Проклятие Раду Красивого

Слуги, неизменно сопровождавшие меня, оставались ждать снаружи, а я, довольный, что на время избавился от их назойливой опеки, начинал стучать в ворота. Меня впускали, после чего оставалось лишь нырнуть в море счастья с головой.

Обычно, когда я приходил, то видел, как Влад полулежит под навесом на ковре среди подушек и курит кальян — брат перенял эту привычку от турок, называл её довольно приятной и говорил, что даже скучает по такому времяпровождению, когда находится в северных странах. Он предлагал и мне попробовать, но я отказывался. Мехмеду не понравилось бы ощущать запах от кальяна у меня во рту.

Иногда я ловил себя на мысли, что сейчас мой брат — в турецком халате, турецких домашних туфлях и с мундштуком кальяна в руке — очень похож на турка, но это ощущение развеивалось, когда Влад, встав, чтобы обняться со мной, вдруг взглядывал куда-то мне за плечо и громко произносил:

— Эй, птичка моя. Принеси нам что-нибудь.

Так он обращался к невольнице, подаренной султаном. Влад хотел, чтобы она прислуживала нам, и это сразу выдавало в нём приезжего. Истинный турок никогда не показал бы красавицу-невольницу своему брату, которому уже исполнилось шестнадцать, а Влад не считал это ни опасным, ни зазорным. Напротив — он хвастался.

Я помню, как впервые увидел её. Она показалась за решётчатыми деревянными дверцами, преграждавшими вход на такую же деревянную террасу. Руки у этой женщины были заняты подносом с угощением, поэтому она толкнула дверцу бедром... Затем вышла на крылечко, грациозно сошла по ступенькам и лёгкой походкой проследовала через сад к навесу, чтобы, опустившись на колени, начать расставлять угощение на куске бычьей кожи, который также принесла с собой, держа свёрнутым подмышкой.

Вдруг я заметил, что брат внимательно на меня смотрит, но не взглядом ревнивого мужа, не терпящего возле жены никого. Напротив — мой брат хотел бы увидеть, что я оценю "птичку" по достоинствам.

— Красивая, да? — спросил он не по-турецки, а на нашем родном языке.

— Да, — ответил я на том же языке, но думал уже не о женщине, а о том, что мы сейчас говорим по-румынски.

Только мой брат не давал мне забыть румынскую речь. Если бы не он, я давно бы всё забыл. Я ведь приехал в Турцию шестилетним и следующие несколько лет слышал родную речь лишь из уст моего брата. Правда, у нас также был учитель, который кое-как болтал по-румынски, но мне — я не вру! — оказалось проще выучить турецкий, чем понимать корявый румынский этого человека.

Когда мой брат уехал надолго, я стал забывать родной язык. Оказавшись во власти Мехмеда, я думал, что румынский мне больше никогда не понадобится. Затем мой брат неожиданно вернулся, и стал приезжать каждые два-три месяца. Тогда я снова начал вспоминать, и его румынская речь сделалась для меня речью свободы! По-румынски мы говорили о том, о чём не очень-то поговоришь на других языках, понятных слугам.

Помню, однажды я уселся под навесом поближе к брату, продолжавшему курить, наклонился к братову уху и зашептал по-румынски:

— А знаешь... Я последовал твоему совету. Я ходил в греческий квартал, в дом терпимости. Ещё давно, когда султан отправился в поход.

— В самом деле? — Влад был так удивлён, что резко приподнялся, и мне пришлось отпрянуть.

Затем он посмотрел на меня и улыбнулся некоей хитрой улыбкой, значения которой я не совсем понял.

— Значит, ты теперь — мужчина, — тихо сказал Влад, похлопав меня по плечу. — Но почему ты говоришь об этом скрытно? Чего тебе стыдиться?

Меня охватило какое-то странное чувство, как будто мне стало возможно уважать себя и даже гордиться собой, но чувство казалось таким зыбким, обманчивым: "Я — мужчина?" Мехмед так часто называл меня мальчиком, что я и сам мысленно стал называть себя таковым. А иногда мне казалось, что я — почти женщина. И вот теперь выяснилось, что мой брат считает меня мужчиной. Неужели, стать мужчиной — это так просто? Надо лишь набраться смелости, чтобы посетить дом терпимости? И всё?

