Ворон и Ветвь. Кн.1

  — Долго еще до ровного места?

  — Пара сотен шагов, — хрипло отозвался рыцарь. — Потом перед следующей ложбиной площадка — там и заночуем. А что такое?

  — Так... не нравится мне тут. Темно и тихо. Как в могиле.

  — Да воссияет... — дрожащим голосом отозвался Ансельм. — И рассеется мрак, оставляя души наши во Свете, и озарятся благодатью Света Истинного...

  — Помолчите, брат мой, — тихо приказал Лонгуа, останавливаясь.

  Ансельм, пораженный тем, что кто-то прервал молитву, все же послушно смолк.

  — Надень шлем, Лонгуа, — ясно и резко окликнул Ренье. — А впрочем, поздно...

  С холма отрывисто крикнул коростель, разрывая ночь сухим треском.

  — Годи, Сонтар, щиты! — рявкнул Лонгуа.

  Ослепительные вспышки впереди и позади отряда рассекли ночь белыми клинками и сомкнулись над всадниками. Дико заржали кони. Ахнув, Ансельм вцепился в луку седла, едва не уронив уздечку, но оказавшийся рядом Лонгуа рванул ее из рук монаха и осадил взбрыкнувшую лошадь. Белоснежные сполохи плясали в воздухе над тропой, призрачным светом озаряя мечущихся коней. Рядом с Ансельмом упал один из рыцарей — из-под капюшона торчал арбалетный болт. Второй храмовник медленно заваливался назад и набок, цепляясь за конскую гриву.

  — Щиты!

  Очередной сполох метнулся к Лонгуа и увяз в плотной полупрозрачной пелене, выросшей вдруг между тропой и холмом слева. Прикрыв глаза рукой, Ансельм слепо оглядывался, крутя головой. Вокруг мелькали тени, кто-то хрипел и падал, что-то щёлкало, свистело, крутилось... Скуля от ужаса, монах нащупал гладкое дерево ларца и вцепился в него, пока соскочивший с коня Лонгуа не стащил и его, грубо вцепившись в плечи и оттолкнув от круговерти ало-белых вспышек, опускающихся сверху. Превратившись в огненных змей, они крутились и извивались, продавливали и прожигали накрывший отряд щит. Один из паладинов, захрипев, рухнул на колени, изо рта у него хлынула чёрная в свете сполохов кровь.

  — У них стрелы Баора, Лонгуа! Это измена! Проклятье на нечисть из холмов!

  Ренье, возникнув рядом, поднял обнажённый меч в небо острием кверху. На острие зазмеились крошечные молнии, обтекая лезвие, спускаясь к рукояти.

  — Забирай монаха и беги, — рыкнул Лонгуа. — Беги, Ренье!

  Ансельм в ужасе замотал головой, отпрыгнул и едва не упал, поскользнувшись в луже крови. Замахал руками, удерживая равновесие. Ренье, перехватив меч, воткнул его острием в землю почти до середины и отскочил. Треск. Вспышка. Белое сияние полосануло ночь наотмашь и собралось вокруг клинка рыцаря, замерев на пару мгновений, а потом медленно стекло по клинку в землю.

  — Да беги же!

  Шарахнувшийся от белого огня Ансельм наступил на что-то мягкое, глянул под ноги. Раскинувшись в нелепой изломанной позе, там лежал один из храмовников, утыканный тремя или четырьмя арбалетными болтами. Налетев, Ренье схватил монаха в охапку, поволок от боя дальше, в сторону, в темноту.

  — Молчать, — зашипел в ухо, встряхнув. — Ради Истинного, молчи...

  Уткнувшись лицом в мокрый торфяник, Ансельм сжался в комок, чуть слышно поскуливая, но вряд ли кто-то мог услышать его в том ужасе, что разверзся над головой монаха. Там ревело пламя, словно горел огромный костер, ржали лошади и дважды закричали люди: дико, истошно. Ренье, снова возникнув из темноты, поднял его, потащил за собой, прикрывая, но тут же захрипел и обмяк, хватаясь за живот, оседая на землю. Тонко взвизгнув, Ансельм упал на четвереньки и пополз прочь, не разбирая направления и не помня себя от ужаса. А потом сверху рухнула плотная мягкая тяжесть, вышибая сознание, туманя рассудок — и Ансельм замер, последним сознательным движением прикрыв собой ларец.

