Зеленая кровь

— Веришь, что я — как ты? Вот послушай.

Тео поразился: лось улыбнулся бледной тенью улыбки.

— Ты — Хозяйка?

— Ну что ты, зверь дорогой, какая же я Хозяйка! Я из дома сбежала, у меня отчим полумертвый, а ты говоришь... Я просто живых очень люблю, а в городе сложно живым, тяжело, все полудохлые, все норовят себя убить или других... Попроси господина капитана, чтоб мне остаться. Я с вами пойду, мы вместе будем драться.

Лось вопросительно взглянул на Тео.

— Конечно, пусть остается, — согласился Тео поспешно. Интересные задатки у девчонки, думал он. Мало кто может вот так с диким зверем. У лося же звериная суть была уже на подходе; двоесущные — создания непредсказуемые, как граната без чеки, в любой момент могут рвануть... а взбешенный лось не так уж безопаснее волка. Отчаянная девчонка. Неужели вправду Хозяйка?

А Лилия тем временем уже уселась на ручку кресла, перебирала лосю волосы. Зверь смотрел на нее искоса, но вполне дружелюбно, а она ворковала:

— Я вот все думаю — как это лось умудрился подружиться с собакой... Ты жил в доме у Хольвина, да? Я его видела пару раз, знаю, что он — посредник между городом и лесом в северной области и настоящий Хозяин, но не разговаривала с ним никогда... он твой друг?

— Да, — сказал лось.

— Вы в лесу познакомились, да?

— Нет, — сказал лось с улыбкой, похожей на человеческую ностальгическую улыбку. — Я сам пришел к его дому. Я был совсем маленьким, а попал в большую беду... и Хольвин меня приютил.

— Хочешь молока? — Лилия налила молока в пластиковый стаканчик.

— Хочу. Все любят молоко... даже самые храбрые хищники. И все любят, когда их гладят, потому что это напоминает детство... мать напоминает. Не знаю, как у людей, а для нас это серьезно... мне Хольвин тогда тоже молока предложил... когда было очень страшно и грустно.

Лось взял стакан и понюхал, потом отпил глоточек и поставил.

— Что-то не так? — спросила Лилия.

— Не знаю. Оно не пахнет живым и на вкус неживое. То было другое, — лось грустно улыбнулся.

— Расскажешь?

— Я не умею рассказывать долго. И лучше бы спать в эту ночь. Когда спишь — лучше слышно Рамона.

— Ну хотя бы коротко?

Тео вышел. Лось снова доверял людям, не стоило разрушать эту хрупкую, трудно устанавливаемую связь. Девочка должна войти в состав опергруппы; нужно сказать ее коллегам, чтоб справлялись без нее... ишь ты, диспетчерша! И дело намечается серьезное...

Хорошо бы только убедить высшее начальство, что убийство двоесущных для забавы — дело серьезное. Впрочем, лось намекнул на мертвяков — это повод. А ребята пусть пока отдыхают... что там у них за лосиная былина, однако?

Лосенок.

Локкер почти ничего не знал об этой старой вражде — он был слишком мал, чтобы родители посчитали необходимым посвящать его в такие дела. Читать следы он еще только учился, поэтому не придал полоскам содранной коры на сосне особого значения — это же не волк нацарапал. И не понимал, отчего мама тревожится.

Правда, ее тревога заставляла его и его сестричку Лорис замирать и настораживать уши, как только рядом хрустнет ветка — но это был не страх, это было послушание. В уши не попадало ничего интересного: птичьи голоса, далекое печальное пение русалок, мышиное шуршание, жужжание пчел и шмелей над кипреем. Кипрей густо зарос старое пожарище с обгорелым пнем, в который когда-то давно, когда он еще был деревом, ударила молния — получился малиновый такой сладкий островок в зеленом лесу... Дался же этим жужжучим наш кипрей, думал Локкер, объедая соцветия. Вкусно — но не сжевать бы пчелу. Еще ужалит в язык... Локкер не любил тех, кто жужжит и кусается. Хорошо еще, что прошло время слепней — они кусаются ужасно больно — а пчелы и шмели вроде бы не нападают без нужды. Они кровь не пьют. Они просто тоже любят кипрей, как и Локкер. Им тоже сладко.

