— Хорошо, Василий Родионович, мы сделаем все возможное.
— Если мы будет полностью выполнять поставленные задачи, обеспечивая заданную плотность огня, достигая заданной вероятности подавления или уничтожения целей в каждой из поставленных нам задач, то ничего не выйдет. Расчеты не сходятся.
— Каждый хочет тяжелой артиллерии... — Сказал Шилко. Затем, уже более серьезным тоном спросил: — Но мы способны выполнить все задачи, входящие в план артиллерийской подготовки?
Ромилинский кивнул.
— Да, мы сможем.
— А остальное, — сказал Шилко. — Всего лишь вероятность.
— Но мы должны, хотя бы минимально, учитывать все вероятности.
— Не беспокойтесь. Как-нибудь справимся. Тем более, если у нас останутся нерасстрелянные снаряды, с учетом тех, что нам завезли вчера, нам не хватит транспорта, чтобы перевозить их, когда мы двинемся за остальными частями.
— Но что делать, с тем, что мы не сможем выпустить столько снарядов в установленные сроки?
Шилко оценил нервный энтузиазм Ромилинского. Он любил, когда его начальник штаба так обо всем беспокоился.
— Я верю в вас. — Сказал Шилко. — И вы заставите все это работать, Василий Родионович. Теперь скажите мне, Давыдов наконец-то вытащил свою батарею из грязи, или нет?
Ромилинский улыбнулся. Между ним и Давыдовым существовало некоторое соперничество, и Шилко знал, что начальник штаба был доволен трудностями Давыдова. И был рад помочь. Желательно так, чтобы это видело как можно больше людей.
— Его батарея на позиции. Но сам он не в духе. Я его немного попугал — "вы знаете, когда в грязи застревает одно орудие, это может быть несчастным случаем. Но когда застревает целая батарея, это уже больше похоже на саботаж". А он до сих пор не может отойти.
Улыбка мгновенно исчезла с лица Шилко. Он искренне не любил их позицию. Местность, в которой они располагались, была немецкой версией белорусских болот. Всегда требовалась повышенная осторожность, а были и места, где вообще нельзя было сойти с дорог. Ценные маленькие островки твердой земли были забиты под завязку. Орудия стояли вплотную друг к другу, а батареи могли разделять километры. И все равно они были не одни на этих болотах. Батальон химической защиты, который, к облегчению Шилко, представлялся совершенно бесполезным в надвигающейся войне, а также понтонно-мостовой батальон были направлены в эти низины. Здесь было столько металла, что, казалось, леса и луга проседают под его тяжестью. Шилко беспокоило то, что когда будет дана команда к наступлению, все это будет мешать друг другу. Насколько ему было известно, такое положение было вызвано как транспортными проблемами, так и отсутствием альтернативных мест развертывания. Накануне они с Ромилинским провели рекогносцировку в поисках запасных огневых позиций, и не нашли ни одного свободного участка земли. Сейчас он ждал прибытия группы артиллерийской разведки из дивизии, которой был придан его дивизион, которая должна была определить запасные позиции для его орудий. В тоже время, он утешал себя мыслью о том, что, благодаря дальнобойности своих орудий, его дивизион расположен далеко от фронта, и контрбатарейный огонь противника будет направлен в первую очередь на артиллерию, предназначенную для непосредственной поддержки войск. Однако было трудно оставаться спокойным, представляя, как его дивизион застрянет в промокших болотах и прочих дебрях ГДР и даже не сможет пересечь границу. Он понимал, что свободное пространство на дорогах будет поистине драгоценным.
С другой стороны, план артиллерийской подготовки был ему очень даже по душе. Несмотря на беспокойство Ромилинского, Шилко остался доволен, просмотрев план огневых задач, как он его называл "список подарков" для врага. Офицеры штаба дивизии, составляющие их под руководством ее командира и начальника ракетных войск и артиллерии, были профессионалами. Шилко весьма гордился сохранением традиционного профессионализма советской и российской артиллерии. В плане все было правильно: и огромная концентрация огня на ключевых участках фронта, на известных и предполагаемых расположениях резервов противника, и плотный огонь в поддержку наступающих войск, и даже, как подозревал Шилко, отвлекающие артиллерийские удары. План предполагал и активное перемещение огневых средств, чтобы в любой момент иметь поддержку там, где было нужно. Теперь оставалось только выполнить этот замечательный план.
— Что-нибудь еще, прежде чем начнется война? — Спросил Шилко. Он хотел спросить своим обычным мягким тоном, но слово "война" с ним никак не сочеталось. Когда могли навсегда решиться их судьбы, он принимал все слишком близко к сердцу.
— Мы получили еще одну партию дымовых снарядов. — Сказал Ромилинский. — И я до сих пор не понимаю, зачем возле них столько охраны. Это пустая трата сил.
Ромилинский говорил о новых аэрозольных снарядах, предназначенных для подавления систем наблюдения и целеуказания противника. Об их существовании и назначении давно было известно, но соответствующие органы все равно требовали, чтобы их охраняли так, как будто они являлись жизненно важной государственной тайной.