  Пробудила его боль. Тело, не способное пошевелиться, лежало, скрючившись, и болело невыносимо, так что в глазах стояли цветные круги на тёмном фоне. А может, это было от колдовских огней? Проморгавшись, Ансельм понял, что лежит на границе света и тьмы, лицом к темноте.

  — Вот он, — прозвучал сверху незнакомый голос. — Осторожнее.

  — Живой, — удивился кто-то еще.

  Его потянули за плечи, переворачивая. Щурясь, Ансельм глянул в лицо склонившемуся над ним человеку в легком кожаном доспехе.

  — Ради Истинного...

  — Не трать силы, брат, — мягко, но властно прервали его.

  Ансельм дрожащими пальцами нащупал ларец. По лицу безостановочно текли слезы. Он не понимал ничего: ни кто эти люди, ни почему они перебили его спутников. Мессир Лонгуа, всегда такой учтивый и доброжелательный, мессир Ренье, паладины Годи и Сонтар, словом с ним не перемолвившиеся, но отдавшие за него жизнь, остальные рыцари... Теперь неизвестные убьют и его. Пусть, если такова его судьба, но святыня...

  — Не трогайте ларец, — попросил он дрожащим голосом. — Истинный Свет не простит вас. Кто бы вы ни были, не оскверняйте реликвию...

  — Успокойся, — все так же мягко сказал ему незнакомец и, обернувшись, бросил кому-то позади. — Колдуна сюда!

  Колдуна? Ансельм тихо всхлипнул. Кто это? Что они задумали? Мессир Ренье крикнул про измену. Как возможна измена в рядах церкви?

  Кто-то подошёл, опустился на колени рядом с ним. Беспомощный, не в силах пошевелить даже непослушными пальцами, Ансельм смотрел на человека в тёмной суконной одежде и плаще, длинноволосого и с остроконечной чёрной бородкой. Шею человека обхватывал широкий серебряный обруч, и Ансельм знал, что это. Ошейник покорности. Но если колдун в ошейнике, то эти люди ему не друзья. Окончательно запутавшись, он просто глядел, как колдун проводит ладонью над ларцом и кривится то ли от боли, то ли от отвращения.

  — Не то.

  — Ты уверен? — спокойно поинтересовался незнакомец.

  Скривившись еще сильнее, колдун поднялся с колен, на лбу его выступили крохотные капли пота.

  — Я знаю цену своей ошибки, — огрызнулся он. — Это светлый артефакт, истинный. Но не то, что вы ищете. С тем я бы рядом стоять не смог. А этот даже взять могу, хоть и ненадолго. Свет озарил это, чем бы оно ни было, но это не его частица.

  — Что ж, ты действительно знаешь цену своей ошибки, — сказал его собеседник. — Или лжи.

  Он снова склонился над Ансельмом, заглядывая в лицо и положив руки ему на плечи.

  — Ты знал, что везешь, монах?

  — Свет, — пробормотал Ансельм. — Частицу Света Истинного. От престола Владыки архиепископу здешних земель, ради благодати, да воссияет она вечно...

  — Значит, не знал, — вздохнул человек. — Как жаль. Прости меня, брат. На пути к Свету да осенит тебя Благодать его. Не бойся, мы выполним твое дело. То, что ты вез, принадлежит церкви и останется в ней.

  Ансельм хотел сказать что-то, попросить, вымолвить еще хоть слово, еще пару мгновений посмотреть на тех, кто не понимает. Просто не понимает, что он, Ансельм, везет реликвию, частицу Истинного Света, и причинить ему вред — страшный, непростительный грех. Но человек в кожаном доспехе взял его лицо в ладони и повернул, почти не больно и совсем не страшно. Что-то хрустнуло — громко, на весь мир — и все погасло.

