Тракт. Дивье дитя

— Я на ведьмака похож? — спросил Егорка.

— А кто тебя знает, кто ты есть? — прищурился Лука. — Пришлый незнамо откуда, незнамо зачем... Чай, пока тебя черти не принесли, и леших никаких не было...

Егорка потерянно огляделся — и увидел, как, легко распихивая толпу и широко ухмыляясь, к нему идет Лаврентий.

— Во дурь-то да глупь матушка! — насмешливо бросил он, подходя. — Ты, Петруха, чего-то про меня плел, али послышалось мне?

— А чего! Марья бает, что заморыш этот тебя вечор за руки схватил — ты и рыпнуться не мог! — Петруха победно осклабился. — Откуда силы-то в ём столько?

— Чай, завидно? — Лаврентий хохотнул. — Чай, обидно, что сторонский парень на кулачки драться не охотник, да мог бы спроть Битюга выйти, а ты охотник, да в коленках слаб?

Страх растаял в воздухе. Егорка был готов обнять Лаврентия.

— Никак, правда, есть силенки, а, цыган рыжий?

— Нет, слышь, от ветерка гнусь, зато слово знаю. Только спроть Лаврентия поможет слово-то?

Лаврентий дружески хлопнул Егорку по спине. Лошадь, вероятно, завалилась бы на бок от такого удара, но Егорка лишь чуть подался вперед. Мужики восторженно заулюлюкали.

— Не охотник, ишь! Чай, талан не пропьешь!

— Не, Егорка, ты приходь в воскресенье, потешь душеньку-то...

— Да приду я, приду... Придется прийти-то, куда мне спроть мира-то... Только неохота мне...

— Ох, уморил, неохота ему!

— Ну-ка, музыкант, дай-ка руку-то... Ишь ты, от скрипки, что ль, твоей?..

Теперь Егорку тормошили и дергали. Он напряженно улыбался, но терпел. Лешие забылись, бабы разошлись, Егорка выслушал с две дюжины историй о кулачных боях и местных героях. Удрать удалось только через четверть часа, когда, вспомнив о делах, и мужики начали разбредаться. Уходя, Егорка сердечно пожал руку Лаврентию. Среди людей у него неожиданно появился товарищ, готовый прийти на помощь.

Теперь нужно было в лес. Даже очень нужно. Но Егорка обреченно вздохнул и направился к дому Маланьи.

Попытаться исправить то, что друзья-лешаки испортили.

Вообще-то их тоже можно понять. Их терпение не безгранично. Федор ранил их души, а у них не хватило терпения дождаться, пока раны затянутся, вот и все...

Жаль, что стрела уж слишком часто летит мимо цели...

Маланья была вдова, Маланья была большуха, самое главное лицо в доме — и это сразу бросалось в глаза. Маланья не желала так просто отступаться от того, что попало в ее голову и хорошо там устроилось.

— Ты что приперся-то? — накинулась она на Егорку, когда он перешагнул порог. — Говорю добром — не надо чертозная и не надо! Управлюсь с квашней-то — к отцу Василию пойду. Пусть вот беси, дружки-то твои...

— Не дружки они мне, — сказал Егорка, и это была чистая правда. — Я взгляну только и уйду. Хорошо?

Маланья, держа на весу руки в тесте, отступила от двери.

В просторной избе никого не было; Маланья разослала младших детей кого куда. Филька лежал на печи, завернувшись в одеяло, укрытый тулупом, красный и мокрый от пота. Вид у него был самый несчастный, а на висках появились заметные седые прядки. Филька взглянул на Егорку сонно и страдальчески.

— Не бесноватый он, Филька-то, — сказал Егорка, улыбаясь. — Перепуганный и только. На что ты так укутала-то его? Чай, испуг-то — не простуда...

Маланья посмотрела хмуро.

— Слышишь меня, Филька? — сказал Егорка и протянул руку. — Слезай с печки-то. День уже.

Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.

— Сядь на лавку, — сказал Егорка. — Слушай.

Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.

Филька тяжело вздохнул.