А Лорис хотела купаться. Отрывалась от цветов, тыкала Локкера в бок безрогой головкой, взбрыкивала — она могла и не перекидываться, чтобы объяснить. Близнецы и так прекрасно понимали друг друга — с взгляда, с жеста. Жарко. Хочется к реке. Рядом же река. Ладно бы мама кормилась — кругом кипрей, заросли ивняка, славное местечко для завтрака — но ведь она почти не ест. Встанет — и слушает, встанет — и слушает. Что слушает?

Мамины мысли обычно текли где-то рядом с мыслями близнецов. Если хорошенько сосредоточиться и захотеть — услышишь, что мама думает, а если мама захочет быть услышанной — если испугалась или сердится — тогда ее голос внутри головы громок и отчетлив. А сейчас ничего не слышно, кроме тепла. Может, мама думает о папе? О взрослых делах, для которых близнецы еще малы?

Локкер задумался, пережевывая цветы. Сфукнул с носа комара. Жара, действительно. В реке хорошо, ни комаров, ничего. Переплыть на тот берег, там осинник, гонять в пятнашки с Лорис между деревьями, потом осиновых веточек пожевать — и можно снова искупаться. В воде комары не кусают...

Локкер размышлял, ощипывая яркие соцветия, а сам как-то автоматически переместился на край поляны, где самый солнцепек. Тут, на кромке леса росла земляника, но Младшей Ипостаси Локкера щипать землянику было невкусно, а перекидываться днем мама не велела. Жаль... Кстати с Лорис поболтали бы.

Он пребывал в безмятежных ленивых раздумьях, когда случилось... беда случилась.

Локкер услышал все одновременно, оно просто обрушилось на его уши — тяжелый топот, фырканье, звук большого зверя, которому больше не надо красться, потому что он уже подкрался близко, всхрап Лорис и резкий мамин приказ, прогремевший в голове, как гром из облаков: "Бегите! От реки, к болоту!"

Близнецы не умели не слушаться. Но уже на бегу Локкер успел обернуться.

Это был громадный, темно-бурый, почти черный, страшный зверь, с мордой, как сон, от которого просыпаешься в ужасе — и он дрался с мамой, он замахивался лапой в когтях, как черные клинки. Еще пара таких же страшных, но поменьше, выламывались из ивняка маме навстречу.

Ноги легко перенесли Локкера через мертвое дерево в ошметках серой коры, ноги сами несли его к болоту. Голова не хотела, голова хотела к маме, у Локкера уже росли рога, ему хотелось сражаться, несмотря на дикий ужас, ему было страшнее за маму, чем за себя — но ноги были послушнее головы. Ноги принадлежали Младшей Ипостаси целиком, а головой пыталась командовать Старшая — напрасно.

Локкер был зверь сейчас. Зверь слушает тело.

Но вторая часть души, тем не менее, заставила его обернуться еще раз, когда он услышал внутри головы крик сестренки — в первый и в последний раз в жизни. И Локкер увидел, как Лорис споткнулась о то самое мертвое дерево, как покатилась кубарем, как зверь, пыльный, мохнатый, издающий мерзкие звуки, подскочил и ударил сестренку лапой по шее.

А то, что Локкер услышал, этот хруст костей и мокрый треск, было так нестерпимо для Старшей Ипостаси, что она провалилась на дно души, погасла, как лучинка, на которую дунешь, пропала из виду. И дала Локкеру бежать, просто бежать, бежать теперь без оглядки, выровнять дыхание, смотреть вперед, бежать...

От красного кипрея, на котором лежала маленькая голова Лорис, оторванная от шеи.

Локкер немного опомнился, когда копыта почувствовали, как помягчала почва. Разум возвратился, дал оглядеться, дал увидеть траву-белоус, скорченные елки, поросшие лишайниками, ржавые пни... Вдалеке трещала сорока, где-то кудахтали кикиморы, но кикиморы не имели к Локкеру никакого отношения — они не стали бы есть Локкера... или отрывать его голову... даже если бы он пришел к самому сердцу болота, где они варят туман в больших медных котлах. Под копытами похлюпывало. Там, внизу, под кочками, уж наверное, жило немало всякой странной на вид твари — но до нее Локкеру тоже не было никакого дела.

