Туда, где седой монгол

Урувай, насвистывая, обозревал горизонт, Наран жевал травинку. Страх прошёл. Может, тому помог ритуал, может, то, что они наконец сдвинулись с места. Не струсили и не испугались в последний момент.

Ехали небыстрой рысью, чтобы дать лошадям разогреться. Урувай подгонял кобылу тычками и пинками и тихо ругался.

— Когда ты издохнешь, в небесных степях для тебя уже заготовили роль шатра. Ему-то уж точно не нужно никуда ехать самому. Шевелись уже, ну?

Кобыла только грустно вздыхала и спотыкалась, словно бы специально, на самом ровном месте.

— Смотри, как бы ты в Небесных Степях не стал резвой кобылкой, — насмешливо сказал Наран.

Постепенно как-то сама собой возникла походная песня. Урувай устал свистеть, начал клевать носом и тогда, чтобы не уснуть, затянул:

— Горизо-о-онт и солнце прямо в глаза...

Трава ложится под копыта моего коня,

Жухлая, потому что скоро под копыта моего коня ляжет осе-е-ень...

Наран подхватил, сначала робко и негромко. Он всё умел делать лучше Урувая, но у того было два неоспоримых преимущества: лицо без отметин, пусть не самое симпатичное и похожее на морду земляной жабы, но зато без отметин — и голос.

— Бегут полевые мыши,

А зимородки, похожие на стрелы,

Летают вверху.

Толстяк одобрительно хмыкнул, и дальше затянули уже вместе:

— Справа камни, слева камни...

То маленькие камни, нужные только суслам.

Мы едем искать большие камни.

Большие камни — где стон бубна

Духов призывает...

Даже лошади подхрапывали в тон. Так и пели, пока не запыхались.

У Нарана с собой была небольшая дудочка-свистулька, сделанная из косточки какого-то животного. Играть он на ней почти не умел, но когда уставал петь, старался внести небольшой вклад в общую мелодию.

— Петь у меня получается не очень, — чуть смущённо сказал он.

На привале друзья спешиваются, и Урувай объясняет:

— Это довольно легко. Ты просто берёшь звуки, которые издаёт степь, и раскладываешь их на земле.

Он оглядывается и собирает куста сморщенные ягоды шиповника. Затем набирает с соседних растений каких-то семян и цветов кашки. Лошадь тянется к рукам, надеясь на подношение, и Урувай великодушно делится цветами.

Добыча его расположилась на проплешине, где трава уже была выедена с корнем лошадиными губами. Урувай рассыпает семена, бросает как попало ягоды и щёлкает по носу лошадь.

— Всё вокруг звучит как попало. Ты не найдёшь там никакой закономерности, никаких связей. Куропатка кричит только тогда, когда ей вздумается закричать, она никак не соотносит свой крик со скрипом кузнечиков. Но есть мистические звуки. Они постоянны и повторяются через равное время. Именно они делают музыку.

Пальцы копошатся в земле, делая в линию, на равном расстоянии друг от друга маленькие ямки.

— Когда тебе нужны эти звуки, ты вспоминаешь, как шумит в траве дождь. Или как идёт по ровной степи хороший иноходец. Цок-цок, ритм готов! Ты берёшь все звуки, которые нужны тебе, чтобы рассказать сказку, и голос своего морин-хуура, и выкладываешь на ритм, — он пальцами перекатываетягоды в углубления. — Получается песня. Если нет морин-хуура, просто слушаешь ритм природы. Вот и вся музыка. А ты говоришь — сложно.

— Это всё шаманское искусство, — пробурчал Наран. — И ты тоже шаман.

Тем не менее, когда снова запели, получилось в лад, аж удивительно. Словно сунули руки в две разных заячьих норы и встретились там крепким рукопожатием.

В голове Нарана сами собой всплывали слова отца:

— Мы живём в степи, мальчик. Она бесконечна. Когда ты скачешь по ней, её дыхание проявляется в тебе. Копыта коня становятся твоими ноздрями, и через них ты чувствуешь, как вздымается её грудь. Это грудь нашей матери. Если тебе повезёт найти сосок, ты вдоволь напьёшься её молока.

