Спать. Срочно. Когда ещё придётся. С завтра — цейтнот.
Утром я, как пан-король, на полуторке был доставлен к военкомату. Народ в округе роился в невообразимых количествах. Многоголосый их говор сливался в один большой шум. Подобное меня всегда бесило, уставал от этого сразу. Провожаемый десятками пар любопытных и удивленных глаз (я в больничной коричнево-полосатой пижаме) я прошёл в военкомат. Меня немного "потрясывало", как всегда перед собеседованием с людьми, от которых хоть немного зависела моя судьба. Нашёл нужный кабинет, коридор перед которым был плотно упакован молодыми (и не очень) людьми. Протолкнуться я бы не смог. Стал ждать. Часов у меня не было. Опаздывал я или нет, не знал. Но проявить непунктуальность не хотелось. Поэтому, набравшись наглости, тормознул солдатика с двумя треугольниками на петлицах. Выбрал его за не соответствие молодого лица и сосредоточенность на этом самом лице (типа сильно занятой).
— Слушай, дружище, меня в восемь ноль-ноль военком ждать должен. С комбригом.
Солдатик испугано выдернул рукав из моих пальцев, сменил испуг на лице презрением, с которым оценил мой прикид.
— А народный комиссар обороны тебя там не ждёт? — процедил он сквозь зубы.
— Не советую ёрничать, мальчик, у меня это лучше получиться. Иди, доложи: старшина Кузьмин прибыл. Если ты не понял — старшина Кузьмин — я. На внешний вид не смотри, я с госпиталя.
Когда я его назвал "мальчиком", лицо его побагровело. Но, дальнейшие слова охладили пыл.
— Тут много всяких дожидается. Постарше званием старшины. И ничего, ждут.
— Не всем указано явиться лично пред очи ровно в восемь нуль-нуль, как мне. Ты мне долго мозг парить будешь? Туда же всё одно идёшь. Вот и скажи.
— Посмотрим.
Минут через пять дверь открылась:
— Старшина Кузьмин!
— Здесь! Ну-ка, ребятки, пропустите будущего героя штурма Кенигсберга и Берлина!
Ответом был взрыв хохота, но людская стана раздалась в стороны.
— Прямо в пижаме на штурм пойдёшь?
— А-то! Это оружие массового поражения — меня увидят, со смеху помрут. А гипсом — добью!
Двери захлопнулись за мной. Оказался я в "приёмной". Небольшая комната, мужик с двуми кубиками на воротнике и звездой на рукаве за столом, заваленном папками и бумагами. Мужик поднял красные, как заплаканные глаза, но черные круги вокруг глазниц говорили — краснота от недосыпа.
— Старшина Кузьмин.
Мужик кивнул головой на дверь. Я дошёл, открыл. Тоже небольшой кабинет. "Т"-образный стол, стулья вдоль стены, ковровая дорожка. За столом двое — комбриг Коршун и, видимо, военком. Геометрические фигуры в петлицах совпадали, но как обратиться? Кто он — полковник, комбриг или вообще какой-нибудь интендант какого-то ранга? И что они так намудрили?
— Старшина Кузьмин прибыл! — доложил я.
— Это тот самый? — спросил военком у комбрига.
— Ага, — комбриг кивнул, не глядя на меня, отхлебнул из стакана в подстаканнике парящую коричнево-прозрачную жидкость, наверно, чай.
— Почему в пижаме?
— Обмундирование пришло в негодность полностью. Меня из него вырезали.
— Так сильно побило? Служить сможешь?
— Так точно!
— Эк, ты! Для старорежимника молодоват. Какая воинская специальность?
Я пожал плечами:
— Меня контузило. Не помню ничего о прошлом своём. Память как отшибло.
— Ну и как он учить новобранцев будет? — это уже к комбригу вопрос. А тот у меня спрашивает:
— Совсем отшибло?
— Я не знаю. Так вроде не помню, а вроде и знаю всё. Портянки руки сами наматывают, бреюсь сам, люди мне подчиняются почему-то. А я даже в знаках различия перестал разбираться. Вот вашего звания не знаю.
— Чудно. Тут помню — тут не помню. И что ты так за него просишь? Может пусть подлечиться?
