1917: Трон Империи

Мимо Ходнева пронесли носилки с очередным раненым. Генерал спешно направился к их главной стратегической позиции на углу Невского и Морской. Три десятка нижних чинов комендантской роты, рассредоточившись по разным комнатам и этажам, вели оружейный и пулеметный огонь по улице и соседним зданиям, сами, в свою очередь, постоянно подвергаясь обстрелу со стороны здания Министерства финансов и зданий по другую сторону проспекта.

— Доложите обстановку! — крикнул Ходнев Сафонову.

— Смею доложить, ваше превосходительство, что дела наши настолько плохи, что впору удивляться, что мы еще живы! — улыбка на перемазанном лице штабс-капитана, впрочем, говорила о том, что руки тот еще не готов опускать и все еще старается держаться бодрячком. — Думаю, что не пройдет и четверти часа, как начнется генеральный штурм. Нам срочно нужны еще люди и хорошо бы еще пару пулеметов! И это хорошо еще, что у мятежников нет пока артиллерии!

— Типун вам на язык, штабс-капитан! Добро! Постараюсь выкроить! — прокричал Ходнев, прекрасно понимая, что снимать-то людей фактически больше неоткуда и надежда лишь на то, что успеют подойти юнкера Николаевского кавалерийского училища и ударят в тыл мятежникам на этом участке. Других надежд у генерала Ходнева уже не было, поскольку их оборона была растянута до предела, было много убитых и раненых, да и несколько пулеметов уже вышли из строя ввиду усиленной стрельбы и перегрева стволов.

Тут к генералу подбежал его денщик Яков Майзаков и протянул сложенный лист бумаги.

— Ваше превосходительство, насилу сыскал вас. Срочная депеша!

Ходнев спешно развернул бумагу...

* * *

ПЕТРОГРАД. КАЗАРМЫ ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА. 6 марта (19 марта) 1917 года. Ночь.

— Что ж, князь, я вас выслушал и очень надеюсь, что вы ничего не забыли и ничего не напутали, ведь от вашей памяти и сообразительности зависит очень многое. Например, ваша собственная жизнь, судьба вашей семьи и всего вашего рода. Я готов простить заблудших и раскаявшихся, но тех, кто рискнет обмануть меня или пренебречь чудом Высочайшего прощения ждет крайне печальная судьба. Помните об этом. До суда побудете под домашним арестом. Я надеюсь, что на судебном процессе вы подтвердите под присягой все, что мне сейчас рассказали. После чего я позволю вам выйти в отставку с мундиром и пенсией по состоянию здоровья. Идите, полковник.

Бледный князь Аргутинский-Долгоруков откланялся и вышел на деревянных ногах, сопровождаемый солдатами конвоя. В дверном проеме тут же возник штабс-капитан Браун и осведомился о том, будут ли распоряжения. Я повелел обеспечить тройную охрану князя и сообщил Брауну, что тот отвечает за безопасность князя собственной головой. Тот козырнул и испарился, а я же погрузился в думы тяжкие и безрадостные.

А чему радоваться? Вот как мне разгрести эти Авгиевы конюшни предательства, если за последние годы неучастие высших сановников и генералов в каких-нибудь заговорах и интригах было практически уже каким-то признаком дурного тона? О чем можно рассуждать, если в столичных светских салонах разговоры о новом заговоре обсуждались так, словно это не государственная измена, а очередная интрижка на стороне известного в свету ловеласа? Ну, да, пикантно, слегка неприлично, но очень романтично и интересно!

Был ли хоть один генерал или сановник, который хотя бы не присутствовал при подобном разговоре? Присутствовал и, не то что не доложил куда следует, но и даже не возмутился? Даже не знаю. Ведь отказ от участия в конкретном заговоре нередко вовсе не означал какой-то особенной принципиальности и патриотизма, а мог лишь свидетельствовать о том, что данный персонаж участвует в другом заговоре или принадлежит к другой партии.