— А ты его пробовал? — спрашивает маленький Наран. Он сидит у отца на коленях и играет с его усами. Дёргает то за один, то за другой.

Отец жмурится, и морщины от этого становятся особенно заметны.

— Оно должно быть кислое, как кумыс. Только ещё гуще и ещё кислее. Нет. Я не пробовал. Грудь великой матери везёт найти только настоящим смельчакам. Притом что они совсем её не ищут, а следуют за своими мечтами...

Можно ли их двоих назвать смельчаками? О да, у них есть мечты, ну, во всяком случае, у Нарана. Накормит ли степь их своим молоком?..

Всё вокруг казалось неправдоподобно огромным, слишком громко заливались песней сверчки, слишком низко летали сойки. Будто людей рядом нет и не могло быть. Обычно кочующее племя сопровождали целые тучи пыли и различных кусачих насекомых, ведь за гружёными всадниками двигались повозки с юртами, а перед ними — табуны коней, кобыл и жеребят, и отары, и стада коров в окружении беспрестанно лающих собак. Только высылаемые вперёд дозорные могли видеть, куда движется аил.

Не было ничего, что не мог бы подмять под себя этот огромный слизень, и не было ничего, что бы он боялся. За ним оставалась скомканная и вмятая в землю трава и лепёшки навоза. В свежей земле, вывороченной колёсами телег, мелькали сырые черви.

Теперь же друзья чувствовали себя парой земляных жуков, заброшенных чьей-то безжалостной рукой слишком далеко от дома.

— Ты и вправду надеешься уйти в горы и вдруг встретить там Тенгри? — спросил Урувай.

Вся его фигура вызывала желание протянуть руку и спихнуть со спины коня, согнать, как большого, объевшегося крови овода. Сгорбился над загривком лошади, волосы повылезали из-под завязок и неопрятно висели по обеим сторонам лица.

Наран более жизнерадостно смотрел в будущее.

— Я найду тамошних шаманов. Они должны мне помочь. Наверняка они видят Тенгри каждый день за обедом.

— И ты думаешь, что он даст тебе новое лицо или новую жизнь, или что?

Тяжёлый поход развязал узлы на языках друзей.

— Над этим я ещё не думал, — честно ответил Наран. — Даже у мухи с одним крылом есть назначение. Погибнуть и послужить пищей травяной ящерке.. у меня же цели нет. Совсем. Знал бы ты, как я хочу быть хоть для чего-нибудь нужным.

Урувай задумался над тем, есть ли назначение у него самого, но вслух ничего не сказал. Наверное, подумал он, его назначение в том, чтобы сопровождать и поддерживать в путешествии друга. Эта мысль приободрила его, и он слегка выпрямился.

— Может, он уберёт твои шрамы.

Наран вытянул трубочкой губы.

— Он взглянет на меня и ужаснётся. Великая Кобылица ни за что не может родить ему такого уродливого сына и носить его потом на своей спине. Все её сыновья прекрасны. Конечно, он уберёт мои шрамы.

— И что ты будешь делать потом?

Наран открыл рот, чтобы ответить, но тут же его закрыл. Задумчиво проследил, как бежит ветерок по пустым коробочкам конского яблока. Семена уже вызрели и рассыпались по сдобренной дождём земле.

— Чего пристал, — ответил он наконец. — Я об этом ещё не думал. Может, вернусь в аил. Может, найду себе жену в горах, уйду в степь по другую сторону гор и стану зачинателем нового аила. Пока что это так же важно, как твоя грязная шея.

Летом монголы переходили горы и уходили далеко в северную степь, чтобы испробовать на вкус тамошнего ковыля. Звери там были непуганые и по ночам приближались к кочевью почти вплотную. Воздух более влажный, чем на засушливой родине, а при желании и если женщины и дети не будут сильно тормозить поход, можно дойти до мест, где сама земля становится топкой от влаги. Где до самого края мира тянутся болота и где нет никакого спасу от кусачих насекомых.