— Петь, ты сам подумай — полный вокзал командиров, а на станции — паника. А этот только с того света — а в кулак всех собрал и путь заставил чинить. Он и в атаку бы баб повёл. И пошли бы. За таким пойдут. Так старшина?
Я пожал плечами:
— Мне попробовать надо. Я же из любопытства туда поехал — душат меня больничные стены. Гляжу — бабы орут, тип в черной форме — орёт, все бегают, глаза потерянные. Встряхнул их, отвлёк, они послушались, работать стали, бойцов отловил — бегали вокруг, как лошади при пожаре. К делу их пристроил. Оно ведь как — человек при деле и не думает ни о чём ином. Некогда ему бояться.
— Это ты верно подметил. Как у тебя с самочувствием, старшина?
— Готов к труду и обороне!
— Эко ты громко! А Натан Аароныч что думает?
— Говорит, динамика очень положительная. Через месяц полностью восстановиться от всех травм, кроме контузии, — ответил за меня комбриг.
— Не отправляйте меня в госпиталь. Я же там совсем заржавею, — взмолился я.
— А это не тебе решать. Многие под юбками жён прячутся, а ты недолатанный в строй рвёшься.
— Враг хозяйничает на моей земле. Не могу я ни о чём ином помышлять, пока до Берлина их не допинаем.
— Ты нас родину любить не агитируй. Сказано — не тебе решать. Куда метишь его, Александр Дмитриевич? На взвод?
— Это лейтенантская должность.
— Где ты их возьмешь столько? На роты бы набрать. Знаю, что капитанская. Этих студентов, срочно в лейтёх переодетых, я за командиров и не считаю. По мне, лучше хороший сержант на взводе, чем мальчишка с кубиками.
— А сержантов где брать?
— Это, да. Ну, так что думаешь?
— Он старшина. Вот пусть и старшинствует. В третьей роте второго батальона. Её как раз комплектовать стали. Заодно и подлечиться.
— Завскладом? — я был сильно разочарован. Все планы коту под хвост.
— Смирна! Приказы командования не обсуждаются! Контузией совсем нюх отбило? Поговори мне ещё. На губу сядешь — быстро субординацию вспомнишь. Понял?
— Так точно!
— Уже лучше. Кругом! Шагом а-арш!
Я пулей вылетел из кабинета. И встал в растерянности. И что делать дальше?
— Кузьмин? — спросил меня политрук с "заплаканными" глазами.
— Я!
— Слушай сюда. Вот тебе "бегунок". Пройди все эти, кроме этого, кабинеты и ко мне. Что смотришь так? Запрос на тебя давно уже отправили, но они и до войны неделями телились, а сейчас вообще можно не ждать — на фронт раньше попадёте. Оформляйся с нуля.
— А когда на фронт?
Мой собеседник горько усмехнулся:
— Не боись — без тебя война не закончиться.
— Да я знаю. Мне интересно, сколько мы тут проторчим.
— Планировали три месяца на формирование и ещё три на сколачивание и обучение, но сколько получиться...?
— Понял, спасибо!
Тот пожал плечами, тяжко зевнул в кулак, потряс головой и углубился в бумаги, словно меня уже и нет. Да и то верно. Нечего мешать. Пошел я.
Меня мерили, взвешивали, щупали, опрашивали, записывали. Папка "бегунка" стремительно пухла от вклеенных справок, выписок, вкладышей. И так целый день. На улице уже смеркалось, когда я вернулся к "заплаканному". Но спал за столом, уронив голову на руки.
— А, ты. Всё? Быстро ты. Ну, пойдём. Провожу тебя заодно. Ты не думай, старшина, я уже третьи сутки из этого кабинета не выходил. Не могу больше.
— Да, я и не думаю, понимаю. Не продолжай.
— Денежное довольствие получишь завтра в кассе. За всё время с ранения сразу. Военком уладил этот вопрос. На котловое и вещевое — станешь в роте. А, ты же и есть старшина роты. Тем более — своя рука — владыка. Только, рота ещё не сформирована, с нуля всё и начнешь. С интендантом поаккуратнее. Мужик он... непростой, скажем так. Разберёшься.
— Спасибо.
— За что?
— За всё. И за науку.
