Манящая корона

Вот будет умора, если такой грешник, как старина Трюкач, попадет к святым праведникам! Стоило бы взглянуть на их лица, когда он примется за описание своего "жития".

Потом, разумеется, от него потребуют объяснений, ведь Трюкача любят за веселый нрав, щедрость и пользу, которую он всегда приносил шайке, ... но до бунта не дойдет. Его авторитет непререкаем, а богатая добыча ублажит кого угодно. В крайнем случае, можно будет заявить с благородным гневом: из самых достоверных источников стало известно, что Трюкач продался, начал "стучать", поэтому скрепя сердце пришлось...

Ясное дело, клеветать на покойника — смертный грех. Но когда этих грехов уже с три короба, то одним больше, одним меньше...

Правда, предводителю шайки, тем более — главе одного из Пяти Семейств, обязательно нужен советник, так велит кодекс воровской чести. Что же, он подыщет себе нового советника, такого же умного, как бедный Трюкач, но степенного, хладнокровного. Лучше всего — в солидных годах и некрепкого здоровьем. Чтобы не заглядывался на Малютку.

То есть, заглядываться он, конечно, будет, — эта чертовка заставит обернуться ей вослед даже дряхлого старца, ступившего одной ногой в вечность, — но в допустимых пределах, проявляя лишь теоретический интерес.

А может, лучше все же не рисковать, знаем мы этих теоретиков... Может, найти того, который... Ну, из этих, которые с мужиками...

Нет, это еще хуже: вдруг, не приведи боги, вместо Малютки советнику приглянется сам предводитель...

Тьфу, о чем только приходится думать!!!

— — — — — — — — — — — — — — — —

-Вот что я нашел у него, ваше сиятельство.

Хольг, усилием воли прогнав последние остатки ярости, мешавшей сосредоточиться, внимательно осмотрел предметы, на которые указывал Гумар.

Кинжал в потрепанных, но еще крепких ножнах с завязками. Маленький кожаный мешочек, туго стянутый шнурком. Какая-то скомканная белая тряпка...

Чернобородый стражник, не дожидаясь приказа, рывком развернул ткань во всю длину. Люди, столпившиеся вокруг, не сговариваясь, дружно ахнули: кто от изумления, а кто и от испуга.

Посередине белой (точнее, сероватой от грязи) полосы, похожей на обычную налобную повязку, отчетливо виднелось круглое красное пятно. Это был отличительный знак одной из самых дерзких и удачливых шаек, державшей в страхе весь Кольруд и прилегающие окрестности.

-Банда "Белых повязок"... — прошептал кто-то, с невольным страхом уставившись на связанного, по-прежнему лежавшего без чувств человека в грязно-зеленой куртке.

-У-у-у, собачий сын! — с удивительным для своих лет и комплекции проворством метнулся к разбойнику, занося ногу для удара, пожилой толстяк в форме сотника графской стражи.

-Стоять, идиот!!! — заорал Хольг, бешено сверкнув глазами.

Ноги толстяка внезапно перестали его держать, будто в них растаяли кости, и он обмякшим мешком повис на руках Гумара, с быстротой молнии метнувшегося заслонить пленного лазутчика.

Никогда граф не говорил с начальником своей стражи таким оскорбительным тоном, тем более, в присутствии подчиненных. Никогда не позволял себе повышать голос, да в этом и не было необходимости: ему повиновались беспрекословно, стараясь не вызвать ни малейшего неудовольствия, причем не только за страх, но и за совесть, ибо граф Хольг в равной степени мог внушать людям и панический испуг, и искреннюю любовь, граничащую с обожанием.

Проявлять эмоции в публичном месте, на глазах посторонних, — удел низших сословий. Таково было правило дворянского этикета, которому он следовал неукоснительно. Теперь же его поведение могло свидетельствовать только об одном: граф не просто рассержен, он разъярен, взбешен до безумия! Святые угодники, что будет... Да ведь головы покатятся...