— Наши-то оводы, — говорил отец Нарана, — ни черта ночью не видят. Ну, разве что, такую тушу, как конь, разглядеть могут. А эти летают-летают, жужжат-жужжат... даже ночью донимают. Неет, наши оводы роднее, скажу я вам.

Зато трава здесь была на самом деле зелёная. Такая сочная, что как сорвёшь травинку, так брызжет из неё сок, как будто кровь из перебитой вены.

Люди там жили тем, что питались соками земли. Землю они взрезали длинными ножами, сеяли семена. Рыли каналы, чтобы рядом с посевами всегда была вода. Всё это было для кочевников в новинку.

— У нас бы ничего не получилось, — говорили они, — степь бы нас прихлопнула, словно муху. Больно сухая земля, да и не приняла бы она в себя теплолюбивую и нежную, вашу эту... как её? Гречиху.

К осени возвращались в родные земли, везя в животах коней тёплую молочную траву и залегали на зимовку как раз ко времени, когда небо начинало хмуриться непроглядными тучами и с земли поднимался, словно снежный барс, ветер, обдирающий семена со степного костра. Такая зима кочевникам привычнее, и когда выпадет первый снег, похожий на мелкую манку, они уже обустроят как нужно юрты.

— Те зимы не про нас, — прибавлял Наранов отец. — Они мягкие, как коровий навоз, в то время, как наша сечка, бывает, оставляет на незащищённых щеках царапины. Местные жители зарываются в снег, словно дикие барсы...

Видя, как толстяк поспешно плюёт на ладони, как трёт ими свою могучую шею, Наран засмеялся.

— Никто ведь тебя не видит. А мне какое дело до твоей шеи?

— Ты думаешь, я тоже прекрасен? — робко спросил Урувай.

— Волнуешься? Хочешь себе жену?

— Хочу.

Краснота перешла с шеи Урувая на его подбородок, а потом и на щёки.

— Вернёшься, подберёшь себе такую жену, какую только захочешь, — разрешил Наран.

Так, за песнями и разговорами ни о чём, они скоротали время для первого ночлега. Лошади, казалось, только слегка запыхались, да и то от вида свежего ветра и бескрайних просторов. Бегунок радостно подбрасывал круп, а Наран устало его бранил и шлёпал ладонью по ушам.

С наступлением сумерек степь превращалась в серию толчков и падений, все чувства кроме тактильных и в некоторой мере обоняния и слуха, пасуют перед слепой ночью. Стараешься идти медленной рысью. Падать на ночлег можно где придётся, друзья так и поступили, свалившись с коней, просто когда поняли, что на сегодня хватит путешествий. Наран долго присматривался к кустам, к которым собирался привязать коней. Боялся, что они могут, к примеру, сигануть с места двумя перепуганными сайгаками.

— Славная бы вышла сказка, — расхохотался Урувай. — О неудачниках, чьих коней похитили сайгаки. Я бы с удовольствием такую рассказал.

Поужинали собранными им в аиле лепёшками и кусками мяса и упали спать, даже не разводя костра.

Утром Наран проснулся, чувствуя, как мышцы играют в перетягивание каната. На руках вздулись волдыри, на голенях в паре мест показались синяки. Стряхнул с груди прикорнувшего там кузнечика, поднялся и с охом опустился обратно.

Урувай, похожий на беспомощного быка с подрезанными сухожилиями, сочувственно пошевелился:

— Что, тоже не очень спалось?

Наран разглядывал хмурое лицо толстяка.

— Ничего не поделаешь. Пришёл рассвет, значит, надо ехать дальше. Чем хорош рассвет: он всегда вовремя и никогда не даст тебе проспать.

Друг перекатился на бок. Для ползающих по нему букашек, одного шмеля и примостившейся на большом пальце левой ноги стрекозы это было настоящим землетрясением. Наран прибавил:

— Когда-нибудь кто-нибудь в великой степи придумает искусственный рассвет из глины, водяных капель, песка и двух-трёх прутиков камыша. И это их погубит.

