— И что же? — поторопил Курт, когда та умолкла; Нессель покривилась, отозвавшись уже раздраженно:
— Ну, что — как думаешь? Умер, истек кровью. И его жена подняла крик на всю деревню, обвинив мать в том, что она наслала на ее мужа порчу за то, что тот не пожелал пользоваться ее услугами и тем лишил ее дохода. Из всей деревни только один человек пытался их образумить — наш сосед, охотник; он вообще редко жил там, среди этих людей, все чаще — в этом доме... Может, просто дело было в том, что он давно положил глаз на маму, а тут вдруг подвернулась возможность ее получить, и он ею воспользовался. Мне, в общем, все равно. Главное, что он нас спас. Вывел через задний двор своего дома и привел сюда.
— Так значит, в одной из тех могил — не твой отец? Отчим?
— Отец, — возразила Нессель строго. — Растил, как родную. Заботился. Учил, чему мог, что сам знал. Маму любил. Отец.
— И брат, стало быть...
— Его сын. Отец надеялся, что, когда я подрасту, у нас с его парнем что-то сложится, но ничего не сложилось. А потом родители умерли — немолодые уже были оба, потом и брат тоже.
— И тебе не приходило в голову выйти отсюда?
— Куда? — уточнила Нессель, пренебрежительно ткнув пальцем в сторону. — К этим? Которые едва нас не убили? В смысле — чтобы они свою задумку довели до конца и все-таки меня прикончили? Спасибо, не хочу. Я тогда была совсем девчонкой, все помню плохо — только обрывками, но одно запомнила навечно и очень явственно: то, как мы убегали. Отец держал меня на руках, и я видела лицо мамы за его спиной. Перекошенное. Как будто ее уже убили. Не хочу, чтобы такое было у меня.
— Но ведь, как я понял, ты все же выходишь из этой глуши время от времени? — уточнил Курт наставительно. — Общаешься с ними. Какой-то Петер и вовсе, насколько я вижу, клинья подбивает, а у него наверняка родители и прочие родственники, которые этому, похоже, не препятствуют; стало быть, не так все и плохо.
— Это сейчас, — уверенно возразила она. — Сегодня они не вспоминают, что я дочь ведьмы и сама такая, сегодня они принимают от меня помощь, просят ее, этой помощи, а завтра ветер переменится, и им снова взбредет в голову какая-нибудь гадость. Да и теперь — да, они не пытаются причинить мне вреда, не выказывают вражды открыто, однако и особой дружественности в них нет. Терпим друг друга. Я им необходима, потому что умею то, что они не умеют, знаю, что они не знают, а они мне дают за это то, чего в лесу не найдешь — полотно, к примеру, соль... ерунду всякую, которая тоже нужна. Да и вряд ли и они, и я забудем, что они когда-то сделали. Они будут враждебно смотреть на меня, а я — коситься на них. Я — не забуду уж точно.
— При твоих способностях, — тихо заметил Курт, разглядывая увешанную травами стену, — можно было расквитаться с ними давным-давно, ничем при этом не рискуя. Если все эти игры с фигурками, нитками и осиновыми сучками не чушь, в чем я лично сомневаюсь...
— Да, можно было, — согласилась Нессель с недоброй усмешкой. — Можешь сомневаться сколько угодно, я не намерена ничего доказывать; просто — знай, что в моих руках это действует. И — да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.
— Не умеешь или нацеливаешься в святые?
— Если угодно — боюсь.
— Вот уж не сказал бы, что ты кого-то в этой жизни боишься, — усомнился он, и Нессель нахмурилась:
— Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли уже за все, что натворил когда-то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты — не боишься?
— Ты что же, — скептически уточнил Курт, — страшишься кары небесной? Ты это серьезно?
— Этого просто нельзя делать, — жестко выговорила она. — Непомерно большая ответственность. Не по мне.
— 'Ответственность'?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем — ответственность?
— Все вокруг связано, — нетерпеливо пояснила Нессель. — Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что-то, это связывает меня с чем-то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь — как озеро, и любое наше деяние — как брошенный в него камень, от которого расходится волнение. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот — монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой-нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла — ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой... — она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: — ведьмой. По-твоему, это мечта всей моей жизни — куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все... Но я не бросаю в воду то, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало — искушение больно велико. Все это не по мне. Так — я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.
— Как сказать, — заметил Курт полувсерьез, и Нессель поморщилась:
— И ты туда же.
— Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, — перечислил он, — заставили остаток жизни провести в глухом лесу, тебя — в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься — из-за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.
— Не сомневаюсь в этом, — отозвалась она снисходительно. — Только мы в разном положении. Тебя оклеветали — ты подал в суд. Тебе наступили на ногу — ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они — при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком... изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие...
