— Дам тебе день. Отрежь прошлое. Здесь, на этом месте, завтра тебя будет ждать вот он. — Йен отвернулся, пошарил в углу дивана... и метнул на пол кареты тяжелый мешочек. Звук не оставлял сомнений, внутри деньги. Наверняка золото. — Купи одежду. Добротную, но без причуд. Вымойся. Волосы отрежь короче. И еще. Не смей явиться, не исполнив поручение. Цену найма на хлебных полях ты указал, а вот условия мямлил, как площадной дурак. Не исправишься, велю выпороть. Это все. Мы отбываем.

Волк схватил мешочек, отступил на несколько шагов, прижимая золото к груди и часто кланяясь. Упал на колени, оказавшись на обочине. Проследил, как дверцу кареты бережно, не смея стучать, прикрывают. Как двое проворно поднимают коленопреклонённого начальника стражи, разгибают. Вот он неловко лезет в седло, поддержанный слугами. Утверждается там, обретает горделивую осанку... и продолжает старательно не замечать Волка. Хлопает кнут. Карета трогается. Процессия удаляется...

— Город, чтоб ему, — хмыкнул Локко, когда карета скрылась вдали. Высыпал на ладонь золото. Монеты крупные, много. — Парня жалко. Он прав, обрастет шерстью, и все. А что я могу? Такого в гнездо не втащить, он птица... — Локко улыбнулся шире, расправил плечи, глянул в небо. — Не нашего полета птица, вот так-то.

На душе наконец стало легко и светло. Йен был — человек. Йен не солгал ни разу. Потому что для всех дал это негодное имя — Волк. А по-настоящему назвал Локко. Йен принял помощь, хотя какую помощь может ему оказать не особенно умный дикарь из леса? Но Йен — принял. Поверил. Даже не стал вмешиваться, хотя решение продаться было мгновенным и необдуманным. Наверняка человек города нашел бы что-то более умное и тонкое.

— Локко, — едва слышно шепнул Волк. Новое имя казалось настоящим и очень важным. — Йен...

Он огляделся, запоминая место, и побежал прочь. За день надо ох как много успеть сделать! Гнездо нельзя подвергать опасности. Но дать знать о новых своих планах — надо. И поговорить с Вороном — надо. И усовестить Лисенка, он всегда норовит украсть хоть какую мелочь на новом месте. Ловок, а все равно попадается иногда, удержу-то не знает.

Волк расхохотался на бегу, раскинул руки. Он уж точно — не жалкая псина, и хвостом вилять не станет из-за подачек. Он -оборотень. Это даже артель поняла сразу. Он оборотень, и он обязательно украдет ребенка, чтобы утащить в дикий лес совсем и безвозвратно. Такое случается во всех страшных сказках.

Глава 3. Чужие дети

Информация для ознакомления, тайная полиция, особый отдел по надзору

"По имеющимся у нас данным, в столице возможна активизация мошенничества любого толка. Устроитель нам неизвестен, но мы уже пять раз отмечали схемы с общим сходным звеном. Это ребенок (приметы прилагаются), для которого собирают средства то на лечение, то на прожитие после пожара, то на учебу. Предлагаем проявить полное внимание к данному вопросу в связи с масштабом вероятных финансовых потерь пострадавших и категорической трудностью дознания. Вот пример: Сосновичи, два года назад. Сбор средств вовлек даже подпольный игорной дом, предположительная сумма жертвования — 50 тысяч. Заявление, конечно же, не было подано официально. Но внутреннее дознание в среде воров и мошенников привело к резне с далеко идущими последствиями. Причин внезапной тяги к меценатству содержатель игорного дома объяснить не смог даже в приватной беседе. Вот разве — "мальчик был очень мил, а дело казалось выгодным". Похожие слова говорили год назад мошенники на станции Плесы, полгода назад — биржевые аферисты города Лидова. Единственное, что известно о ребенке более или менее точно — прозвище "хомячок", однажды упомянутое подельниками".