  Человек в доспехе еще несколько мгновений смотрел на убитого, потом ладонью бережно закрыл ему глаза и прошептал:

  — Покойся с миром, брат. Грех мой велик и неискупаем, но на суде я отвечу тебе, что сотворённое было сделано во имя Света и именем его. Покойся с миром, и да пребудет с тобой Благодать...

  Поднявшись с колен, он оглядел тропу, озарённую несколькими факелами, наспех закреплёнными в глине.

  — Остальные?

  — Всё кончено, — отозвался один из его людей. — Да пребудут они в мире.

  — Замечательный мир, — пробормотал стоящий в паре шагов колдун, вглядываясь в ночное небо. — С такими братьями и врагов не надо...

  — Не тебе судить нас, тварь, — по-прежнему мягко откликнулся человек.

  Подняв руку, он нащупал на поясе серебряное колечко и сжал его в ладони. Захрипев, колдун схватился за горло, силясь оторвать невидимые руки, упал на колени.

  — Сегодня здесь погибли те, чьего волоска ты не стоишь. Не смей пачкать поганым языком их память.

  Он говорил тихо и почти нежно, всё сильнее сжимая кольцо, пока колдун, хрипя и извиваясь, не рухнул на землю в судорогах, и только тогда убрал ладонь. Тяжело дыша, колдун лежал на земле, скорчившись и закрыв глаза. Отойдя, человек подошел к своему коню, уже приведённому на дорогу, снял с седла небольшую клетку, обвязанную платком, сдернул ткань. В клетке сидел белый голубь с бурым кольцом пёрышек на шее. Человек достал из кармана два колечка, выбрал из них чёрное и защёлкнул на лапке голубя. Размахнувшись, подкинул птицу в воздух. Сделав круг, голубь поднялся вверх и исчез в ночном небе. Оглянувшись на приподнявшегося на локте и пытающегося отдышаться колдуна, человек нахмурился, перевел взгляд на тело Ансельма.

  — Снимите ларец и упакуйте. Тела сложите рядом и укройте. Жером, ты останешься здесь и покараулишь их, пока не придут люди из деревни. Потом догонишь нас.

  Один из его людей, высокий, с седыми волосами и молодым лицом, молча кивнул. Человек снова глянул на колдуна. Под его взглядом тот встал, кривясь и глядя в землю, пошёл к лошади. Через несколько минут на тропе между холмами осталось лишь девять мёртвых тел и молчаливый сторож, замерший на камне под все сильнее льющим с неба дождем.

     ГЛАВА 5 ИГРА В ЗАГАДКИ

  Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,

  резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,

  седьмое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

  Догорающая свеча в массивном подсвечнике затрещала и покосилась, потеки воска хлынули на блестящий бронзовый отражатель. Немолодой человек в темно-синем одеянии с широкой серебряной оторочкой по воротнику оторвался от чтения письма, устало откинулся на спинку высокого кресла и прикрыл глаза. Свеча продолжала трещать. Сзади, от двери в соседнюю комнату, к столу бесшумно подошел высокий юноша в серой шерстяной сутане и меховых тапочках, заменил свечу новой. Глянул на остальные, ровно и сильно горящие.

  — До утренней службы еще час, — не открывая глаз, проговорил человек в кресле. — Разве не должен ты в это время быть в постели, сын мой?

  — Мне не спится, магистр. Не нужно ли вам чего-нибудь еще?

  — Пожалуй.

  Человек в кресле открыл глаза, посмотрел ясно и холодно.

  — Мне определенно нужно, чтобы ты поразмыслил над следующим: рвение к служению похвально, но не за счет здоровья. И тем более не за счет истины. Не спится, в самом деле?

  — Простите, магистр, — прошептал юноша, заливаясь румянцем до ушей. — Вы не спали, и я подумал...

  — Что я не смогу сам поменять свечу или подлить свежих чернил? Невысокого же ты мнения обо мне, Бертран. И если ночные бдения войдут в привычку, придется ограничить тебе доступ к библиотеке. Книга должна быть радостью и ценностью, а не средством скоротать время в ожидании, пока догорит очередная свеча в моем подсвечнике.

  — Простите, магистр, — повторил Бертран, опустив взгляд. — Я согрешил против истины, да простит меня свет.