Однако следовало что-то ответить брату, и мой ответ звучал так:

— Я говорю скрытно, потому что султан может рассердиться. Он рассердится не потому, что я ходил туда, а потому, что я делал это в тайне. Мехмед любит всё про всех знать и не любит обнаруживать, что чего-то не знает.

— Что ж, я не выдам твою тайну, — снова улыбнулся Влад.

По его лицу я видел, что ему хочется знать подробности, поэтому пришлось кратко поведать о позах. Про то, что поход в дом терпимости состоялся лишь однажды, мне показалось лучше умолчать: "Пусть Влад думает, что это было неоднократно".

Меж тем брат, выслушав мой рассказ, задумался, и тогда я решил спросить, кивнув в сторону женщины:

— Тебе хорошо с ней?

Пусть она считалась подарком от султана, но ведь отчасти стала подарком и от меня, а брат, конечно, не знал этого, и решил, что я просто хочу больше знать о женщинах.

— Она очень мила, — признался он и добавил. — Ты, наверное, уже догадываешься, что обладать женщиной, которая до тебя была невинна, это не то же самое, что ходить в дом терпимости, но она... — брат тоже кивнул в сторону женщины, — она хоть и была невинна, но быстро учится.

У меня внутри что-то оборвалось. "Ты быстро учишься, мой мальчик", — сколько раз я слышал это от Мехмеда! И вот теперь мой брат говорил что-то подобное о женщине, которой владел. Я живо припомнил всю освоенную мной "науку" — те странные виды ласк, что мне приходилось расточать султану. От мысли о том, что женщина могла ласкать моего брата хотя бы одним из подобных способов, мне сделалось мерзко... Однако, как оказалось, брат говорил про другое, и чувство омерзения оставило меня.

— Я научил её быть сверху, — вполголоса произнёс он. — Она хорошо танцует, и это оказалось очень кстати. По сути, она и продолжает танцевать, но только делает это, сидя на...

Румынского слова, которое последовало дальше, я не знал, поэтому ничего не понял. Брату пришлось использовать турецкое слово.

Оно означало ту часть тела, которую Мехмед в шутку называл "корень всех зол", но главное — ничего похожего на то, о чём говорил брат, султан меня делать не просил. "Ого!" — мысленно воскликнул я и начал задавать вопросы, чтобы лучше понять.

Влад полулежал, так что мог достаточно легко с помощью взмахов правой руки объяснить мне, что женщина двигалась вверх-вниз. И ещё я понял, что она, приподымаясь, опиралась на свои колени.

— Представится случай, опробуй эту позу, — посоветовал брат.

Конечно, он имел в виду "пусть женщина будет сверху", но мой опыт сыграл со мной злую шутку. Я представил, что сам сижу верхом на Мехмеде, глядя ему в глаза, а тот вопросительно на меня смотрит.

Я попробовал прикинуть, возможно ли между мной и султаном нечто похожее на то, о чём брат рассказывал в отношении себя и женщины. Я знал, что женское лоно и прямая кишка устроены совсем по-разному. Различие заключалось и в том, что эти полости уходили вглубь тела под разными углами. Такие обстоятельства следовало учитывать, когда используешь прямую кишку, как... В общем, чтобы двигаться вверх-вниз, мне пришлось бы сесть не так, как рассказывал Влад, а откинуться немного назад, опереться на руки...

Я решился спросить, возможно ли, чтобы женщина, совершая свой танец, откинулась назад.

Влад сказал:

— Да, но лучше пусть она наклонится посильнее вперёд, — и объяснил, почему.

"Нет, — подумал я, — вперёд мне, если и можно наклониться, то привставать в таком положении трудно. Чтобы получилось, придётся не столько наклониться, сколько изогнуться вперёд дугой, да и тогда привставать будет как-то..." Мне даже стало завидно на мгновение, что женское тело больше приспособлено для того, чтобы дарить наслаждение мужчине.