Причем под словом "партия" здесь следует понимать не каких-нибудь кадетов или там, к примеру, большевиков, вовсе нет. Партии в высшем обществе были совсем другими — "английская", "французская", "американская", "германская", "центральнодержавная", "землевладельческая", "земгоровская", "великокняжеская", "масонская" (точнее "масонские") и множество других, которые только тем и были заняты, как урвать кусок побольше, занять место получше и оттеснить от корыта конкурентов. Если не все из них, то многие получали деньги из-за границы, продавая интересы своего Отечества оптом и в розницу. А те, кто не получал деньги из-за рубежа вполне мог получить их и от "отечественных меценатов и просвещенных людей".

Нет, нельзя сказать, что все русское офицерство было заражено плесенью интриг и измены, но чем выше поднимался военный по карьерной лестнице, тем труднее было ему удержаться от участия в подобных "обществах", поскольку получить теплое место без протекции было практически невозможно. Особенно этому были подвержены офицеры Лейб-гвардии, и, разумеется, в первую очередь те, кто служил в столицах и был вхож в свет.

В общем, единственная причина, по которой все как-то продержалось аж до февраля 1917 года, была, быть может, лишь в том, что все эти "общества по интересам" отчаянно интриговали друг против друга, стараясь ослабить конкурентов и взобраться на вершину самим.

Знал ли об этом Николай? Безусловно. Все подобные организации были под колпаком Охранного отделения и Царю регулярно поступали доклады с указанием имен, мест и обсуждавшихся тем. В этом нет никаких сомнений, и не нужно думать, что эффективные спецслужбы появились лишь при Сталине.

Но в отличие от Николая Кровавого Иосифу Виссарионовичу хватило решимости предпринять меры по выпалыванию всей это фронды с отправкой всех этих напыщенных индюков в расстрельный подвал или на стройки народного хозяйства. А Николай предпочел не делать ничего, опасаясь расшатать ситуацию во время ведения войны. Впрочем, он и до войны ничего такого не предпринимал, по своему обыкновению надеясь, что все само как-то устроится и рассосется.

Да и не был он морально готов рубить головы ближайшей родне и прочим заигравшимся. Готов ли я? А у меня нет других вариантов просто. Да и какая они мне родня?

Из того, что поведал мне перепуганный Аргутинский-Долгоруков вырисовывался прекрасный политический процесс в духе сталинских процессов 1930-х годов, с прессой, в том числе и иностранной, подсудимыми, государственными обвинителями и прочими элементами шоу. Нет, понятно, что князь Аргутинский-Долгоруков знает не так много, как мне бы хотелось, но он рассказал вполне достаточно для начала раскрутки дела.

А мы к этому подтянем Лукомского, который неделю назад "раскрыл" прекрасный заговор в армии, подключим дополнительные персонажи и будут участники заговора, фигурально выражаясь, украшать фонарные столбы Петрограда. А может и не фигурально. Подумаю я над этим.

* * *

ПЕТРОГРАД. ТАВРИЧЕСКИЙ ДВОРЕЦ. 6 марта (19 марта) 1917 года. Ночь.

Томительно тянулись минуты, с большим трудом скапливавшиеся вместе нехотя прибавляясь одна к другой. Тяжелые минуты, с буквально ощущаемым надрывом, сливались в час, затем во второй, в третий...

Тягостная атмосфера буквально пропитала весь Таврический дворец. В гулкой тишине коридоров, в пустоте темных залов и даже в затемненном закутке гардеробной — всюду разлилось вязкое болото скрываемого от других страха, иногда маскируемого демонстративной бравадой, однако, чаще всего, сил у пребывавших во дворце не хватало даже на подобную демонстрацию.