-Простите, ваше сиятельство! — всхлипывающим голосом залепетал сотник, уже не думая, как позорно он выглядит в глазах собственных стражников. — Боги свидетели, просто не вытерпел, не смог вынести, что какая-то мразь в вашу усадьбу... Умоляю, не гневайтесь на старика за преданность...

-Замолчите сейчас же! И выпрямьтесь, перестаньте висеть на стражнике!

Теперь граф не кричал, он произнес эти слова спокойным, тихим голосом, но сотник отдал бы все на свете, чтобы господин продолжал бушевать, бранился и даже ударил его. Потому, что этот тихий, размеренный голос был гораздо страшнее минувшей вспышки гнева — настолько ясно слышался в нем приговор.

-Кто это такой? — спросил Хольг, указывая на человека, связанного по рукам и ногам, который лежал под деревом.

-Не могу знать, ва...ваше сиятельство... — чуть ворочая окостеневшим от ужаса и позора языком, выговорил сотник. — Ра...разбойник... судя по... по повязке...

-Как он сюда попал?

-Не могу знать... Перелез через стену... — сделав немалое усилие, толстяк, каким-то чудом еще не лишившийся чувств, договорил: — Наверное...

-А как же он смог подобраться к стене, минуя забор из проволоки?

-Не могу...

-Довольно! Не желаю слышать никаких "не могу знать"! Я вас для того и держу на службе и плачу хорошее жалованье, чтобы вы знали. И чтобы никакая, говоря вашими словами, мразь не смогла забраться в мою усадьбу. Именно в этом, и только в этом должна была заключаться ваша преданность. А бить ногами оглушенного и связанного пленника — такой преданности мне не нужно, благодарю покорно.

После небольшой паузы граф резко, отрывисто спросил:

-Как могло случиться, что караульные не заметили лазутчика?

-Не могу... Ой, простите старого дурака, ваше сиятельство, чуть не вырвалось... Да я с них, мерзавцев, шкуру спущу, будут знать, как исполнять службу...

-Я заметил его, ваше сиятельство, — внезапно произнес Гумар.

Снова раздался общий изумленный выдох.

-Ты?! — опешил Хольг.

-Так точно. Он перебежал через дорогу и спрятался в яме под кустом, думая, что я его не вижу.

-Но почему... Милостивые боги, отчего ты сразу не поднял тревогу?!

-Тогда он мог бы убежать, ваше сиятельство, ведь проход еще не был затянут проволокой, а этот негодяй очень ловкий и проворный.

-Да, пожалуй, — кивнул Хольг, признавая правоту стражника. — Но когда его затянули, почему ты продолжал молчать? Ведь ему уже негде было скрыться...

-А я скажу, почему он молчал! — раздался вдруг визгливый, пронзительный голос сотника, почуявшего, что надо использовать подвернувшийся шанс отвести от себя гнев господина, сколь бы ничтожным он ни был. — Я все скажу, ваше сиятельство! Он выслуживался, сукин сын! Решил сам, в одиночку, выследить лазутчика, задержать и вам представить: вот, мол, какой я молодец, о благе вашем пекусь, глаз не смыкаю, а все остальные ронга медного не стоят! Он о своей выгоде думал, не о вашей безопасности! А если бы не выследил, если бы упустил, что тогда?!

-Я бы не упустил! — спокойно и уверенно ответил Гумар, окинув начальника взглядом, полным такого ледяного презрения, что более совестливый человек, встретившись с ним, по меньшей мере, смутился бы.

-Ах, конечно же! Ты ведь у нас самый умный...

-Похоже, он действительно умнее вас, — прервал вопли толстяка граф. — И не смейте больше открывать рот, пока я не разрешу, понятно? Продолжай, Гумар!

-Слушаюсь, ваше сиятельство. Я заметил его самым краешком глаза, он ведь у меня наметанный, как у всякого охотника-промысловика...

-Так ты что, прежде был охотником? Хотя это несущественно... Говори дальше!

-Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, это как раз очень даже существенно.

Граф, не привыкший, чтобы люди низшего сословия ему противоречили, остолбенел от изумления, а стражники, толпившиеся вокруг — от испуга.

