На книжных полках перед книгами — какие-то монетки, ракушки, камушки, открытки, и сложные конструкции из пропитанных клеем ниток. И еще маленькие черно-белые картинки с абстрактными рисунками тушью — все в одной характерной манере. Ого! Наш читатель не только пишет, но еще и рисует!... Книги — вообще отдельная песня: с одного только взгляда я замечаю десятка два знакомых корешков и еще десяток — того, на что когда-то без толку облизывался в магазинах. Неужели я, правда, буду жить в этой комнате?.. Напрочь забыв о печальном разговоре в прихожей, я, уже не таясь, улыбаюсь во весь рот и даже, кажется, тихонько смеюсь.

— Что? — Штерн с интересом смотрит мне в глаза. — Увлечения мои вас так позабавили?

— Да замечательные у вас увлечения! И комната красивая! Очень! Просто... просто я от неожиданности. Ну, как вам объяснить?... Суровый читатель Штерн, гроза библиотекарей, бич библиографов, и тут на тебе! Розы, веера... Парусники!.. А эти штуки из ниток — это же просто из картасаровской "Игры в классики"! Отличительный признак нонконформиста!

Он как-то странно задумчиво на меня смотрит, потом резко отворачивается:

— Не помню. Перечитать надо. Про то, что вся книга — о невозможной и недостижимой любви помню, а про нитки — нет.

— Ну, вот! А я, наоборот, никакой любви там не помню, помню только, что главный герой больно уж там замечательный.

— Это Оливейра-то замечательный?!

— Все-все... молчу.

Что бы как-то переменить разговор, спрашиваю:

— Так носки, значит, тут не разбрасывать?

— Да уж, воздержитесь, пожалуйста, — на полном серьезе отвечает мне он.

— Ладно, постараюсь. А когда можно переезжать?

— Да хоть сегодня, — пожимает он плечами. — Кровать есть.

Я подхожу к маленькому советскому диванчику с поролоновым матрасом, стоящему у окна. Нормальное такое спальное место для одного человека моей комплекции.

— Если вам нужна какая-нибудь ширма или загородка, придумаем что-нибудь.

Я мотаю головой. За столько лет жизни в этом странном теле я уже совершенно научился его не стесняться.

— Только если вам — для собственного душевного спокойствия.

— Об этом можете не волноваться. Если что и отвернуться могу.

Вот это я понимаю! Никаких гендерных стереотипов. Сказочные чудовища всегда между собой договорятся.

— Поздно уже. Оставайтесь. Завтра вещи перевезете.

Меня кормят ужином! А я даже не мог на него сегодня рассчитывать, если бы остался в "Лабрисе". Потом мне выдают простынку, пододеяльник, наволочку, подушку, одеяло с покрывалом, огромное махровое полотенце и футболку для сна.

— А это зачем? Я в той, которая на мне, посплю.

— Нет, вот этого как хозяин дома я точно допустить не могу, — категорично заявляет мне Штерн. Ох, скверный, скверный характер у моего сожителя...

* * *

Утром я просыпаюсь под писк штерновских наручных часов, которые он мне одолжил вместо будильника.

— Вы очень беспокойно спите.

Я выворачиваю голову из-под одеяла. Он с ногами сидит в компьютерном кресле в пол-оборота ко мне и сосредоточенно глядит на дисплей, что-то там щелкая мышкой в открытом документе. Волосы у него еще не до конца просохли после душа, на нем черно-синий халат, подпоясанный перевитым шнуром с умопомрачительными кистями — именно на таких поясах должны вешаться всякие отчаявшиеся аристократы в старинных романах. С моего места открывается великолепный обзор на его безволосую грудь и длинную голую шею. На ней — никаких медальонов, амулетов, цепочек... просто голая шея. И что?.. Вот эту красоту я тоже смогу теперь беспрепятственно наблюдать каждое утро?..

— Думаю, это все из-за ваших сюжетных снов, — продолжает он.

— Но вы мне точно сегодня не снились, — хриплым голосом говорю я.

— Я в курсе.

В курсе он! Очень интересно... С чего это он так уверен, что мы снимся друг другу строго одновременно?..

— Кофе? — спрашивает он, наконец, поворачивая ко мне голову и одновременно повертываясь вместе с креслом.

Я трясу головой, спешно закрывая лицо руками. Потому что там не только шея — там голое предплечье аж до самого локтя, там босые ноги, там лодыжки... Нет, ну нельзя же быть настолько красивым!.. Он встает с кресла и идет на кухню, а я, пользуясь его отсутствием и ворча на себя по поводу своей впечатлительности, одеваюсь. Лезу в рюкзак за антиперсперантом и натыкаюсь на пакетик быстрорастворимой лапши. О, вот и завтрак!.. А то, расслабился, понимаешь, на чужих харчах... Кофе еще куда ни шло, а вот с едой надо что-то придумывать, потому что, судя по вчерашнему ужину, полноценного финансового участия в закупке провианта я явно не потяну.

На кухне меня ожидает еще одно испытание в лице все того же облаченного в элегантный халат Штерна, колдующего над джезвой. Изо всех сил стараясь не смотреть на его голые руки, включаю электрический чайник и лезу в буфет за кружкой. Он искоса оглядывает оценивающим взором мою китайскую пищу.

— Так, а вот чтоб этой гадости я в своем доме больше не видел.