Второй день пошёл далеко не так гладко, как первый, и начался с того, что когда они всё-таки поднялись и начали собирать плащи, Урувай что-то увидел. Глаза его расширились, изо рта брызнула слюна:

— Оглянись!

Позади них, всего в десяти шагах возвышался огромный муравейник. Такой, что толстяку доставал до подбородка, а Нарану едва ли не до макушки.

— Я никогда не видел таких муравейников, — сказал он.

Урувай покивал. Большая часть муравьёв, должно быть, гонялась за сайгаками-кузнечиками. Рабочие достраивали задетую каким-то животным стенку, стаскивая туда комочки засохших травинок, палочки и семена растений. С другой стороны женщины вывели на прогулку детишек-куколок. А на самой макушке муравьи-шаманы восславляли Тенгри, устраивая дикие пляски вокруг крылышек пойманной и давно уже съеденной стрекозы. В лучах солнца крылья серебрились и напоминали огонь.

— Так вот почему я так плохо спал. Эти зверюги небось понадёргали из меня лучшие куски.

Урувай задрал халат. Придирчиво измерил пальцами толщину жировой прослойки на боку.

Наран не мог оторвать взгляда от муравейника, смотрел, как отряд муравьёв, весело соприкасаясь усами, отправился доить колонию тли на лопухе здесь же, совсем рядом.

Урувай сказал:

— Я слышал, некоторые муравьи, кроме таких наземных юрт, роют ещё и подземные. Такие глубокие и с таким множеством ходов, что земля не выдерживала большого веса и люди или лошади, что проходили сверху, проваливались вниз. Это как червивое яблоко, что лопается в руках. Хлоп! — он сцепил пальцы, сделал движение ладонями друг к другу. — И нету. Пойдём-ка отсюда.

— Да. Позавтракаем где-нибудь в другом месте.

— Сейчас, только наберу нам муравьёв на закуску...

— Пошли, — Наран дёргал приятеля за рукав. — Наловишь их потом на себе.

За завтраком они до последней крошки доели то, что им собрали в аиле, сжевав даже листья щавеля, в которые была завёрнута еда, и начали свои запасы. Там был кусок вяленого мяса и горькие травы, которые помогают утолить аппетит. На сегодня и на завтра хватит. Послезавтра придётся глодать кости.

— Сколько дней ходу до гор? — выразил общие мысли в осторожном вопросе Урувай.

— Не знаю, — ответил Наран. Взболтал воду в бурдюке. Её хватало на подольше, чем еды, но хорошо бы по дороге нашёлся какой-нибудь ручеёк. — Я же не шаман, чтобы предсказывать путь заранее. Всё зависит от того, в верную ли сторону мы едем. Если в верную — то мы приедем сразу же, как приедем.

— Хорошо бы, поскорее, — прокряхтел Урувай.

После недолгого молчания Наран спросил:

— Что об этом говорят старые хроники?

— Какие хроники?

— Ну, ты же знаешь всякие сказки. Про луну, что катается по степи, как колесо повозки, и молодого монгола, что скачет за ней, чтобы развернуть и погнать плетью к своей любимой... — Наран стал загибать пальцы. — Про семьдесят семь ханств, у которых семьдесят восьмой хан похищал молодых невест... что они ели в походе? Не одной же любовью все питались.

Урувай сморщил лоб.

— Наверное, любовью. Там нет таких мелочей.

— Это грустно. Почему же предки не донесли до нас самое важное? Какое же дело нам до того, как он там заарканил луну или насколько похотливые крики издавали жеребцы при приближении той девки?

— Принцессы, — поправил Урувай.

Наран ударил кулаком в ладонь.

— Вот это мелочи! А откуда они все доставали еду в степи и в пустыне — это загадка. Вот об этом надо было рассказать...

Урувай только развёл руками.

Оседлав коней, они тронулись дальше.

Урувай пытался мурлыкать песню, но Наран не поддержал. Подавленное его состояние было видно по тому, как скорбно наползло на пустую глазницу веко, и по тому, как скалил зубы и сбивался с хода конь. В тяжёлых раздумьях юноша пихал Бегунка в бок правой ногой, и сам этого не замечал.