Когда идешь по болоту — нельзя останавливаться. Ноги перенесут тебя через любую топь — но если ты не замедляешь шаг. Локкер перешел на рысь с панического галопа. Он трусил по зыбкой грязи, вздрагивая шкурой; слезы катились из его глаз, оставляя на бархатной шерстке морды черные дорожки, из уголков глаз его слезы пили мошки, кусались во влажную кожу — но это было не так больно, как думать о Лорис.

У меня больше нет сестренки. Мы жили вместе всегда. Мы, оказывается, уже были такие взрослые, что начали слышать мысли друг друга. Мы были — как настоящее стадо. Уже почти большие. Может быть, следующей весной у мамы даже появились бы новые детки. А теперь...

А мама велела бежать к болоту и не успела сказать, что делать дальше. Ждать ее на болоте? Или сюда должен прийти папа? Нет, вообще-то не должен, папа с Лайном, со старшим братом, обходит владения, раньше конца августа не появится — а сейчас еще только июнь... А вдруг?

А где ждать? Болото большое. Такое большое болото — а Локкер маленький. Ему плохо одному, ему невыносимо думать о Лорис, ему хочется к маме, ему хочется еще поесть — а тут только белоус, жесткий и острый, которым можно порезать губы, но нельзя наесться, и елки с черными сухими сучьями в плесени и лишайниках вместо коры. Ему жарко, кусаются комары и слепни, хочется пить, а пить воду из болота не хочется... Лорис рассказывала, что один лосенок пил из болота и проглотил пиявку. Бр-р!

При мысли о сестренке слезы потекли еще сильнее. И пить хотелось так, будто Локкер ел не сочный кипрей, а сухой песок. Он слишком долго бежал по жаре, слишком устал и перепугался. Локкер вздохнул, поискал, нашел бочажок с ржавой водой и все-таки выпил водички, стараясь не думать о пиявках.

Было вкусно. И стало чуть-чуть спокойнее.

И Локкер побрел вглубь трясины, не обращая внимания на крохотных полупрозрачных призрачных существ, шарахавшихся из-под его копыт...

Солнце потихоньку перевалило за полдень и начало клониться к вечеру, когда Локкер вышел к воде. Вода была стоячая, просачивалась снизу; на ней лежала ряска, по ней бегали букашки на тонких ножках. Букашек ловили стрекозы, красивые создания, блестящие на солнце, как кусочки слюды. На берегу водоема рос камыш. Локкер принялся его выдергивать.

Камыш — вкусная вещь. На болоте, если поискать, можно найти чудесное угощение, куда лучше, чем в лесу. На мордочке Локкера высохли слезы и мысли прояснились мало-помалу. Он даже начал думать, что вся ужасная беда, которая случилась утром, ему просто почудилась. Померещилась. От страха и от жары. Бывает. Говорят, на таких вот пожарищах, как то, где они с сестренкой и мамой собирали кипрей, живет полуденница — выглядывает, невидимая, из-за стволов, когда рядом пасутся лоси, хихикает, наводит обманные грезы, спутывает сон с явью...

А вдруг и вправду ничего не было, размышлял Локкер, похрустывая камышом. Полуденница навела чару — я и убежал. А теперь мама с Лорис меня разыскивают. Зовут, может быть. Волнуются... Надо будет попросить маму — пусть наговорит мне новые Солнечные слова сегодня вечером. Защиту от наваждений и обманов. А то страшно.

А может, мне тоже надо пойти их поискать, подумал Локкер. Сказать, что тут есть такое местечко — камыш, ряска... Уговорить маму пойти искупаться. Жарко до невозможности.