И вдруг я с радостью понял: "Но ведь так и должно быть! Женщины больше для этого годятся". То знание, которым поделился со мной брат, означало, что другая жизнь, которую мне всегда хотелось понять — жизнь, лишённая скверны — придумана не отцами церкви, а заложена в самой природе.

"У каждой вещи своё назначение, — повторял я себе. — Вино можно пить хоть из ведра, но предназначено ли ведро для этого? Дыню можно резать мечом, но не смешно ли будет?" Эти рассуждения показались мне тогда неоспоримыми. Сейчас я думаю несколько иначе, но в тот день мне хотелось если не в поступках, то в мыслях быть таким, чтобы брат одобрил. Отчасти поэтому я проявил живой интерес к его рассказу, приняв совет Влада с благодарностью. И пусть поза, о которой говорил Влад, осуждалась христианской церковью, мне было всё равно!

"А что если снова пойти в дом терпимости?" — думал я. Эта мысль чаще всего приходила мне в те минуты, когда мой брат просил свою невольницу надеть одежду для танца, встать посреди лужайки и "порадовать гостя". Иногда, если погода была сырой или холодной, всё происходило в доме, но суть не менялась. Невольница, повязав вокруг бёдер огромный шёлковый платок, заменявший юбку, и прикрыв грудь длинным тканевым поясом, показывала свой танец — танец живота.

Это не полагалось делать в тишине, поэтому Влад приносил откуда-то из дальних комнат особый турецкий барабан, по которому надо стучать не палочками, а ладонями.

Брат зажимал барабан у себя под боком и отбивал своей "птичке" ритм, а она танцевала, и мне нравилось, пока братова "птичка" не начинала как-то странно на меня поглядывать, будто говорила: "А ведь я знаю, кто ты. Ты — такая же невольница, как я, но тебе меньше повезло с господином. Так вот смотри, как я счастлива! Смотри и завидуй!"

После этого она начинала танцевать с особой страстью, и мой брат, заворожённый, временами даже забывал отбивать ритм. Помню, однажды, Влад шутливо погрозил ей пальцем и произнёс по-турецки:

— Что ты делаешь, моя птица? Ты хочешь, чтобы я выпроводил нашего гостя и остался с тобой наедине? Нет, я не нарушу правил гостеприимства, как бы ты ни старалась.

Услышав это, я и сам хотел уйти, но брат заставил меня остаться еще, по меньшей мере, на час:

— Не потакай ей, — всё так же шутливо сказал он по-турецки. — А то она решит, что я совсем не строг, и попробует вить из меня верёвки.

Воспитанная по мусульманским правилам, женщина почему-то совсем не стыдилась показываться передо мной без покрывала. Это ещё больше укрепляло мои подозрения в том, что она в отличие от моего брата догадывалась о многом, и что я для неё был не мужчина, пусть Влад и называл меня мужчиной.

— Ты любишь её? — однажды спросил я брата.

— Нет, — ответил он, подумав.

— Но я видел, как ты на неё смотришь, — возразил я.

— Это страсть, а не любовь, — улыбнулся Влад.

— А в чём различие? — удивился я.

До сих пор, слушая бесконечные слова любви, которые Мехмед щедро расточал мне и женщинам в своём гареме, я полагал, что если речь идёт не о людях, связанных друг с другом кровными узами, то "любовь" и "страсть" означают одно.

Может, для султана так и было, но вот для моего брата — нет:

— Когда любишь, то хочешь делать добро, даже в ущерб себе, — признался Влад. — Когда любишь, то хочешь всё отдать предмету своей любви. А когда тобой владеет страсть, хочется не отдавать, а грести на себя обеими руками, захватить как можно больше и обладать этим. И мысли, прежде всего, о собственной выгоде, как бы не упустить чего.

— А зачем тогда мужчина, испытывая страсть, делает женщине подарки? — спросил я, вспомнив о привычке Мехмеда задаривать всех.