Карта столицы и пригородов выглядела необычно. Это и не карта была, а стопка листков с крупными планами улиц и более мелкими — целых районов и железнодорожных станций. Каждый лист содержал множество стрелок, крестиков, разноцветных кружочков. Сложенные вместе, листки образовывали колоду: яркую, прямо-таки игровую... но сведения копились не для развлечения. И результат их использования, даже наилучший, по мнению Якова никак не мог называться победой.

— Вот такая работенка.

Гордость в ровном тоне Берложника смог бы разобрать лишь человек, знающий его очень хорошо. Таковых, по мнению Курта, вовсе нет. Кстати, именно Курт приложил все силы, чтобы убедить Клима Ершова — самого толкового и одновременно несговорчивого мастера сыска — заняться делом вслепую, без выяснения полной его картины.

— Заказчик наверняка доволен, — добавил Берложник, не дождавшись ответа. И горько усмехнулся: — Если заказчик не ты. Иначе...

— Отчасти я. Вернее, в том числе я, — пробормотал Яков, продолжая изучать листки. — Работа добротная, но ты меня знаешь, радоваться тут нечему.

Хозяин кабинета кивнул: он хорошо понимал гостя и во многом разделял его оценки. Но сейчас Берложника не занимали ни победы, ни провалы. Клим рассматривал нежданного гостя — и временами расплывался в счастливой улыбке... чтобы согнать ее и снова глядеть, и, забывшись, улыбаться.

— Тебя прикончили у меня на глазах. Давно... и тот Камень, прежний, смотрелся постарше и покрупнее, — вслух удивился Берложник и сразу добавил: — но и такой ты неплох.

Яков не стал ничего пояснять. Нельзя ведь, в самом деле, навещая каждого из друзей прежних жизней, сообщать с порога: "Я — выползок". Это ничего не объясняет, лишь создает досаду и недопонимание. Почему не сказал раньше? Почему не пришел раньше... целая гора бесполезных оправданий. На них нет времени. А жаль: хотелось бы посидеть, поговорить. Клим по прозвищу Берложник — особенный человек. С ним связано много занятных воспоминаний. Конечно, он был совсем иным в юности. Но и нынешний— отрада и гордость для души.

Курт, гордо сообщив об исполнении просьбы Якова о поиске наилучшего дознавателя, представил легенду столичного сыска весьма неопределенно: "Он, скажем так, частное лицо... с особенными возможностями и бешеными причудами". А еще добавил, что именно Берложник способен находить любые иголки в столичном стоге сброда. Досадливо вздохнул: даже он, глава охраны князя Ин Тарри, не смог купить надежных сведений о прошлом Клима Ершова, а значит, не способен угадать его интересы и потаенные слабости.

— Камень, я конечно рад, бесовски ряд. Одна беда, ты серый и скучный, — Берложник снова продвинул вялый разговор. — Устал?

— Нет азарта.

— Вот дрянь, знакомая шарманка! Тот раз слово в слово было, чтоб тебе! И через день хлоп — и нет Камня, зарыли... Н-да, а давай я определю тебя в кутузку, вот прямо теперь? Для твоего же блага.

— Я спец по побегам. Ты же знаешь. — Яков дотянулся до корзинки с хлебом, разломил булку пополам вдоль и принялся набивать всем, что хозяин кабинета приказал спешно добыть посреди ночи — луком, зеленью, мясом, творогом. — М-мм, вкусно. Голодная смерть грозила мне уже сегодня, но завтра — край, сдох бы. Десять дней такое творится, спать не успеваю, есть тем более.

— Голод — повод для уныния или гордости?

— Я честно жалуюсь, тебе-то могу, — прожевав очередной кусок, сообщил Яков. — Уж как я рад, что ты взялся за ум и остепенился. Дожил до... сколько тебе?

— Шестьдесят три. Вот в чем повод для радости? Помер бы я молодым, не узнал бы ревматизма, не жалел о выбитых зубах, не прятал в столе очки для чтения. — Берложник навалился локтями на стол, сразу оттолкнулся и разворошил стопку карт. — Курт толковый мужик. Манерный, а все ж правильный. Но чтобы вывести на тебя? Найду его кобелю пару, только так и рассчитаюсь. Меньшим не отделаться.