— Будьте терпеливы, — сказал Шилко. — Завтра мы их расстреляем, и больше не нужно будет их охранять. — Он давно отучился спорить с особистами. — Солдат накормили?
Ромилинский кивнул. У него была манера слишком размашисто кивать, как у лошади, желающей угодить хозяину.
— Конечно. Может быть, не лучшей едой за всю их службу, зато горячей.
Шилко был рад этому. Он всегда старался кормить своих солдат, как собственных детей, хотя это и создавало определенные трудности. Сейчас он не хотел, чтобы они шли в бой на голодный желудок. Еда в советской армии был легендарно низкого качества, но подсобное хозяйство его дивизиона было одним из лучших. Шилко, сам происходивший из крестьян, весьма этим гордился. В прошлом году они развели столько кур, что не только смогли увеличить нормы мяса на каждого солдата, но и заработать на продаже в другие части почти пять тысяч рублей. В результате в его дивизионе питание было лучше, чем в любом другом, хотя "на хозяйстве" было занято всего шесть солдат, впрочем, тщательно подобранных и имеющих опыт подобной работы. В бригаде достижения "огородников" Шилко были хорошо известны, о них даже как-то писали в военной газете, приводя их в пример. Это был звездный час Шилко как офицера и коммуниста.
Шилко погрузился во взгляды старого крестьянина. Партия... У него появилась привычка время от времени работать на гарнизонном огороде и в птичнике. Он слишком поздно понял, насколько любил землю, животных, вид растущего урожая и понимал, что настоящим его предназначением было стать земледельцем, как и его предки. Но пока он был молод, жизнь в колхозе казалась ему серой и беспросветной. Теперь, когда он занимался огородом, их замполит сильно нервничал. На словах Шилко хвалили за "труд в духе народного единства" и энергичное следование курсом партии. На деле, однако, он хорошо знал, что партийные активисты недоумевали, видя подполковника с лопатой и граблями. Наверное, они опасались, что и их могут заставить трудиться "в духе народного единства". Шилко опасался, что его действия сочтут проявлением Маоизма, несмотря на присущую ему аполитичность. Хотя Шилко двадцать лет был членом партии, он никогда не воспринимал это всерьез. Для него это был все равно, что носить форму. А теории были для него слишком сложны. Ему больше нравилось то, что можно было сделать своими руками
Его сын был из другого теста. Паша имел другой склад ума, более острый и быстрый. Хотя он был восторженным пионером и правильным комсомольцем, он никогда не утруждал себя теорией марксизма-ленинизма. Он просто принял партию как норму жизни и как цель для молодого человека со здоровыми амбициями. Вернувшись инвалидом из Афганистана, он обнаружил себя на задворках жизни. Никакого почета для безногого. Шилко видел, как он меняется, превращаясь из порядочного и открытого парня в фанатичного партийца. Партия встретила его инвалидом, ищущим помощи, попытавшись использовать его, якобы искренне пытаясь помочь. Но Паша обратил весь свой талант и весь свой гнев на то, чтобы использовать Партию. По своему опыту Шилко знал, что именно такие люди и добивались в ней успеха. Сначала, когда сын вернулся, он беспокоился о его благополучии. Но затем он увидел, как безногий парень превращается в человека с длинными руками.
Паша хорошо ориентировался в партийных течениях. Он, казалось, приобрел вкус к манипуляциям, и Шилко не сомневался, что однажды его сын станет большим человеком, и его будут носить на руках, что вполне компенсирует отсутствие ног. Шилко больше не нужно было беспокоиться о его благосостоянии. Паша теперь был в состоянии получить квартиру на первом этаже или в доме с лифтом. Но, как просто любящий отец, Шилко сейчас беспокоился о других аспектах его будущего.
И через несколько минут начнется война. Шилко все еще отказывался в это верить, но он понимал, что это были иррациональные мысли. Обстановка говорила сама за себя. Шилко подумал, что решение начать эту войну было принято людьми, на которых старался походить его сын. Такими, которые считали, что знают, что лучше для любого живого существа.
Ладно, подумал Шилко, это все не имеет значения. Он и его солдаты будут сражаться, кто бы не принимал решения. Ситуация была больше, чем все, кто был в нее вовлечен.
Обстановка на командном пункте стала меняться. Действия приобрели выраженную направленность. Офицеры начали занимать свои места. Все посматривали на часы, висевшие над аппаратурой связи.
Это не продлится долго. Шилко посмотрел на часы, несмотря на то, что смотрел на них только что. Он подошел к самовару и налил себе еще чашку чая. Затем он сел за стол с картой и начал последний раз проверять список огневых задач.
Радио молчало. Ромилинский сел рядом с Шилко и нервно похлопал по трубке полевого телефона, провода которого вели непосредственно к батареям. Приближалось время, когда он снимет ее и произнесет единственное слово, которое выпустит на волю бурю.