— Ты знаешь, — сказал Егорка утвердительно и спокойно. — Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.

— Не... — выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.

Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а... как бы в сумеречной церкви, что ли...

— Ты знаешь, — повторил Егорка. — Мы с тобой оба знаем.

И Филька вдруг понял — его аж потом прошибло. Он истово закивал, пытаясь сладить с дрожащим подбородком. Это уж было не страшно, а стыдно, будто на вранье поймался или на пакости какой — даже щекам горячо.

— Живых лягушек для забавы в костер швырял, — сказал Егорка. — На живую полевку наступил да раздавил. С Левушкой трактирщиковым пса бездомного водкой облил да и поджег. Чужие жизни зазря отнимал — спасибо скажи лешим, что свою уберег.

— Я ж, чай, шутейно, — пробормотал Филька. — На что они, твари...

— Ты что ж... — начала Маланья из-за спины, но Егорка поднял руку предостерегающе — и она замолчала.

— Рассердился на тебя лес-то, — сказал Егор. — Крепко рассердился. Ты детей его обидел. Теперь только одно сделать можно: ты лес ублажи — никого живого, ни человека, ни зверя, даром обидеть не моги. Забудь забавляться с чужой болью-то. А в лес входи, как в храм божий — с уважением да истовостью, глядишь, Государь и простит тебя.

— Государь?.. — еле-еле у Фильки духу достало выговорить.

— Государь — всей жизни на свете хозяин. И твоей, Филька. Не забывай.

Егорка моргнул, и лицо у него стало простым, человечьим. С Филькиной души будто громадная тяжесть обрушилась. И жар прошел, и озноб отпустил, и вздохнулось легко. Все чудное и ужасное как-то забылось, остался только ясный спокойный разум, самого Фильку слегка удививший.

— Да рази я... — и рот у Фильки сам собой растянулся в улыбку. — Да нешто я не пойму?

— А раньше отчего не понимал?

Филька виновато ухмыльнулся и пожал плечами.

— Смотри, Филька, — сказал Егор, вставая и усмехаясь. — Не забудь. Обидишь лес — не по-намеднишнему отплатит.

Филька снова пожал плечами. Маланья все-таки подсунулась поближе.

— Никак, заговорил его?

— Да нет, тетя Маланья, поговорил только. Говорю ж тебе — не бесноватый он, не безумный, так это... Не вели ему на просеку ходить, а деревья в Федоровой артели рубить и вовсе не вели.

— Это чего же? — голос у Маланьи стал выше, а руки сами собой уперлись в бока. — Глызин-то в день по рублю платит! Рубль ведь! Этакие деньжищи-то! За зиму, чай, чуть не сто рублев скопить можно!

Егорка пожал плечами и пошел к двери.

— Нет, ты скажи! — крикнула Маланья вдогонку. — Ишь, шустрый какой!

— Я уж все сказал. Далее — сама решай.

И уже выходя в сени, Егорка услыхал Филькин голос:

— Ты, маменька, не серчай, а я ужо и сам не пойду.

Кажется, в ответ Маланья принялась браниться не на шутку, но это уже не имело никакого значения.

Федора в то утро предчувствия не мучили.

Снилось, правда, что-то тяжелое, сумбурное и противное, но сон забылся, распался на части, как только Федор открыл глаза. Потянулся, зевнул. Откинулся на подушку, жмурясь, попытался припомнить сон. Какие-то бородавчатые серые руки, тянущиеся из штабеля бревен. Стоило вспоминать эту чушь!

Хотя, матушка поискала бы толкование у Мартына Задеки, усмехнулся Федор и спрыгнул с кровати.

Кузьмич еще затемно поехал на прииск, оттого Федор пил чай с Игнатом. Бобылка Фетинья, дура дурой, имела, тем не менее, важное достоинство: она отлично пекла пироги и сдобные крендели с мелким сахаром. Вообще-то, цыплята тоже выходили неплохо, но цыплят Федор едал и получше, а крендели с пирогами просто не имели себе равных.