Порфирий Матвеевич за долгие годы службы гардеробщиком повидал в Таврическом дворце всякое. Были и торжественные заседания, и светские балы, и праздники. Был и траур. Всяких людей видел старый служака, но, пожалуй, никогда он еще не видел такого отчаяния, которое наполнило дворец этой ночью. Даже в дни недавней смуты и революционного разброда, не довелось ему становиться свидетелем подобного накапливающегося ужаса в глазах тех, кого еще вчера полагалось считать образцом удачливости и успешности, мерилом собственного достоинства и демонстрацией значимости.

Он смотрел в согбенную фигуру удалявшегося по коридору Милюкова, но лишь дождавшись, когда тот скроется из поля зрения, позволил себе тихо крякнуть.

— Вот оно какая жизть-то настала. — пробурчал старик едва слышно, покачав головой. — Разве ж так оно должно быть-то? Деют не приведи Господь что, а потом маются с революциями-то своими, прости Господи!

Милюков же тем временем уже подходил к залу, где вот уже который час заседали члены Временного Комитета Государственной Думы. Впрочем, слово "заседали" в данном случае скорее было синонимом не делового совещания или собрания, а томительного сидячего ожидания событий.

Хотя, как Милюков увидел, войдя в зал, сидели далеко не все, а если и сидели, то далеко не всегда на стульях и в креслах — многие, словно какие-то гимназисты, а не уважаемые парламентарии, сидели на подоконниках или подскакивали в нервном напряжении, то вставая, то снова усаживаясь, но лишь для того, чтобы через пару минут вновь вскочить и бесцельно побродить словно хаотически движущийся резиновый мячик.

Когда дверь открылась, на Милюкова сразу уставилось несколько десятков напряженных глаз, которые пытались прочесть на его лице какую-то новость, которую мог он узнать за пределами дворца.

— Есть какие-то новости? — быстро спросил князь Львов.

— Увы, господа, я в таком же неведении, как и вы. — Милюков покачал головой и тихо направился к своему месту за столом.

Замершие было заседатели, утратив интерес к Павлу Ивановичу, вновь вернулись к своему томительному занятию, и зал вновь превратился в разновидность растревоженного улья.

Милюков сумрачно смотрел на хорохорящихся членов вновь созванного Временного Комитета Государственной Думы и членов нового правительства, и ловил себя на мысли, что за последние часы он лишь укрепился в желании оказаться отсюда как можно дальше. И уж точно вернулся он сюда зря.

Первым тревожным звоночком стал для него внезапный отказ Шульгина прибыть на заседание Временного Комитета депутатов Государственной Думы, сославшегося на плохое самочувствие. Это известие обеспокоило Павла Николаевича, но все же ни к каким решительным действиям не побудило.

Вторым (и главным) моментом, рушащим все предприятие, было сообщение о том, что Михаила захватить в Зимнем дворце не удалось и где он — неизвестно. И хотя генерал Крымов уверял депутатов в том, что фактически Михаил низложен и в данный момент его обнаружение во дворце лишь вопрос времени, это обстоятельство очень испугало собравшихся. Да так испугало, что начали раздаваться голоса о том, что хорошо бы данное историческое заседание перенести на утро, в виду позднего времени и всеобщей усталости.

Всеобщего испуга добавило последующее сообщение о том, что Таврический и Зимний дворцы остались без телефонной связи, а телеграммы больше не принимаются. Это значило, что Глобачев принял сторону Михаила и принимает меры по противодействию мятежу. А бывший начальник петроградского охранного отделения вовсе не слыл человеком глупым и легкомысленным, не видящим тенденций момента и текущей ситуации. А значит, он что-то такое знает, о чем не в курсе в Таврическом дворце.

Кроме того, очень настораживал тот факт, что ненавистный многими Петросовет, неожиданно свернул всю свою деятельность в Таврическом дворце и спешно перешел на нелегальное положение, обрывая связи и вообще рубя все концы.

