шелест, обрывки речи, они летели за ним, не складываясь в слова. (Это анти... Антиохийский... ...хийский священн... Идет антиохийский священник... это он... он идет...) Это я, отстраненно подумал Пейре, как о ком-нибудь другом, это меня теперь так называют, Антиохийский священник, так смешно, ведь я из Тулузы, из Розового Города, но об этом больше не знает никто... И на миг ему показалось невозможным, совершенно лишенным смысла, что его плоть может умереть. Вернее, что может умереть, распасться кусками горелого мяса Антиохийский священник, а про себя (кого? Кто ты? Что ты здесь делаешь? Ступай домой...) он давно забыл. Еще тогда, в Сен-Сиприене, и не забудьте, мессены — дрова-а, дрова-а. Это только дрова. Я тут ни при чем.

— Он идет...

— Антиохийский...

— ...йский священник...

— С Копьем.

Ты Петр, камень, сказал себе Пейре, делая еще один шаг к костру, и песок под его ногами — нет, каменистая земля, бесплодная пыль — стала уже очень горячей. Потому что огонь был почти перед ним.

Я буду смотреть на пламя, Господи, и Ты выведешь меня. Я не слышу, что они там шелестят вокруг меня, я здесь совсем один. Я открою глаза, чтобы увидеть Купину, и просто пойду.

Копье в его руке стало уже очень горячим. Оно почти билось — как чье-то вырванное из груди, но еще живое сердце; оно было влажным (от пота Пейре), оно было живым. Оно почуяло свой дом, оно хотело туда.

Оно хотело умереть.

И лишь почуяв его тысячелетнюю жажду, тысячелетнюю боль железа, желавшего уйти, перестать быть, распасться наконец, перестав терзать оголенное сердце, красное сердце Искупителя — Пейре, по лицу которого уже тек, струясь по вискам, соленый щекочущий пот, остался совсем один.

"Прости, прости меня, что они не верят", — прошептал он рыдающему железу, живому Живой Кровью, и еще раз тихонько позвал Господа в сердце своем, и шагнул вперед еще раз.

Теперь ноги его жгло невыносимо; он стоял, уже касаясь босыми пальцами дымящихся первых углей, и огненная стена, гудящая перед ним нестерпимым жаром (огонь все очищает, все выгорает, остается только истина Твоя) — словно бы мягко клонилась вперед, но Пейре все не мог этого сделать. Сердце болело длинной, сосущей болью, бедное человеческое сердце. Он был всего лишь человек, Господи, прости его, он все еще не мог.

Прыгнуть с обрыва в сверкающую утренним золотом Гаронну. Трудно только оттолкнуться, а все остальное — уже полет, свистящий в ушах воздух умирания, и осознание того, что ты падаешь, но это уже сделано, теперь ты не можешь больше бояться... Мальчик Пейре, восьми лет, прыгает за руку с девочкой Аламандой, семи лет. Лето над Гаронной, Сен-Сиприен, Розовый Город.

Что-то тихо затрещало, опаляя лицо болью и легкой, издалека знакомой вонью. Паленый волос, это сгорели брови, или ресницы, это один нежный лепесток огня погладил Пейре по лицу.

(— Антиохийский священник!

— Давай!

— Сделай же это!

— О, Господи Иисусе Христе...)

Это голоса издалека-издалека. Наверное, из Тулузы. Наверное, надо прыгнуть.

Как же их там много, и все они ждут. Странно. Здесь есть еще кто-то, кроме меня. Кроме нас.

Глаза Пейре уже невыносимо слезились, низ белой рубахи начал обугливаться. Запах паленой шерсти усилился — это сгорели черные волоски на мохнатых ногах. Почему я так хорошо помню запах горелого мяса, тем более сводящий с ума, что исходит и от твоих собственных, полопавшихся и сочащихся рук? И розовые шрамы на плече, круглые, с тонкой блестящей кожицей.

Он посмотрел наверх — в дымное невнятное небо, где над краем чаши уже бился нежными крылами рассвет, потрясающий рассвет, розовый, там, над огнем... Господи, Господи, пожалуйста, не оставь меня, помолился он последний раз, не в силах попросить, чтобы fiat voluntas tua, но —

прости, прости меня, я люблю Тебя, я иду.

Стена огня, принимая его, будто бы слегка раскрылась, облекая нестерпимой болью, и дышать, о Боже мой, о Святое Копье, я же не могу дышать — на долю мига раньше ОН ОТВЕТИЛ. КУПИНА ЗАГОВОРИЛА, и тот нестерпимо большой голос сказал только — VADE MECUM, ИДИ СО МНОЙ, ИДИ СЮДА.

И Пейре, глотнув дымный воздух уже умирающими, горелыми губами, почему-то подумав, что надо раскинуть руки крестообразно — в правой Копье — все-таки сделал это. Он шагнул.

...Он шел в пламени, бывшем изнутри лишь золото-алым колыханием воздуха, ветвями Куста, неопалимой Листвой, шел среди него, и путь его казался очень далеким, потрясающе легким. Обожженные стопы чувствовали каждый уголек, каждую ветку под ногами, даже чувствовали жар. Но этот жар был прохладным, и Пейре плакал.

Слезы сами текли из широко открытых его глаз — смотри, смотри, каков огонь изнутри — по зашелушившейся во время стояния возле пламени коже щек, в открытое в вырезе белой рубахи горло. Он плакал не от боли, и не от радости, и даже не от благоговения — а лишь от того, что вошел внутрь своего главного страха, и сгорел в нем, и теперь мог быть свободен.

Да, от постыдного облегчения.

"Иди сюда", сказал Он. Я иду. Так долог был путь, но я все-таки иду.

Копье в руке его — живое, теплое — в каком-то едва ли не любовном стремлении впитывало воздух своего мира, мира Огня, откуда оно и пришло, все возьмет Огонь — это же Дух Святой, Господи, тот, Что вставал пламенными языками — я узнал эти пламенные языки — над головами Твоих учеников. Копье трепетало. Оно знало, куда мы пришли, только Пейре этого пока еще не знал.

Но узнал тот Город — белый, нет, розовый от рассветного пламени на высокой стене, четыре белые башни по углам, в центре — темная, квадратная, и на всем — этот розовый огонь, потому что это была и Тулуза тоже. Этот Город Пейре любил и сквозь облик Тулузы, и сквозь облик всех земных городов, и теперь, поняв, куда его позвали, он заплакал, как ребенок, потому что на стенах появились люди, и приветствовали его. "Иди домой".

Пейре видел их лица с небывалой ясностью. Он знал их всех, хотя еще и не помнил имен — но видел лица за дальней далью, будто зрение его стало иным, новым, таким, каким и должно быть зрение человека. Но все же не разглядеть за пеленой огня — Гийом? Или Этьен Валентин, предсказавший эту помощь, знавший наперед? Белые волосы, почему такие белые, он же был черноволос, но — пламя прозрачной стеной снова скрыло лицо, и Пейре не окликнул, потому что уже не мог опоздать.