Современный уровень развития науки и техники уже позволяет свести все культуры в единое русло и, тем самым, устранить опасность и причину войн...
Да, любая война протекает в определенном культурном пространстве, то есть и в идеологическом или религиозном руслах, или, может быть, объёмах. Идеология, религия — вот более высокие и могущественные периоды, нежели сравнительно краткосрочные экономические, а тем более политические притязания. А ведь идеология и религия — всего лишь элементы культуры... Что же, что тогда в этой короткой нашей жизни настолько возвеличивается, что царит надо всем ещё выше?.. Неужели только деньги, подчинившие себе всё в этом немирном мире?
Самолёт мой теряет высоту неукоснительно и категорически. Как хочется лечь на штурвал... Что по-японски означает Иводзима? Что-то невыносимо щемящее в сердце, поэтическое?
Лишь наступит прилив,
Вмиг скрывается отмель,
И тогда в камыши журавли улетают, крича...
Неисповедимо всплыло в моей памяти неведомо когда и как занесённое в неё драгоценное творение средневековой японской поэзии...
...Самолёт мой самостоятельно больше в небе не держится — его держу я. Держу вот этим двурогим штурвалом, вращающимся вправо и влево на трубчатой и тоже качающейся от меня и ко мне металлической стойке... Если я лягу на штурвал и, тем самым, толкну его от себя, не пройдет и минуты, как всё для меня закончится... На штурвал... Лечь на штурвал... Ложиться на штурвал... я себе... запрещаю... Запре-щаю!..
"Где "Мустанги"? Почему я вновь ничего не слышу? Чёрное небо, яркие дневные звёзды над моей узкой кабиной... Где я?.. А кто — я?.. У меня вновь раздваивается сознание... Бабушку Джорджа Уоллоу, который спит в задней кабине, звали Кэролайн... Кто же тогда я?! Как всё это понимать?.. Если бы всё шло нормально, через полчаса с этой высоты я уже видел бы этот остров... Откуда я знаю длинный узкий галечный мыс под взорванной скалой, совсем голой три четверти века, шестьдесят пять лет со времени минувшей Второй Мировой войны?.. На этом затерянном в океане острове дислоцирован запасной аэродром сил ООН в азиатско-тихоокеанском регионе, и я месяца три не был на Иводзиме... Главное, главное, главное — долететь. Пускай Джордж ещё поспит... Какая прекрасная и умная машина — мой МиГ!.."
...Не больше тысячи футов — триста метров — до оси абсцисс на поверхности океана. Кажется, я снова терял сознание, пребывал кратковременно неведомо где. Кажется, я вновь куда-то проваливаюсь, потому что первый признак этого — обратное движение стрелок моих личных часов... Что было силы бью каблуком по самолётной приборной доске и разбиваю ненавистные часы!...
... От резкой боли в груди и животе и услышанного собственного стона я прихожу в себя. Полтора часа полёта до Иводзимы. Последние десятки галлонов горючего в баках. Высота — я вижу это уже без прибора — не более семидесяти футов, это как семиэтажный дом, двадцать один метр, если по три метра на этаж. Мой самолёт стремится задрать нос, и у меня такое впечатление, что если не мешать ему это сделать, он ещё более плотно будет сидеть в воздухе. Полтораста миль в час — вполне приличная скорость для полёта гораздо ниже бреющего. Я физически ощущаю, как воздушный поток, скашиваясь книзу за крылом, упирается в воду, уплотняется и помогает мне держать машину. Отчётливо вижу и ощущаю, как самолёт повторяет, опуская и вновь поднимая нос, пологие профили океанских волн, каждая из которых вытягивается под ним на добрую тысячу футов.
...Мерно, утомительно методично раскачивается мой воздушный корабль над самой поверхностью протяжённых океанских волн, подчиняясь воздействию их могущественных периодов. Впереди меня по пологой дуге идёт пара "Мустангов", указывая мне дальнейший путь. Но я уже и сам отчётливо вижу спасительный остров. Не больше двадцати миль до него, по юношеской привычке в уме пересчитываю: тридцать три километра, похожих на годы. Медленно, слишком медленно приближается узкая фиолетовая полоска слева на далёком дымчатом океанском горизонте. Продержаться, не потерять сознание от изнуряющей тошнотной слабости.