-Если бы на вышке был не я, ваше сиятельство, — невозмутимо продолжал Гумар, или не обратив внимания на то, какой эффект произвели его дерзкие слова, или попросту не считавший их таковыми, — не миновать бы вам большой беды. Любой другой его бы не заметил. У него были сообщники, мужчина и совсем молодая девушка, переодетая парнем, они устроили драку в стороне от ворот. Хотели, чтобы я отвлекся, а он — стражник ткнул пальцем в сторону пленного — тем временем проскочил бы под самым носом и укрылся в яме. И им это почти удалось: очень уж я не люблю черной ругани, даже от мужиков слушать неприятно, а когда женщины ругаются, или, того хуже, молоденькие девушки... А девчонка такое загнула, что не всякая бумага выдержит, на камне высекать надо! Обернулся к ней, кричу, чтобы заткнулась, и тут самым краем глаза вижу: этот красавец прыгает через изгородь и летит к яме, что твой олень, за которым волки гонятся...

-С-сука!!! — открыв глаза, прошипел пойманный лазутчик, вложив в это короткое слово всю свою бессильную ненависть.

-Ожил, наконец-то! — усмехнулся Хольг, стряхнув оцепенение, вызванное дерзостью стражника. В глубине души он понимал, что Гумар был прав. — Ну, говори, негодяй, зачем ты сюда забрался, кто тебя послал?

Трюкач, презрительно сплюнув, подробно и четко сообщил, куда, по его мнению, следует сиятельному графу идти со своими вопросами, кому их задать, и чем потом заняться.

Вздох ужаса вырвался из десятков глоток.

Бешеная злоба вновь обуяла Хольга, глаза заволокла мутно-кровавая пелена, а рука метнулась к висевшему на поясе кинжалу. Через мгновение обнаженное лезвие тускло сверкнуло в свете фонарей и факелов. А в следующую секунду занесенное над лазутчиком оружие застыло в воздухе.

Теперь перепуганные стражники не издали не звука, слишком сильным было потрясение.

Хрипя от ярости, граф попытался высвободить перехваченную руку. Он был крепок, но с тем же успехом мог в одиночку удерживать столетний дуб, падающий под топорами дровосеков.

-Ваше сиятельство, успокойтесь! Он нарочно злит вас, чтобы получить легкую смерть! — дошел до его сознания голос Гумара.

Мутная пелена стала рассеиваться, а звон в ушах — затихать. Овладевшая графом злоба, затмившая разум, потихоньку отступала.

Гумар снова допустил дерзость, на это раз — неизмеримо большую, он посмел поднять руку на своего господина и повелителя. По всем писаным и неписанным законам, стражник должен был понести суровое наказание. Так требовали устои, на которых зиждился порядок вещей и сама Империя.

Но Священная Книга ясно говорила: справедливость является одной из главных добродетелей. А справедливость требовала признать: стражник и в этот раз прав. Убить пойманного лазутчика, хотя бы и за столь тяжкое оскорбление, не подвергнув сначала допросу, было бы ужасной, непростительной глупостью даже для дворянина самого низшего ранга. Что тогда говорить о графе, члене Тайного Совета, который к тому же...

Хольг мотнул головой, прогоняя остатки бешенства вместе с несвоевременными мыслями.

-Отпусти! — приказал он стражнику. И видя, что тот колеблется, злым шепотом добавил: — Кому говорю! Со мной все в порядке.

Железные пальцы разжались, и граф с трудом удержался от страдальческого стона: так саднило запястье, будто побывавшее в тисках или в капкане.

-Ладно, не хочешь отвечать по-хорошему, ответишь по-плохому, — зловеще пообещал он лазутчику, вкладывая кинжал в ножны. — Говори дальше, Гумар. Значит, ты его заметил, и...

-И сразу понял, что дело нечисто, ваше сиятельство. С какой стати человек будет прятаться в яме? Вы уж простите, ваше сиятельство, ту яму давным-давно надо было засыпать, а куст выкопать, чтобы не мешал обзору с вышки. Конечно, это не мое дело...