— Щедро.

Клим кивнул, сосредоточенно выбирая листки из стопки и раскладывая на столе. Затем четко, короткими фразами, пояснил: он получил заказ на выявление людей и групп, в свою очередь занятых поиском некоего беспамятного старика. Причем поиском тайным и усердным. Сперва дело казалось малым, а щедрость Курта в обеспечении ресурсов — излишней, даже позерской. На самого Ин Тарри работает, ему деньги — пыль... Но дело быстро разрослось и теперь выглядело затратным, а пожалуй и опасным.

— Три активных независимых ядра у них, у проныр. Вот столько я нашёл пока. Два составлены из скучной, обыкновенной мразоты, ты читал отчет, да? Первая группа шастает по барыгам и ворью, деньги сует на две стороны, и им, и сразу — жандармам. Вторая посолиднее. Люди тертые, из сыскарей. Дело ведут сами, следов мало, я нашел их не сразу. Была еще поклевка, да сорвалась: на меня вышли, покрутились... тут некстати явилось мое неблизкое начальство. И они сгинули.

— Да уж, Курт намекал. Я не поверил! Ты и тайная полиция в каких-то... отношениях. Мир полон чудес.

— Старею, шкура линяет, я уже не зверь лесной, а цирковой медведь в наморднике, — сообщил Берложник с намеренно фальшивым вздохом.

— Ну-ну. Горожане думают, что медведи неуклюжие и на морду добрые, но я-то происхожу из диких мест, мне не ври.

— К делу. Курт сказал, придет особенный человек, спросит про малышню. Я сразу подумал о тебе. Но — быть не может, нет тебя давным-давно... а вот вычудилось чудо, ты опять жив. На малышню я вышел всего-то три дня назад, и сразу потерял двух осведомителей. После еще пятерых устроил по больничкам. Камень, они режут свидетелей ловко и без рассуждений. Почти уверен, что эта банда помешана на мировой справедливости, за ними такой хвост мошенничества тянется, что я едва решаюсь поверить. Они же нищие, куда девают деньжищи? Тысячи, десятки тысяч!

— На детей, — оживился Яков. — Как сам я делал, пока был главарём похожего гнезда.

— На детей? А, тебе виднее. В общем, нынче вечером я свел воедино сведения, опять подумал о тебе... и ты уже на пороге. Что, скучно на том свете?

— Не знаю. Мне ни разу не удалось добраться до конечной станции. Или меня ссаживают с мертвецкого поезда, или я с него спрыгиваю.

— Ты сомневаешься в правильном ответе? Я вот сразу понял.

— Ты знаменит на всю столицу умением сразу понимать. Курт так и сказал: самый понимающий в сыске. Еще самый ленивый, самый упрямый и самый мстительный. Впускает охотно лишь гостей, запасших гостинец — незнакомый напиток высокой крепости, — Яков доел крошки хлеба, смахнув в кулак. Подмигнул хозяину кабинета. — Я сразу подумал о тебе. Так и прежде: или ты спал, или вынуждал окружающих прикидываться спящими. И спирт тебе слаще меда.

Хозяин кабинета расхохотался, звонко шлёпая ладонями по столешнице. Якову было странно видеть Клима-Берложника огромным, косматым, почти старым и — о чудо! — благоразумным. Да что там, просто живым. Полвека назад мальчишка Клим казался неспособным повзрослеть. Он ненавидел мир, не щадил себя, не знал рамок и границ. Он был тощий и черный. В первую встречу особенно: обмороженный и израненный, голодный до полуобморока и вдобавок — непотребно пьяный.

— Малышня, — Яков поморщился, изучая карты, — сколько их старшему?

— Его ни разу не замечали мои люди. Лет пятнадцать или чуть больше, так думает городовой, который вроде бы именно с ним лаялся на станции Борки два дня назад. Сейчас, скорее всего, логово пацанов тут.

Берложник примерился и вычертил на одном из листков карты треугольник, захватывая несколько домов и сараев.