Я вижу, как с острова поднимается навстречу мне четырёхмоторный самолёт. Стало быть, я иду по ветру. Так и буду садиться, если долечу: мне не развернуться для посадки против ветра, совсем нет высоты — пять метров, на развороте я задену о воду крылом.
Через три минуты "Сверхкрепость" Б-29-45МО бортовой номер 44-86292, с собственным именем "Энола Гэй", проходит надо мной. Значит, мне — тихоходу — лететь, держаться за воздух, не касаясь верхушек волн, ещё не меньше семи минут. У меня уже нет сил... А я всё ещё лечу... Современный уровень развития науки и техники уже позволяет свести все культуры в единое русло и, тем самым, устранить опасность и причину войн... Какая старательно взлелеянная людьми бессмыслица — бомбы, ранения, смерти, война!..
...На самом краю острова, на узкой галечной полоске суши лежит разбившийся при попытке приземлиться американский истребитель сопровождения "Мустанг". Он не дотянул до бетонки аэродрома. В чёрной саже его изуродованный нос. Ниже раскрытой пилотской кабины перед большой белой звездой в голубом круге индекс D7, на изящном киле шестизначный номер 413922.
Пожарная машина, за ней — "Додж-три четверти тонны", четверо с носилками, укрытыми белой простынёй... В носилках на крупной гальке тот самый парень, который первым вёл и оберегал меня!..
Он не покинул меня, когда уже горел заживо, дожидался и дождался подкрепления!
...Всё это мгновенно мелькает слева от меня и убегает назад, назад, в прошлое...
...Даю, больше не жалея, полный газ двум двигателям, и полуживая, но в последний раз подчинившаяся моей воле машина неуклюже перепрыгивает каменистую возвышенную кромку с искорёженными остатками береговых укреплений перед плато с гладкой посадочной полосой. Закрылки... Левый закрылок при отсутствующем правом выпускать нельзя. Колёса...
Черт побери, колёса!.. Колёса не выпускаются. Колёс больше нет. Чёрт с вами, мгновенно забываю о них. Сбрасываю газ. Тише, тише, медленнее, медленнее... Задрать нос... Больше посадочный угол!.. Ещё, ещё чуть больше... Ничтожным креном нацеливаюсь садиться рядом с полосой, чтобы моими обломками не загромоздить её для других самолетов.
Чрезвычайно велика и опасна без закрылков скорость! Ещё больше посадочный угол!..
Сбоку, сбоку мелькают и проскакивают назад ожидающие моей посадки спецавтомобили и люди. Всё — назад, назад, в прошлое...
...Ужасающий жестяной грохот и звон рвущегося о камни тонколистового авиационного дюралюминия...
Меня оглушает нечеловеческий вопль. Это — мой голос?! Мой неузнаваемый голос. Ору не жалея сил и горла:
— Живой! Жи-во-ой!... О-о-о-о-й-й!..
Я всё ещё живой. Ощущал бы я себя, стань я мёртвым?!
Я не открываю глаз, потому что слышу над собой и рядом японскую речь. Японского языка я не знаю, хотя и заглядывал в военный разговорник морских пехотинцев. Не думал, что японский мне окажется нужен. Это сказано на японском:
— Одо-сан... Одо-сан... Русский... Одо-сан... Русский...
Сказано один раз, но я прокручиваю в мозгу лишь отчасти понятое из целой фразы разносторонне и не однажды и всячески пытаюсь понять, почему, каким образом я неожиданно оказался в плену.
О-до. Одо, — что за слово-то такое с ощутимым ударением на первом заглавном "О"?
На Иводзиму ли я залетел?!
Пытаюсь разобраться в мгновенно возникшем и закрутившемся в мозгу клубке противоречий. Однако тот же мужской голос повторяет по-английски, вероятно, чтобы его понял и я:
— Госпожа, мисс Одо, русский лётчик пришёл в себя.