— Не за что. В одной лодке качаемся. Военком обещал меня с бригадой отпустить на фронт.
— Как же это он тебя отпустил? Ты у него вроде секреторя?
— Да, ладно. Бабу какую-нибудь возьмет. Дело не хитрое, справятся. А ты сам откуда?
— Я же контуженный. Не помню ни хрена. Так, местами.
— Да, неплохо тебя приголубило. Хорошо к Натану Ааронычу попал. Он хирург от бога, тьфу ты, никак не отвыкну.
— И ты его знаешь?
— Да кто ж его не знает? В городе всего две больницы — узловая и земская. А хирургов по пальцам одной руки пересчитать. А Натан... Он ведь и на Халхин-Гол ездил, и в Финской в командировке там был. У него та-акой опыт! И мужик мировой. Даже золотой.
Вот так вот! Вот тебе и Натан. А мы ведь сдружились. Странно. В прошлой жизни я тяжело сходился с людьми. Друзей, не знакомых-приятелей, а именно друзей, у меня не было. У жены были близкие подруги, а у меня нет. И вдруг — Натан. Тем более — еврей. Он, оказалось, суетился за меня и перед главврачём, и перед военкомом, комбригом. А на самом деле, оказывается, не надо сотни друзей — один друг-еврей их с лихвой компенсирует. Говорят, они всюду ищут выгоду. А от меня, что за прибыток? Пока для Натана только нервные расстройства. И материальные затраты. Еврея траты на меня. Можете поверить? Я бы не поверил.
Мы дошли по вечернему городу до казарм. Они и в наше время сохранились, правда, внутри я не был.
— Это со мной, — сказал мой спутник часовому на воротах. Часовой смерил меня взглядом, поправил винтовку на плече, но ничего не сказал.
Уже вечер, но на внутреннем плацу вышагивали солдаты. Рулил ими ("И-раз, и-два, левой, выше ногу дери, мать вашу подери!") однорукий командир. Правый рукав гимнастёрки был пришит у самого плеча.
— Это твой комбат. Геройский мужик.
Мы подошли.
— Строй, стой! Раз, два! Разойдись! На сегодня всё.
— Здравствуйте, Андрей Николаевич. Вот, привёл вам пополнение. Старшина третьей роты.
Я представился.
— Натанов крестник, — кивнул он. Представился капитаном Бояриновым Андреем Николаевичем. И орден Боевого Красного Знамени на груди представил сам себя. Похоже, правда — герой. Только без руки и шрам на всё лицо собрал правую щёку в горькую усмешку.
— Надеюсь, сработаемся. А работы много предстоит. Пойдём, я покажу тебе твою старшинскую нору.
— Волков бояться в лес не ходить.
— Что?
— Нам, татарам, что плясать, что работать, лишь бы пропотеть.
— А, прибаутки. Это хорошо. Вовремя сказанная — дух хорошо поднимает. Не вовремя — дисциплину разлагает. А знаешь, что такое армия без дисциплины?
— Стадо вооруженных баранов.
— Верно. Вижу, человек ты бывалый. Воевал?
— Не знаю. Контуженный я.
— А, Натан же говорил.
Мы прошли мимо вытянувшегося солдата, наверное, дневального, набравшего воздуха полную грудь — видимо орать что-либо собрался, да так, чтобы оглушить. Но Бояринов остановил его жестом.
— Вижу, не шуми. Это старшина Кузьмин. Ты не пальни в него случаем. Пока он в таком виде.
Мы зашли в огромную комнату, где сплошными рядами стояли железные двухъярусные кровати, пока пустые.
— Здесь будет квартироваться третья рота. Пока недоформированны первые две, но скоро и сюда заселять начнём. А вот и твоя каптёрка. Осваивайся. И переоденься. Форму по размеру найдёшь.
— Благодарю. По размеру я подберу, а вот что к чему носиться не помню. Не попутать бы.
— Разберёмся. Ключи возьми на вахте. Давай, старшина, осваивайся. Да, поживее.
— Слушаюсь.
Я тоже вытянулся, как дневальный до этого. Капитан ушел, громко топая сапогами по крашеному полу. Он припадал на правую ногу. Похоже, не слабо ему досталось.