Крендель и брусничное варенье привели Федора в веселое расположение духа. В добром настроении он даже решил отложить на сегодня часть дел и навестить нынче землевладелицу Софью Штальбаум, милейшую хозяйку здешних мест, как пообещал, подписывая купчую. В усадьбе у него были дела совершенно особенные — думая об этом, Федор даже насвистывать начал. А недурная, в сущности, игра — эта Штальбаум Сонечка... груди грушами и ямочки на полненьких ручках... Ежели что, как говорит Кузьмич — Федор рассмеялся — так вот, ежели что, денежки, заплаченные за лес у Хоры, вернутся с прибылью, куда раньше, чем было намечено, да и прибыль будет куда большей...

— Игнат, седлай коней! — крикнул Федор, и добавил тише, потому что Игнат вошел в горницу. — На вырубку нынче слетаем пораньше и задерживаться не станем. Дельце есть.

— К Соньке поедешь? — осведомился Игнат непочтительно.

— К Софье Ильиничне, рыло немытое! — ухмыльнулся Федор. — Баронесса все-таки. И потом — хозяйских невест с уважением величать надобно.

Игнат присвистнул.

— Баронесса. Да уж, баронесса. Всем баронессам баронесса. Только капитала-то у нее — пшик-с!

— Пшик-с. Но земля. Земля-то здесь — золотое дно. Немец-перец знал, что делал, — хохотнул Федор, и Игнат к нему присоединился. — Укрепиться нам тут надо, — продолжал Федор уже серьезнее. — Корни пустить. А Сонька — самый случай... Ну и...

— Ну и само в руки плывет, грех отказаться, об этом толкуешь?

— Об этом. Ну ладно. Седлай. — Бросил быстрый взгляд на окно — сквозь запотевшие стекла холодное туманное утро просто улыбалось ласково. — Пойду пройдусь пока. Подышу.

Игнат кивнул и ушел. Федор накинул на плечи полушубок, как гусарский доломан. В сенях было сумрачно и пахло, почему-то, грибами, а из-за двери потянуло свежим холодом и осенней сыростью, тонким лесным ароматом. Вышел во двор — и тут же захотелось со двора на улицу.

По пустынному тракту в сторону Хоры, не торопясь, брела Оленка. Ее голубая косынка просто-таки незабудкой цвела.

Федор распахнул калитку и шагнул Оленке навстречу в тот самый момент, когда она проходила мимо. Оленка рассмеялась и шарахнулась назад в комическом испуге.

— Ахти мне! Ты что ж это, как волк, посередь улицы на людей кидаешься!?

— А пташку ловлю, — Федор ухмыльнулся и оперся вытянутой рукой о забор, преградив Оленке дорогу.

— Ну, ловец! Дай пройти-то, не замай! Больно смелый стал...

— Нельзя нам трусить, — Федор пристально взглянул Оленке в лицо — и она опустила глаза. — Струсим — глядишь, пташка опять упорхнет. Нехорошо.

Оленка фыркнула, шлепнула его по руке.

— Ну пусти! Как бы пташка ясные глазки твои не выклевала!

— Ишь ты... Сокол-ястреб... Или сова, а Оленка?

Оленка вспыхнула, ударила сильнее.

— Сам ты сова! Филин! Глаза-то по ложке, а не видят ни крошки! А ну пусти!

Тут-то Федор и сделал то, чего уж минуты три хотел до смерти — поймал ее руку, тонкую и сильную, с огрубевшими от крестьянской работы, но длинными и изящными пальцами. Кожа на запястье казалась атласно-нежной. На среднем пальце Федор заметил дешевенькое серебряное колечко с бирюзой. Оленка рванулась не так резко, как можно было ожидать. Федор накрыл ее ладонь своей, сказал тихонько, перебирая ее пальцы:

— Жар-птица... Райская пташечка... разве тебе, душенька, такие кольца носить надо? Тебе сапфиры бы пошли, в золоте — яркие камушки, холодные... как твои глазки...

— Ага, золото, ага, — отозвалась Оленка с нервным смешком, но не отняла руки.