"Кто тут русский? Почему на Иводзиме, — а куда же ещё могли привести мою "крепость" верные "Мустанги" — почему на этой проклятой Иводзиме снова японцы?" — не покидают меня сразу два страшных вопроса.
Не хочу открывать глаза, потому что меня страшит мир, который я могу увидеть, едва поднимутся почти безжизненные, обесчувственные веки. Страшат эти неожиданно вставшие надо мной люди. Нет никакого сомнения, это японцы. — "Я в плену?! Нахожусь в их госпитале? Тогда это конец..."
Медленно открываю глаза.
Вижу над собой удивительный серый потолок. Вижу безрадостно серые стены.
Смотрю в немыслимый потолок, но развитым и тренированным боковым зрением замечаю: слева от меня двое черноволосых мужчин в серых халатах, один из них, пожилой, невысокий, в очках, другой моложе, высокий и сутуловатый. Справа — миловидная черноволосая женщина, тоже в сером халате. Она сидит, они стоят. Все они — желтолицые, хотя, согласно странной логике их мира, должны иметь кожу тоже серого цвета, как у песочных рептилий. Но они желтокожие. Это японцы!
Спрашиваю, не узнавая своего голоса, по-английски:
— Я нахожусь в военном госпитале?
Мне отвечает пожилой мужчина, который в очках, также по-английски:
— Вы находитесь в частной клинике уважаемой Одо-сан. Мы удовлетворены, о, мы очень и очень рады, что вы чувствуете себя лучше, и мы гордимся, что вы теперь в состоянии нам отвечать.
Он медленно и с запинками повторяет эту же фразу по-русски.
Я отчаянно хочу, чтобы им передалось сжигающее меня бешенство:
— Я не понимаю по-русски. Я — американец. Говорите со мной, чёрт побери, по-английски! Я — американский военный лётчик. Я капитан Военно-Воздушных Сил Соединённых Штатов Америки. Меня зовут Майкл Уоллоу. Я категорически требую, чтобы со мной обращались как с военнопленным!
Женщина наклоняется ко мне, я замечаю её движение стороной немигающих сторожких глаз и избегаю прямого взгляда в её сторону, не могу смотреть на пугающую меня японскую женщину.
Боюсь вновь заорать и, сцепив зубы, молчу. Моё тело бьёт непроизвольная и непрестанная нервная дрожь. Я чувствую, как моим внутренним напряжением из внешнего угла левого глаза у меня выдавливается едкая слезинка и очень медленно начинает скользить вниз, к мочке уха, цепляясь за щетинистые волоски на давным-давно небритой щеке.
Японка негромко и медленно, с горловыми переливами, словно воркуя в звуках "л", с затруднением, и хорошо, что без приторности, но с гнетущей меня настойчивостью в голосе говорит по-русски:
— Мы работаем с вами уже... очень давно, гос-подин мэй-джёр Гус-тов. Гос-подин Бо-рис... Это так? Вас зовут Борис? Это неу-кос-нитерь-ри-но вер-но?
— "Да тьфу ты, чёрт бы тебя побрал! — Во мне вновь вскипает бешенство — реакция на её осторожные, вкрадчивые слова. — Только тебя мне ещё неукоснительно и не хватало!"
— Я американский военный лётчик капитан Майкл Уоллоу, — сотрясаясь в самопроизвольной дрожи, похожей на похмельную, повторяю заведённо-автоматическим, неживым, незнакомым, каким угодно, но только не своим голосом. Руки бессильны, я не могу их поднять, чтобы стереть щекочущую меня слезинку. А эти изверги в халатах мою слезу не замечают.