-Верно, это не твое дело, — подозрительно спокойным голосом произнес Хольг. Только люди, хорошо знавшие графа, могли бы заметить, как дрожат его пальцы, как нервно подергивается красивое мужественное лицо, и безошибочно определить, что он едва сдерживается, чтобы снова не впасть в бешеную ярость.

Сотник был из их числа, поэтому тут же встрепенулся, выжидающе уставившись на господина — не разрешит ли выругать невоспитанного невежу, слишком много о себе возомнившего, — и всем видом демонстрируя свое благородное негодование.

-И тем более не мое дело, — договорил граф. — Это прямая обязанность начальника моей стражи, которой он почему-то пренебрег!

По лицу толстяка заструился холодный пот. Не глядя на него, Хольг приказал:

-Продолжай!

-Я, хвала богам, сдержался, и виду не подал, что его заметил. А ведь чуть не повернулся к нему, ваше сиятельство, только прежняя выучка и помогла. Для охотника-то терпение — первое дело, попробуй без него зверя добыть! За долгие годы волей-неволей научился не дергаться попусту... В голове все смешалось, одно только было ясно: надо притвориться, будто проморгал его, а уж после разберемся, что к чему. Вот и кричал на ту бесстыжую девку, которая сквернословила, потом оправдывался перед господином старшим десятником Квартом, за то, что...

Встретившись с умоляющим взглядом старшего десятника, стражник после краткой запинки продолжил:

-Ну, за то, что отвлекся на тех нищих, стоя на посту. А этот-то, — Гумар вдруг скривил рот в презрительной усмешке, — небось, под кустом сидя, надо мной потешался и думал: повезло, дурачка караульного обвели вокруг пальца, как сопливого мальчишку!

-Не твое собачье дело, что я думал! — зло выкрикнул Трюкач.

-А получилось-то по-другому, это я его вокруг пальца обвел, — пожал плечами Гумар. — Попался наш акробат, как миленький!

-Подожди, подожди! Я ничего не понимаю! Какой еще акробат?

-Помните, ваше сиятельство, бродячих артистов, что были здесь на прошлой неделе?

-Конечно, помню!

-Так он тоже был среди них. Ходил по канату и всякие штуковины подбрасывал. Я ведь говорил, ваше сиятельство, у меня глаз наметанный, а память пока еще в порядке. Когда оглушил его и связал, зажег фонарь, стал обыскивать, гляжу: а лицо-то знакомое! Это он, даю голову на отсечение.

Пойманный лазутчик еще раз с ненавистью выдохнул то же слово.

-Святые угодники! — воскликнул потрясенный граф, внимательно вглядевшись. — Теперь и я вижу... Точно, он!

-Позволите продолжать, ваше сиятельство?

-Продолжай, Гумар.

-Ну, тут стало яснее ясного: вам грозит опасность. Коли разбойник сначала днем в вашу усадьбу забрался, прикинувшись акробатом, а потом залез ночью, значит, замыслил худое. Кстати, ваше сиятельство, порошок, что в этом мешочке, надо бы лекарю показать, или какому ученому мужу. Сдается мне, это яд. А может, сонное зелье...

-Тебе не жить, паскуда! — завопил Трюкач, брызгая слюной. — Барон с тебя шкуру сдерет!

-Может, и сдерет... А может, я сам его обдеру, твоего Барона.

-Кишка тонка!

Стражник смерил лазутчика долгим, оценивающим взглядом.

-Злобишься, будто дикий зверь, а ведь, похоже, ты не такой уж и злой...

Трюкач, прожигая стражника ненавидящим взглядом, набрал воздуху в грудь, чтобы обложить самой черной и заковыристой руганью.

-Признавайся, ты ведь тогда пожалел молодого графа, правильно?! — вдруг рявкнул Гумар, стремительно наклонившись к пленнику.

-Ну и что с того... — начал было лазутчик, но тут же умолк, запнувшись на полуслове и уставившись на стражника с изумлением, к которому примешивался суеверный ужас.