  — Прощаю. Явишься к брату Грегорио, он назначит, сколько часов искупления за ложь ты проведешь в тренировочном зале с мечом. После этого и сон будет лучше. Ну-ну, мальчик мой, хватит краснеть, как юная дева. И раз уж ты здесь, а до заутрени мало времени, запечатай эти письма.

  — Да, магистр!

  Просияв, Бертран кинулся в соседнюю комнату, спустя несколько минут вернувшись оттуда с ковшиком расплавленного сургуча. Присев на пустое кресло сбоку от стола, он принялся старательно и бережно наливать вязкую темную массу на сложенные конверты. Сидящий в кресле достал из-за ворота цепочку с серебряным кругляшом печати.

  — Что наш гость, ты видел его вчера? — спросил он, оттискивая клеймо на очередном конверте и подвигая его обратно Бертрану.

  — Да, магистр. Мэтр Винченцо в добром здоровье и благополучии. С утра занимался с братом Грегорио фехтованием на пиках, потом посетил библиотеку и гулял в саду. А после вечерней службы писал письмо домой и попросил меня отправить его как можно быстрее.

  — Хорошо, так и сделай. Ну вот, все... Можешь идти переодеваться к заутрене. Я помолюсь здесь. А после службы и завтрака пригласи мэтра Винченцо зайти ко мне.

  Поклонившись, юноша вышел, прихватив ковш и огарок свечи. Человек в темно-синем встал, вышел из-за стола на небольшой коврик перед камином и, сцепив пальцы, несколько раз потянулся вперед, затем заложил их за голову, пошевелил лопатками, изгоняя усталость. С усилием поднял и опустил плечи, одно из которых было заметно ниже другого.

  За окном гулко стукнул колокол, потом еще раз и еще, отбивая время утренней службы. Поддернув сутану, человек встал на колени, повернувшись в сторону восхода, и глубоко вздохнул. Мерный медленный звон сменился более быстрым, звонким, словно ликующим.

  — Во славу Света Истинного, воплотившегося в том, кто пришел во дни мрака и неверия, в земли опасности и нечестия...

  Губы шевелились легко, и человек привычным усилием заставил себя говорить медленнее, вслушиваясь и вдумываясь в каждое слово. Сколько лет прошло, а он все еще торопится в молитве, как нерадивый послушник, что проговаривает святые слова не сердцем, а всего лишь плотью.

  — Ради истины животворящей и обличающей, благочестия непритворного и восславляющего... Слово твое возглашу вблизи и понесу вдаль, да будет мне щитом и мечом, и зерном, падающим в землю благодатную. Не осудит меня проклинающий и не соблазнит обманывающий, сердце мое — сосуд для твоей истины, да сохранится она в нем без изъяна...

  Тихо и ровно льющиеся слова, привычный холодок по спине. Каждый раз, каждый раз за все эти годы он ждал, что однажды холод испуга обернется карающим пламенем и сожжет его нечестивую плоть, пораженную ядом проклятого дара. Но пламени не было — и каждый раз он до слез, до исступления был благодарен за то, что не отвергнут. Истинный справедлив: разве его вина в рождении под сенью проклятия? Разве он виноват, что пламя и мороз мешаются в крови, то обжигая, то холодя, стоит лишь утратить самообладание. Потому и ходит он, магистр инвизиториума, в церковь куда реже, чем положено по сану. Избегает служб в дни, когда соблазн особенно силен, как женщина избегает мужа в дни своей нечистоты. Лик Истинного слишком сурово глядит с фресок и икон на порченую овцу своего стада. Овцу, которой приходится искать и искоренять порчу в других. От его взора сила поднимается изнутри, кипит, бурля и пытаясь вырваться наружу. Свете мой, Свете Истинный, усмири ее, молю тебя. Очисть меня, освободи от проклятья в крови. Выжги его силой своей, если пожелаешь, забери вместе с жизнью, если на то воля твоя. Разве тебе не ведомо, что никогда, ни единого мгновения не желал я этой власти? Но если это — испытание твое, то я клянусь нести его смиренно и беспрекословно, свете мой Благодатный...