— Однако влезаешь ведь. Почему для того, чтобы избавить больного от кошмаров — можно, а чтобы ими одарить — нельзя?
— Нож можно использовать, чтобы срезать ветку и примотать к ней сломанную руку, а можно для того, чтобы воткнуть его под ребро. Почему одно — дозволительно, а другое — нет?.. Знаешь, я не праведница. Просто не хочу себе проблем. А небесная кара на тех, кто выгнал из дому нас с матерью, легла и так: они остались без целительницы, и долгое время некому было избавить их от горячки, принять роды или сказать, чем помочь единственной в хозяйстве издыхающей корове. Им тоже было плохо. Без моего вмешательства, но справедливость соблюдена.
— И милосердие проявлено, — пробормотал Курт тихо; Нессель нахмурилась:
— Это к чему ты?
— Ни к чему. Справедливость — и милосердие. Их, как правило, выказать совместно весьма затруднительно.
— Знаю, это девиз Инквизиции, — покривилась Нессель неприязненно. — Мать рассказывала. Она мне об этих ребятах много рассказывала.
— И мало хорошего, я так понимаю.
— А что хорошего могла сказать о таких, как они, такая, как она?
— Однако пострадали вы не от них, — заметил Курт, и хозяйка отмахнулась:
— Не от них, так от их проповедей; какая разница. Они пичкают людей своими поучениями, а это все равно что науськивать, травить, как собак на зайца.
— К слову замечу, ты несколько отстала от жизни, — возразил он. — Сейчас все изменилось. За то, что ты умеешь вылечить зуб прикосновением руки, уже не арестовывают.
— Да, — признала Нессель нехотя. — Я слышала. Мне деревенские рассказывали. Намекали, что теперь я могла бы и выйти... Уверена, это — потому что им лениво таскаться в лес всякий раз, как я нужна. Хотят, чтоб под боком была. Чтоб позвали — и вот я.
— Так воспользуйся возможностью. Науськивать никто никого на тебя более не намерен, в тебе нуждаются; да и с пяток Петеров, я так полагаю, еще отыщется. Неплохая возможность наладить жизнь.
— Загробную, — возразила она мрачно и, поднявшись, прошагала к окну, сняв с подоконника наполненную вязкой массой миску. — На, — подбодрила Нессель, установив нервно вздрогнувший всей поверхностью кисель перед ним и вручив ему ложку. — Трескай.
* * *
Остаток вечера Курт провел в постели, выслушивая краткие и довольно разрозненные повествования хозяйки дома о ее жизни. Вопросов он уже почти не задавал — Нессель, к человеческому общению явно не привычная, но столь же явно по нему стосковавшаяся, говорила теперь сама, все более подробно, многословно и охотно; сам он, слушая эти во многом знакомые ему и довольно типичные для всей Германии рассказы, прислушивался и к себе, отмечая с неудовольствием, что выздоровления придется ожидать долго. Какие бы похвалы ни расточали ему наставники и даже противники, сколь бы ни был уникален его необыкновенно стойкий организм, а все же пребывание на пороге смерти бесследно для него не прошло — голова при излишне резких движениях или долгом пребывании в вертикальном положении по-прежнему кружилась, в висках время от времени простреливала нездоровая пульсация, а в груди нет-нет, да и просыпалась вновь пусть слабая, но все же довольно ощутимая боль.
Поданное ему перед сном питье Курт принял, уже не переча и не споря, так же безропотно приняв и очередную порцию омерзительно пресного бульона и столь же безвкусное овсяное варево. 'Зови, если что', — предупредила Нессель напоследок и, затушив свечу, удалилась за одну из дверей в дальней стене. В темноте осталась гореть лишь лампада на ее самодельном алтаре, на котором сегодня, поминутно оглядываясь на своего пациента, хозяйка что-то переставляла и перекладывала. Теперь, как он рассмотрел, когда Нессель ушла, осиновых веточек осталось две, а красной нити поперек груди его воскового подобия уже не пролегало; говорило ли это о том, что, по ее мнению, миновал кризис, Курт сказать затруднился.
— А ты быстро выправляешься, — подтвердила его мысль Нессель, поутру милостиво позволив полакомиться раздавленным почти в паштет кроликом, столь же пресным, как и употребленные прежде кушанья. — Занятный ты человек, как я посмотрю... — мгновение она помедлила, словно решая, следует ли произносить это вслух, и тихо, серьезно вымолвила: — На тебе проклятье. Ты знал?
Курт тоже заговорил не сразу, всматриваясь и вслушиваясь в то, что было в памяти — крик в спину, отдавшийся эхом от каменных стен подвала. 'Будь проклят!'...