— Да уж... а как мы с тобой первый-то раз столкнулись! Эх, было время.

— Явись ко мне гость из такого времени, я б его пристрелил. Ради спокойной жизни для себя и благополучного будущего для детей.

— Внуков. У меня уже трое, все — пацаны. Вот если б ты не заявил тогда с непостижимой наглостью, что будешь представлять меня в суде, и до детей не дошло бы. В суде! Как вспомню морду управляющего, от смеха задыхаюсь. Ночь, затравленный псами ворёнок помирает среди леса. Кругом погоня из обобранного имения... все ссорятся и решают, как меня кончить. Вдруг из-за елки являешься ты, весь такой... строже проповедника в постный день. Без ножа, без ружья, зато с диким бредом о суде и законе.

— Надо было начать разговор с чего-то. Я и начал.

Яков улыбнулся, припомнив случай, чудом оставшийся без последствий. Не пролилось крови, даже толковой стычки не вышло, уж тем более — упомянутого некстати суда... Обошлось резким разговором, переросшим в трое суток беспробудного пьянства со слезливым братанием и обещаниями вечного взаимного уважения.

— А чего ты полез тогда в дело? — тихо спросил Клим. — Я стоил хлопот?

— Ты запорол волкодава острым сучком и пытался придушить второго, уже порванный. Я подумал: далеко пойдешь.

— Так уж и волкодава. Но ты прав, я шел-шел и добрался до столицы.

— Не стоило запросто признаваться, кто я, — досадливо шепнул Яков. — Благодарность — бремя. Прости.

— Ты определенно устал. Камень, не назовись ты, я б тебя так и так срисовал. Вот... узнал бы и пристрелил сгоряча. За недоверие и забывчивость.

— Я разве похож на себя прежнего?

— Глаза. И помешан на бездомном пацанье.

— Допустим. К делу. Курт просил мягко притормозить тех, кто ищет старика.

— Отчего ж не развлечься, когда денег вдоволь и жандармерия на коротком поводке? Мои белочки таскают сведения, как орехи в урожайный год. Вмиг нагребли кучу, я покопался, прикинул так и сяк... и прикрутил фитилек в их фонарике, чтоб стало им темно и неуютно. Облавы устроил, по притонам прошелся, с нищими перетер без стервозности, свойски. Взрослые умники все поняли. Попритихли. Залетные, что сунулись ко мне, вовсе из Трежаля сгинули. Нервные.

— А малышня?

— Вот с чего б им уняться? Сам знаешь, такие не доживают до взрослого ума.

Берложник поморщился и отвернулся. Долго глядел за окно, в сырой туман, серо-черный с мутными прожилками фонарного света. Прокашлялся, сходил и на ощупь выловил мелких огурчиков из пузатой склянки, установленной на столике возле шкафа — не иначе, вместо вазы с цветами. Посопел, глядя на картину рядом со шкафом. Решительно снял ее, любовно огладил явившейся взору фасад сейфа, годного украсить богатый банк, всерьёз помешанный на безопасности. Повозился, растирая ладони. Добыл из-за рамы картины конверт и прочел вложенную в него записку. Смущенно пояснил: не меняюсь, выпивку не разлюбил... прячу от себя. Шифры помощник ежедневно обновляет, чтобы занятнее было угадывать.

Яков благожелательно изучал спину Клима и мысленно одобрил зрелище. Берложник поджарый, вальяжно-величественный. Грива волос стала сивой, но еще не поредела. Движения отличает особенная, ложная медлительность. Когда-то Яков долго и трудно прививал ее Климу-пацану: не будь глупой торопыгой, дай уму выбрать решение! Ты человек, ты должен управлять своим телом, прежде чем возьмешься резать чужие... Было сказано безмерно много слов, хотя в их действенность не верилось. Полвека спустя оказаться в этом кабинете — доброе чудо. Можно наслаждаться настоящей победой: наблюдать Берложника, гордого семьей и репутацией. Трезвого! Не предавшего себя, не согнутого властью, не ущемленного рамками, но признавшего их полезность для себя и общества.