Ну, а продолжающаяся, точнее усиливающаяся в стороне Дворцовой площади перестрелка говорила о том, что ничего еще не кончилось впереди все то, что в театральных постановках именуют кульминацией.

* * *

ПЕТРОГРАД. ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД ЗДАНИЕМ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ. 6 марта (19 марта) 1917 года. Ночь.

— Итак, генерал Богаевский, о чем же мы будем толковать? Не о погоде, надеюсь?

Глобачев смерил собеседника ироничным взглядом. Тот, впрочем, наградил его не менее красноречивым осмотром.

— Отнюдь, генерал Глобачев, хотя погоды нынче стоят определенно чудные. Но пригласил я вас на площадь вовсе не для обсуждения красот природы. Вы, конечно же, знаете, что власть в России переменилась...

Министр внутренних дел удивленно вскинул брови.

— Вот как? Чудны дела твои, Господи, а я и не знал!

— Вы напрасно иронизируете, Константин Иванович. Право, напрасно! Зимний дворец в наших руках, ключевые пункты столицы тоже, так что можно смело говорить о том, что власть узурпатора окончена. Посему я предлагаю вам подчиниться повелению нашего нового Государя Алексея Николаевича и без боя передать нам под охрану здание Министерства внутренних дел.

Глобачев указал в сторону центра города.

— Ну, судя по канонаде, Африкан Петрович, ничего еще не определено. Впрочем, я не прав, ибо определено уже все. Вы проиграли, генерал Богаевский!

— Вот как? На чем же основана ваша уверенность, дорогой мой генерал Глобачев?

— На том, дорогой мой Африкан Петрович, что Государь наш, Михаил Александрович, жив и здоров, а потому нет никаких оснований считать его правление оконченным.

— Вы блефуете!

— Отнюдь! Четверть часа назад я лично имел честь общаться по телефону с Его Императорским Величеством и нашел его в добром здравии. Он во главе державы и столичного гарнизона, посему считать его низложенным я бы, на вашем месте, поостерегся. Более того, я предлагаю вам дать команду вашим людям прекратить бессмысленное сопротивление и сложить оружие. Мои слова подкреплены десятком пулеметных стволов, которые контролируют все подходы к этому зданию. И если уж вы вызвали меня на переговоры на площадь, то давайте действительно избежим ненужного кровопролития.

Генерал Богаевский зло дернул щекой.

— Вы пожалеете об этом. Мы еще поглядим, чья возьмет!

— И вам хорошей ночи, любезный Африкан Петрович! Вы слишком тепло одеты, тут скоро будет очень жарко!

Глобачев развернулся и пошел к входу в здание своего министерства.

* * *

ПЕТРОГРАД. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 6 марта (19 марта) 1917 года. Ночь.

— Вы уверены, полковник?

— Так точно, ваше превосходительство. — Слащев устало смотрел на генерала. — Мы осмотрели все наличные помещения дворца от подвалов до чердака. Михаила нигде нет. Как ни тяжело это допускать, но очевидно ему все же удалось покинуть дворец.

Крымов смерил полковника взбешенным взглядом и зашипел:

— Да вы понимаете, что говорите? Как узурпатор мог покинуть дворец? Мы же получили сигнал прямо из дворца в то время, когда Михаил находился в Императорской Библиотеке на совещании, которое, естественно, сам же и проводил! Не прошло и четверти часа с момента сигнала, как дворец был оцеплен со всех сторон!

— Однако же, — возразил Слащев, — мы не можем так же найти и Кутепова, который был на том же совещании с Государем.

— С Государем? — переспросил генерал, сверкнув глазами.

— С узурпатором, — спешно поправился тот. — Правда найден один из нижних чинов со свернутой шеей и на нем не было шинели. И было обнаружено открытое окно, с которого явно кто-то выпрыгнул на улицу. Исходя из собранных показаний и найденной генеральской шинели, смею предположить, что таким вот образом здание дворца покинул именно генерал Кутепов.