— Бриллианты... — Федор потянул ее за руку к себе — и она сделала шаг. — Хочешь — золотом осыплю тебя? Глаза будешь слепить... как солнышко...

Щеки Оленки вдруг вспыхнули ярким румянцем.

— Сказал нищий богачу: "Я тебя озолочу!" — бросила она и выдернулась из Федоровых рук.

Развернулась и быстро пошла прочь. Холодное солнце в розовом тумане позолотило ее косу, спустившуюся из-под косынки по спине — блестящие пряди ржаного цвета.

Федор смотрел ей вслед — и его нежная улыбка становилась хищной... и горько-сладко было.

Горько-сладко...

Настоящая красавица. И такая смелая, такая... живая... Не то, что городские женщины — недопеченное сырое тесто, сонные глаза, вялые руки... Жар Оленкиной крови зажег и Федора, разбудив крепчайшую смесь чувств — желания, охотничьего азарта, веселой злости, ощущения собственной силы...

Настоящая добыча. Его добыча.

Егорка увидел костер между лиственничными стволами еще издалека.

Попытался, подходя ближе, распалить сердце, рассердить себя — но не вышло. Так радостно было видеть их костер, их самих, так покойно...

"Не буду любезничать с ними", — пообещал себе Егорка, но выйдя на поляну, был уже вовсе не уверен, что это обещание сдержит.

Пламя, золотое, зеленое, голубое, полыхало посреди поляны, не касаясь земли, не трогая хвои и опавших шишек, не трогая мха, разливая вокруг мягкое живое тепло. Четверо бесстыдников, охламоны, нарушившие Государеву волю, развалясь, сидели на мху вокруг костра — и встали Егору навстречу.

— Здорово, Егор, — Андрюха, чудесно улыбаясь, протянул руку. — Вот не ждали мы тебя, обрадовал...

Егорка руки пожал и Андрюхе, и Николке, и даже Митьке, который подсунулся тоже, присел рядом с ними к огню, но вид на себя попытался напустить хмурый и суровый.

— Нечего тут, — сказал сердито. — Чуть все не испортили мне.

— Да ты не серчай, Егорушка, — Марфа так и лучилась ласковостью, так и мурлыкала, как кошечка. — Мы ж ничего дурного и не желали, так только, самую малость позабавились...

— Негоже людей против леса настраивать. И так они на нас — как враги...

— Да брось, друг ситный, — ухмыльнулся Николка. — Они нам так и так враги, а пуганые хоть стеречься начнут.

— Ага. Вот кто тут воду мутит. Ты в этой разбойничьей шайке главный атаман, да, страж?

Николка ухмыльнулся еще душевнее, обнял Егора за плечи, сказал проникновенно:

— Не бойсь, Егорка, ничего не будет. Я ежели и поднял которых, так уложил уже — чего там теперь жилы-то тянуть? А мужики эти — ты послушай меня — они сволочи распоследние. Им что зверя даром убить, что дите обидеть — все это в радость, им чужая боль — в смех, я знаю...

— Что, страж, в охотники метишь?

— А что? Коли и в охотники — все жизнь спасать. Мечу — не мечу, а пойду, коли нужда будет. Ежели болит душа у меня...

— А за людей-то этих?

— А чего с ними сделается, дядя Егор? — Митька улегся к Егору на колени, заглянул в глаза снизу вверх. — Мы ж ничего, не до смерти их пуганули, зато они сегодня деревья губить не приперлись... Эвон, на бережку сидят!

Егор печально улыбнулся, растрепал Митькины волоса — ржаную солому, русую, золотую — вздохнул.

— Никак, ты, Андрюха, вправду думаешь страхом людей от леса отвадить?

— Не знаю я, Егорка. Я слыхал, у тебя в этой деревне, в Прогонной этой, будь она неладна, мать жила... все я понимаю. Что думаешь и лесу пособить, и людей выручить, чтоб и волки сыты, и овцы целы... все понимаю, а не могу глядеть, как они тут охальничают! — Андрюха рванул шнурки плаща. — Тошнёхонько, Егорка! Они ж душу мою режут, по живому месту режут!