Старшая Ипостась Локкера улыбалась, когда он доел последний камышовый корешок и выпрямился. Но тут вдруг из ряски вытянулась серая рука с длинными костлявыми пальцами. Локкер инстинктивно шарахнулся назад — безобидные-то они безобидные, а вот поймает за ножку и утащит под воду! За рукой показалась голова — маленькое, сморщенное серое личико в бородавках, уши врастопырку, пучок мокрых жестких волос на макушке, как перышки на луковице. Осклабилась щербатым ртом, потянулась, будто погладить хочет — а руки длинные-предлинные:

— Лосеночек, лосеночек...

Локкер решительно направился прочь. Бессмысленные существа кикиморы, что им надо — непонятно, ведут они себя подозрительно. Одно дело — когда идешь в Стаде и видишь, как они поодаль расселись на мертвых деревьях над трясиной в тумане и что-то там себе зачерпывают руками, а другое — когда вот такая совсем рядом руки тянет, а мамы нет. Ну их.

Вдруг они все-таки кормятся чужой жизнью? Отбирают у заблудившихся лосят, кладут в свой котел для тумана... Мама, может, и не знает, но можно спросить у папы.

Локкер, не торопясь, выбрался из самых топких мест и побрел по кромке болота. Лес молчал, болото было пустынно, даже птицы не перекликались. Небо стало белесым от зноя — все попрятались, всем было жарко. Ноги сами вывели Локкера к реке — от нее веяло чудесной свежестью, тяжело оказалось удержаться.

Локкер влетел в воду с разбегу, фыркая и мыча от восторга. Вода была медленная, слоистая — холодная снизу, теплая поверху, она приняла лосенка нежно, весело, всех кусачих тварей смыла со шкурки, зной смыла, усталость, остатки страха... Локкер плыл и чувствовал, как русалки касаются шкурки ласковыми холодными пальчиками — но кто из лосей боится русалок! А им тоже жарко — не поют больше свои грустные песни и над водой не показываются. Боятся, что солнце их сожжет и превратятся они в мокрые черные коряги в зеленой тине...

Удовольствие от купания было испорчено только одиночеством. Когда Локкер выбирался на берег и отряхивался, ему отчетливо показалось, что мама с сестренкой сейчас выйдут из леса к нему навстречу.

Не вышли.

И идти на ту поляну в горелых пнях, где рос кипрей, вдруг стало нестерпимо страшно.

Оттуда Локкер бежал полчаса. Туда брел, пока не начала спадать дневная жара. Ему ужасно хотелось, чтобы мама встретила его по дороге, чтобы идти на ту поляну было не надо.

Не встретила.

И еще только подходя к несчастному месту, Локкер услышал, как жужжат мухи. Много-много мух. Мухи-могильщики. Жужжат и пьют кровь.

Кровь Лорис.

Локкеру стало холодно, а глаза снова заломило от слез. Это была не полуденница. Это была правда. Лорис убили медведи. У лосих бывает много детей — иногда даже шесть или восемь — а вырастают двое-трое. Это все знают. Лосят убивают медведи, если летом, а зимой — волки, рысь может прыгнуть с дерева и сломать шею, а росомаха — подстеречь на лежке. Лосенок может попасть в непролазную топь или изрезать себе ножки ледяной коркой — и пропасть. Это понятно.

Но почему — Лорис? Она же не еда! Мы же ее любили!

А мама?

Локкер тихонько, подобравшись и насторожив уши, подошел ближе. Около мертвого дерева так и лежала голова Лорис, которую облепили мухи. Ее растерзанное тельце обнаружилось поодаль — кровавая мешанина внутренностей, обломки костей и клочья содранной шкурки.

Они ее прямо тут съели, подумал Локкер, содрогаясь. Медведи. Ненавижу медведей. Вырасту и буду их убивать. Буду большой, больше любого медведя, высокий, сильный, с рогами, как заостренные колья — и буду убивать всех медведей, каких встречу. Копытом в лоб — и пусть их самих мухи едят!

Мама! Мамочка!

Панический мысленный вопль Локкера был так громок и отчаян, что мама должна была услышать даже на краю болота. И отозваться — она всегда отзывалась, если ее звали испуганные лосята. Тем более — так перепуганные, как Локкер сейчас. Насмерть. Но мама молчала. Вечный поток ее мыслей, медленная теплая река рядом с душой Локкера, иссяк. Их больше не было.