Узнав у дневального расположение вахты, сходил за ключами, повозившись с замками, отпер, наконец, дверь каптёрки. М-да, нехило. Немаленькое помещение было заставлено стеллажами, просто завалено мешками, свёртками, ещё чем-то, что при слабенькой лампе не разобрать, так густо, что остался лишь маленький пятачок у двери, но тоже занятый столом с настольной лампой и лежаком, на котором кулем валялись тряпки.
— В натуре, берлога, — пробормотал я. Ну, с Богом! Надо бы это всё перебрать, так сказать, систематизировать, чтобы знать что, где и сколько. Но, сначала уборка. Вот этим я и занялся. Да так увлёкся, что не услышал подошедших. Только деликатный кашель заставил меня оглянуться.
— Мать моя женщина! Натан! Ты ли это?
Натан щерился во все тридцать два зуба. Наверно, лицо моё было забавным. Ещё бы, я вообще офигел — передо мной стоял в новенькой форме с двумя шпалами в петлицах кавалер ордена Боевого Красного Знамени с лицом Натана.
— Не ожидал?
— Да я вообще офигел! Извините, товарищ майор!
— Военврач 2-го ранга.
— Вы тоже воевать собрались?
— Что это за "вы"? Ты, никак, обидеть хочешь старого бедного еврея?
— Тебя обидишь. Щупальцами своими весь город опутал, как спрут. Твои знакомцы меня, контуженного старшинку, схарчат и не заметят.
Натан рассмеялся задорно, заливисто.
— Не знакомцы, а друзья. Не имей сто рублей, а имей сто друзей.
— В натуре, еврей. Натан, тебя когда воспитывали, не говорили — с друзьями дружить надо, а не иметь их. Извращенец. Морда еврейская.
Натан поперхнулся, открыв рот, потом оттуда раздался хохот.
— Да это ты извращенец, я даже подумать такого не мог!
— Вы ещё долго пикетироваться будите? Нам вас отсюда слушать или как? — раздался из-за спины Натана голос Бояринова.
— Да, что это я? — Натан посторонился, пропуская в каморку комбата и того же политрука, проводившего меня до казарм. Сразу стало тесно.
— Я тут как раз прибирался.
— Хозяюшка, — сочувственным голосом сказал Натан.
— А в глаз?
— Ты, татарская морда, ещё за еврея не ответил.
— Так! — командирский тон комбата вытянул всех в струнку, даже Натана, с его двумя шпалами, — выяснения национальных вопросов оставим для коньяка, а сейчас, слушай мою команду! Натан, как старший по званию, в уборке не учувствует — накрывает стол. Остальные — освобождаем место. Заодно надо и старшину привести в надлежащий вид. А тебе, Кузьмин, выговор за неисполнение моего приказа.
— С внесением в грудную клетку?
— Что?
— Выговор с внесением в грудную клетку? Или в личное дело? То есть, тело?
— Нет, обойдёмся просто выговором. Но, только в первый и последний раз. Понял?
— Так точно!
Мы так препирались, но руки дело делали — узлы и мешки летели в углы.
— Натан, какой-то у тебя странный контуженный. В званиях не разбирается, а шпарит, будто в царской армии отслужил: "так точно".
— Я тебе, Андрюша, больше скажу — он пока в реанимации лежал, как будто институт закончил. Я его сослуживца опросил — как подменили старшину.
Я весь напрягся. Как выкручиваться? В фарс всё перевести? Стоит попробовать:
— Ага, агенты влияния разведок империалистов. Я же и иностранные языки знаю теперь: "Хаю дую ду?".
— Это что?
— Это он по-английски: "Как делаются дела", — подсказал из-за стеллажа политрук.
— Жаль, — вздохнул я, — не немецкий. А на что мне англицкий? Мы с ними не воюем. Да и не понимаю я, что это значит, так, помню почему-то.
— Давай ещё что-нибудь.
— Велком, гоу аут, файн, щет, фак, лондон из э кэпитал оф грейт британ. Ещё что-то всплывает, но я тут же забываю.
— Сереж, что он сказал?
— Заходи, уходи, замечательно, дерьмо, вообще матом и Лондон — столица Великобритании. Он, наверно, в школе английский учил. Или слышал где.