— Догадывался, — отозвался он, наконец.
— Предсмертное проклятье, — уточнила Нессель, скосившись в его сторону исподлобья, и, не услышав ни возражений, ни согласия, докончила: — Предсмертное проклятье женщины.
— Хочешь, чтобы я рассказал, как это могло произойти? — уточнил Курт, и она отвернулась, нервно передернув плечами:
— Не особенно. Всего лишь намеревалась предупредить. Я пыталась снять его, но она, кем бы ни была, много сильней меня, я даже не могу нащупать, к чему оно привязано, это проклятье.
— В каком это смысле?
— Я не знаю, что оно делает, если тебе так понятней. Просто — словно туча над тобой, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией. Покамест тебя что-то ограждает — какая-то сила, которой ты угоден; когда ты сделаешь что-то, что этой силе не по нраву, ты лишишься ее покровительства, и тогда... Я не знаю, что случится. Знаешь, вообще, это можно снять, если найти кого-то более опытного или — хорошего священника, с понятием. К слову, — заметила Нессель, кивнув на деревянные четки, возвращенные минувшим вечером в его владение, — их хозяин — тот сгодился бы.
— Четки мои, — возразил Курт, и хозяйка пренебрежительно покривилась:
— Не заливай. Они намолены, аж светятся, а ты не похож на человека, любящего хотя бы изредка поминать имя Господне не всуе. Их ты получил, уж не знаю, каким путем, от того, кто их носил не ради красоты.
— Признаю, права. Это дар. Вот только, к сожалению, тоже — предсмертный.
— Значит, — развела руками Нессель, — предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней. Опять скажу, что человек ты занятный; как в твое прошлое ни загляни — рядом все время чей-нибудь труп...
— Хорошая причина избавиться от моего общества поскорее, — заметил Курт наставительно. — Не хочу отплатить тебе за твою заботу тем, что ты станешь очередным трупом из моего прошлого. Происшествие с ядом — да, имело целью не меня, однако и без того в моей жизни врагов предостаточно, и в последнее время они проявляют к моей персоне особенно нездоровый интерес. Страдают же при этом, как ты верно заметила, другие.
— Сейчас я тебя выпустить не могу, — категорично отрезала Нессель. — Ты оправляешься быстро, это точно, однако недостаточно быстро для того, чтобы встать и уйти — ты от ветра шатаешься. А здесь, как я тебе уже сказала, никто тебя не найдет; и значит, меня тоже. Тревожиться не о чем.
— Никто не знает сюда дороги, ты говорила? — усомнился курт. — Но как же тогда твои деревенские соседи находят твою помощь, если она им вдруг безотлагательно требуется? Стало быть, кто-то все же знает, как тебя найти.
— Никто, — отрезала она. — Ни одна людская душа. Я узнаю, когда требуюсь. Они просто входят в лес, если им что-то нужно...
— ... а тебе их просьбы сороки на хвостах приносят? — договорил Курт, не скрывая усмешки; Нессель нахмурилась:
— Это не шутка. И ничего я тебе объяснять не стану, ты все равно не поймешь и не поверишь.
— Расскажи, — попросил он примирительно. — Обещаю более не насмехаться. Просто все это...
— Странно, знаю, — покривилась хозяйка. — Для меня самой было странно, когда осознала, что я могу. Я, конечно, не разговариваю со зверями так, как с людьми, но... Знаешь, я сама не до конца понимаю, как это происходит. Если бы ты имел некоторое представление об охоте и поиске следов...
— Представление о поиске следов я имею неплохое, — заверил он. — И об охоте в некотором роде — тоже.
— Тогда — это похоже на то, как ты понимаешь, что здесь прошел кто-то, хотя никак не можешь указать, какой именно след говорит об этом; это — словно знаешь, что за тем кустом притаился кто-то, хотя ты его не видишь и не слышишь. Так я знаю, как посмотреть на зверя или как заговорить с ним, чтобы он меня не тронул, или узнаю, что в этом лесу меня ищет кто-то, кому я нужна. Это...
— Чутье?
— Да. Что-то вроде... Послушай; я не сумею этого объяснить словами, — оборвала Нессель сама себя. — Себе я этого растолковывать не пыталась, а другим не приходилось, сам понимаешь — некому было. До тебя никого особенно не интересовало, что я делаю и как, что при этом думаю и говорю. Просто поверь мне — здесь ты в полнейшей безопасности, а уйти тебе сейчас никак нельзя.
— Однако я должен, — возразил Курт уже серьезно. — Я ехал по делу — по важному делу, и меня ждут. Я должен быть в Ульме не позднее, чем дня через три. Далеко отсюда до Ульма?