— Подарок может делаться с разной целью, — брат пожал плечами. — Можно дарить потому, что хочешь одарить. А можно дарить потому, что хочешь купить того, кому даришь, привязать его к себе подарком, — он задумался и вдруг добавил. — Это справедливо не только в отношении мужчин к женщинам. Это справедливо даже для тех людей, которые не испытывают друг к другу физического влечения. Вот, к примеру, Мехмед. Зачем, ты думаешь, он подарил мне женщину и дом? Затем, что желает мне добра?

— Не знаю, — солгал я.

— Со временем ты поймёшь, — вздохнул Влад.

В эту минуту мне хотелось просить у него прошенья. Мне стало так горько оттого, что я не мог сказать ему, что уже сейчас всё понимаю.

Брат продолжал полулежать на ковре и курил кальян, поэтому мне, сидящему рядом, неудобно было обнять Влада — я лишь заглянул ему в глаза:

— Я люблю тебя, брат. И я желаю тебе только добра. Что бы я ни делал, я стремлюсь делать тебе во благо. Даже если я чем-нибудь наврежу тебе, то только по глупости, потому что не всегда можно знать последствия того, что делаешь.

— Ты что-то натворил? — настороженно спросил брат.

Он приподнялся, а затем сел, внимательно посмотрел на меня. Теперь я мог его обнять... и обнял:

— Нет. Я ничего не натворил. Ничего не натворил. Просто я хотел, чтобы ты знал, что я тебя люблю.

— Я это знаю.

— А ты? — не унимался я. — Если бы ты вдруг узнал, что я что-то натворил, ты бы всё равно меня любил? Скажи.

— Конечно, — успокаивающе произнёс Влад и, отстранив меня от себя, опять вгляделся в моё лицо. — А ты точно ничего не натворил?

— Нет, нет, ничего, — отвечал я. — Ничего.

* * *

Меж тем султан стал готовиться к новой войне. На этот раз он хотел взять Белград — большую и сильную венгерскую крепость на Дунае, которую называл воротами в Европу.

— Если я возьму её, движение моего победоносного войска на север уже никто не остановит, — говорил Мехмед.

Иногда мне казалось, что султан жаждет эту крепость, будто она живая — жаждет обладать ею, и те минуты, когда он с триумфом проедет под аркой распахнутых белградских ворот, окажутся не менее сладкими, чем минуты обладания женщиной из гарема... или мной.

"А ведь славянское слово "град" связывают с мужским началом", — думал я, но эта мысль не вызывала у меня отвращения. Она лишь казалась занятным совпадением, тем более что греческое слово "полис" связывали с женским началом, поэтому Мехмед, взявший Константинополис, и желавший взять Белград, тем самым проявлял свою особую двойственную суть.

Рассуждая так, я по-прежнему ловил себя на мысли, что не сочувствую христианам, как должен, но меня утешало то, что Влад вёл себя схожим образом. Взятие Белграда, несомненно, отозвалось бы в Европе плачем и воплем, как недавнее взятие великой греческой столицы, но мой брат решил способствовать падению Белграда, ведь это помогло бы вернуть румынский трон.

К тому же Белград являлся венгерской крепостью, а венгров Влад ненавидел всем сердцем. Это из-за них умер наш отец! Влад часто повторял мне, что должен отомстить им... а также боярам, которые предали нашего отца из страха перед венграми и позволили сесть на трон венгерскому ставленнику-злодею.

Мой брат лишь порадовался бы удачному исходу новой войны, после которой туркам уже ничто не мешало бы пройтись по венгерской земле большим пожаром, оставляющим после себя лишь обугленные остовы домов и чёрную землю, усыпанную серым пеплом. Отчасти потому мой брат и добывал для султана сведения, которые помогли бы решить, когда туркам лучше начинать войну.

В прошлый раз, когда Влад завоевал себе в Румынии власть с помощью турок, ему через месяц пришлось покинуть трон, потому что с севера двигалась большая венгерская армия, а турки не стали её ждать и ушли. Теперь же мой брат говорил, что учёл прошлые ошибки. Он говорил, что венгерская армия будет отчаянно защищать от султана Белград. Венгры не станут отвлекаться на Румынию, если увидят, что враг закрепился на их собственных рубежах.