— Мы добива-рлись этого... сорок девять де-ней, — медленно и негромко сообщает невесть кому госпожа Одо (мне, я думаю, в последнюю очередь, — ведь непохоже, что она оправдывается передо мной, а в её интонациях явно звучит как будто бы извинение за возможно причиняемое беспокойство), Одо-сан, эта "уважаемая" японцами молодая, неправдоподобно красивая и, вероятнее всего, беспредельно жестокая женщина в сером халате распевно-гортанным голосом лесной горлицы, которая своим слабым птичьим горлышком не в силах преодолеть звукосочетаний из двух согласных. — Мы основатерь-ри-но надея-рлись, что наши обе-...щие... м-м-э-э-э... об...-щие уси-рлия (вот именно: с видимым усилием она произносит свои слова по-русски, и это она невольно подсказала мне вдруг позабытое — "с усилием") не пропадут и не станут отсу-то..-со-то...-сто-во-вать на...на-па-раса-но. Вы теперь уже по-ни-мае-те меня правирь-ри-но, господин Борис?
Окончания русских слов на "-но" получаются у нее отдельно и все утвердительные русские фразы звучат с какой-то полувопросительной интонацией: "... сорок девять де-ней?", "... на-па-раса-но?".
"Напрасно!..", — мелькает в моём бедном встревоженном уме. Напрасны её усилия, потому что я не хочу смотреть ей в лицо. Ненавижу её. И втайне опасаюсь. Что-то опасное для меня она со мной уже проделывала, чую всеми моими наличными фибрами. Она, наконец, заметила мешающую слезу и всё-таки промокнула мне глаз и щеку салфеткой. Лучше бы это сделал тот второй, моложавый, а не эта...
— На сегоде-ня с вас достаточи-но, — она высказывает мне это своё то ли предположение, то ли убеждение по-русски с сильным японским акцентом и снова с полувопросительной интонацией, как будто говоря эту гадость мне, посомневалась-таки, впрямь ли, вправду ли с меня на сегодня "достаточи-но" и не добавить ли мне на всякий случай ещё (чего, какой действенной встряски или трёпки?), — вы ве-сё ещё очень и че-рез-мер-но с-рлабы. О, пожа-рлуйста, потер-пите нем-ного. И еще, пожа-рлуйста, ни о чём не бе-со...-покой-тесь. Это не...оправа-дана-но и недопуси-тимо. Бе-со...-покой-со-то-во, мы по-рлагаем, вам пов...-редит, — с запинками, но внутренне всё-таки убеждённо говорит мне Одо-сан и затем повторяет сказанное по-английски — очень чисто и правильно, точно, тонко.
"Да неужто ж ей русский труднее английского? В английском ведь тоже полно сдвоенных и строенных согласных: Лондон, Темза, Вестминстер".
И с изменённой, показавшейся мне не диковинно-экзотической, не птичьей, а более человеческой и участливой интонацией, старательно, по-женски мягко и почти правильно она добавляет по-русски:
— Я очень, очень рада за вас.
Она быстро, негромко и властно говорит что-то своим спутникам по-японски. Кажется, мне делают укол в руку. Не успеваю понять, почему не чувствую ни положения, ни самого наличия у меня рук... В рваных, путаных мыслях возникает беззвучная, бесконечно долгая пауза.
Я снова проваливаюсь в тьму беспамятства.
2.1. Борис находит автора
— Кто ты? — Спрашиваю негромко, когда понимаю, что и тот или то неизвестное, что находится в тишине и непроглядной темноте рядом с мной, тоже знает, что я ощущаю его присутствие. Я чувствую его уже много дней, точнее, вечерами, когда никуда не надо торопиться из дому. Иногда ощущаю рядом с собой и по утрам, когда проснусь и, не торопясь подняться, считанные минуты нежусь в постели — позволяю себе только в выходные. Да что минуты? О эти наидрагоценнейшие несколько утренних секунд, когда пробуждающийся организм ещё не отошёл ото сна, и не захлопнулся беззвучно, но вполне ощутимо, скрытый где-то очень глубоко внутри человеческой личности невидимый люк в подсознание!
Ощущаю рядом с собой что-то несомненно живое и неизвестное. "В чём дело-то?" Спрашиваю негромко и не вслух, а мысленно (вы вдумайтесь, вдумайтесь — мысленно негромко!):