Шилко гордился своими орудиями, почти так же как и своими людьми. Когда он только поступил на службу, его первое подразделение было укомплектовано пушками, разработанной еще до Великой Отечественной войны, буксируемой оставшимися с Войны "Студебекерами". Сейчас, по сравнению с огромными самоходными артиллерийскими установками его дивизиона, те маленькие буксируемые пушки казались игрушечными. За свою жизнь Шилко увидел огромный прогресс.
— Товарищ подполковник, — сказал Ромилинский. — Вы кажетесь очень спокойным.
— Просто выспался напоследок, — сказал Шилко, желая просто посидеть и подумать в эти последние минуты.
Но начальник штаба слишком хотел поговорить.
— Я считаю, что мы готовы настолько, насколько это возможно.
Шилко привык считать, что потребности других важнее его собственных. Если начальник штаба в эти последние мирные минуты хотел поговорить, Шилко был готов поговорить.
— Я уверен, что мы готовы, Василий Родионович. Я знаю, это хороший дивизион.
— Но я не могу избавиться от мысли, что мы что-то забыли, возможно, следовало еще больше подготовиться...
Шилко отмахнулся.
— Всего не предусмотришь. Нельзя подготовиться ко всему. Вы же знаете диалектику. Постоянное течение.
— Пять минут! — объявил голос.
Шилко посмотрел на часы. Потом откинулся на спинку стула.
— Вы знаете, — начал он самым непринужденным голосом, на который был способен. — Когда я был младшим лейтенантом, я был в ужасе от того, что увидел на своем первом месте службы. Там все было не так, как говорили в училище. Ничто не было достаточно точным, строгим, ровным или чистым. Я был настолько поражен всем этим, что воспринимал обстановку как предательство высокого звания советского военного. Я не был особенно честолюбив и не хотел изменить мир. Но эта часть, как мне казалось, не смогла бы воевать даже с девочками из балетной школы. Половина оборудования не работала. Обстановка казалась невыносимой для молодого и принципиального лейтенанта, который считал, что в любой момент нужно быть готовым выступить против империалистических агрессоров. Но командир части был довольно мудрым ветераном. Он смотрел на мои попытки навести порядок с немалой долей иронии. А потом, в один прекрасный день он вызвал меня в свой кабинет. Я, конечно, разволновался. В те дни командир дивизиона нечасто мог поговорить с лейтенантом. И этого обычно не случалось, когда лейтенанту было, чем гордиться. И вот, я вхожу в его кабинет в подвешенном состоянии. Не могу понять, что я сделал неправильно. Но оказалось, он вызвал меня не поэтому. Он спросил, люблю ли я армию и нравиться ли мне наша часть. Он меня провоцировал, хотя тогда я не понимал этого. И я высказал все, что думал. Выслушав, он только улыбнулся и подозвал меня поближе. Он сказал, что хочет открыть мне одну правду войны, которая бы мне очень сильно пригодилась в дальнейшей службе.
Шилко огляделся. Все слушали его, несмотря на напряжение.
Часы показывали, что осталось две минуты.
Шилко усмехнулся.
— И знаете, что он мне сказал? Он наклонился над столом так близко, что я мог увидеть старые шрамы у него на щеке, и сказал почти шепотом: "Шилко, войну не выигрывает самая подготовленная армия. Ее выигрывает самая неподготовленная".
Слушатели мягко рассмеялись. Но тревожное ожидание было настолько сильным, что никто не мог действительно отвлечься. Напряжение нарастало волной, готовой смыть их всех.
Ромилинский в готовность поднял трубку полевого телефона.
Меньше минуты.
В отдалении грохот орудий разорвал тишину. Кто-то открыл огонь раньше, или из-за неисправных часов, либо просто от нервов.
Шилко посмотрел на часы. Время. Другие батареи и другие дивизионы были готовы поддержать первый залп целым оркестром калибров. Он повернулся к Ромилинскому и абсолютно серьезно сказал:
— Передайте приказ: открыть огонь.
ЧЕТЫРЕ
Младший лейтенант Плинников потер пальцами нос и скомандовал механику-водителю двигаться вперед. В смотровом приборе командира он не мог увидеть никаких значимых ориентиров. Поле зрения заволокли быстро мелькающие вспышки, расплывающиеся преграждающей им путь пеленой серого дыма. Затекавшие на объектив капли дождя еще больше затрудняли видимость. Плинникову казалось, что он вел свою разведывательную гусеничную бронемашину сквозь ад, разверзшийся на дне моря.
Дрожь от мощных разрывов артиллерийских снарядов отдавалась в металлические борта машины. Вдруг броня показалась безнадежно тонкой, гусеницы слишком слабыми, чтобы выдержать машину, а вооружение — просто игрушечным.
Периодически случайные осколки или комья грязи били по броне, еле слышимые через танковый шлем и урчание двигателя. Плинникову казалось, что двигатель надрывается, пытаясь толкать машину вперед по грязи проселочной дороги.
— Товарищ лейтенант, мы слишком близко, — сказал ему механик-водитель.
Плинников и сам понимал это. Но он был настроен превзойти любого другого командира взвода не только в разведывательном батальоне, но и во всей второй гвардейской танковой армии.