Ну, ладно, на работе позавтракаю. Что я, с деспотами никогда не жил?...

— Ведро там, — не оборачиваясь, останавливает он меня на выходе из кухни.

Я возвращаюсь обратно.

— Не, ну я все понимаю... Оскорбленные эстетические чувства — это серьезно. Но нельзя прямо так вот еду — в помойку!

— Это не еда.

Нет, ну просто тиран какой-то...

— По-моему, я внятно объяснился, — говорит он. — Я не могу жить рядом с человеком, который настолько презирает то, что ем и готовлю я, что готов тащить в дом всякую дрянь.

— Послушайте, док, — я сажусь за стол для мирных переговоров. — Мне, правда, очень нравится, как вы готовите. Просто у меня сейчас вообще нет денег. Не могу же я снимать у вас жилье, чтобы потом вы меня на эти же деньги и кормили.

Он выключает кофе, отодвигает стул и садится напротив, какое-то время собирается с мыслями или переваривает полученную информацию. Может, уже и раскаивается, что впустил к себе такого неплатежеспособного человека.

— Я понимаю, — сумрачным тоном говорит он, — что для вас тут, вероятно, есть некоторая моральная дилемма. Давайте, чтобы вы не чувствовали себя излишне мне обязанным, поможете мне лучше с переводами. Покупать и готовить на двоих все равно выйдет дешевле, чем питаться по отдельности. Готовить, если хотите, можем по очереди.

Да, это был бы просто идеальный вариант, вот только...

— Я же никогда ничего не переводил. Вдруг у меня не получится.

— Слушайте, вы так лихо всегда переводите названия заказываемых мною книг с французского и немецкого, что уж простенькую английскую статью о политических взглядах Аквината вы точно осилите.

Ух ты!.. Про самого Фому переводить!...

— Что, уже собрались бежать к компьютеру? — усмехается он. — Расскажите мне лучше, что вы на завтрак будете.

* * *

Основательно накормленный яичницей с луком и сыром, да еще с выданными мне бутербродами взамен изъятой у меня лапши, я отправляюсь на работу.

— Ну, что, нашел жилье? — первым делом спрашивает меня Лиса.

— Да вроде нашел.

— В "Лабрисе"? — интересуется она с такой интонацией, как будто не особо мне верит.

— Ты будешь смеяться, но да. Именно в "Лабрисе" и нашел.

— Вот видишь! Сестра плохого не посоветует.

Знала бы она, что это за жилье... И главное, с кем! Но она, по счастью, больше меня ни о чем не спрашивает.

День проходит в нормальном режиме. Штерн работает дома. Из коллег никто ни о чем не догадывается. И я решаю все же заехать к Фейге за вещами. Ей тоже решаю ни о чем не говорить, а то с нее тоже станется сделать какие-нибудь не те выводы. По счастью, ни ее, ни Янку я дома не застаю. Казалось бы, все складывается удачно, никто не мешает мне собраться, можно спокойно забрать все, что считаешь своим. Но все, выясняется, не так просто. Оказавшись в окружении близких сердцу вещей, я вдруг понимаю, что практически ничего не могу с собой взять. Любая чашка, любая чайная ложка — даже если они были со мной еще со времен общаги, — стали за время нашей совместной жизни частью этого дома, и более мне не принадлежат. Я мысленно пытаюсь представить свой — нет, не мой, давно уже наш — плед с кленовыми листьями в моей новой квартире, и понимаю, что в черно-бело-красной гамме штернова обиталища он абсолютно не будет смотреться. Чашка с подсолнухами, которую когда-то подарила мне Фейга и из которой сама так любит пить чай, и вовсе будет выглядеть неуместной.

Из того, что приволокла с собой Янка, я делаю вывод, что шиковать они тут явно не будут, и любой оставленный мной предмет будет востребован. Книжки мы с Фейгой читали одни, их я тоже решаю оставить полностью ей. Даром, что теперь, со штерновской библиотекой, у меня всегда будет что почитать. Еще Фейга часто носила мои свитера, поэтому я стараюсь отбирать себе те, которых на ней точно никогда не видел. То же самое происходит с шарфами, брюками, рубашками и футболками. Слава богу, лифчики я не ношу... В результате всех вещей у меня набирается одна спортивная сумка и пара пакетов. Бумаги с ксероксами у меня уже со вчерашнего дня на работе.

Рубикон перейден, когда я понимаю, что оставляя на столе записку, я больше не имею права привычно обратиться к той, с кем когда-то намеревался прожить всю жизнь. Ни "душа моя", ни "любовь", ни "котенок" нельзя больше писать на бумаге, где эти слова может увидеть другой, заменивший меня человек. Скомкав, я запихиваю начатый было листок в карман, оставляю на столе один только ключ и захлопываю за собой дверь. Все, обратно дороги нет!..

Когда я начинаю разбирать свой нехитрый скарб на моей новой кровати, Штерн отвлекается от работы и с недоумением смотрит на принесенное мной добро. Потом выключает музыку, снимает с себя огромные наушники.

— Как, это все?

Я не расположен разъяснять ему свои чувства. Поэтому просто развожу руками, типа, да, все.

— Ни любимой подушки, ни собственной чашки, ни одеяла? Ни одной книги. Да и одежды что-то я на вас гораздо больше помню.

— У нас почти все было общим, — говорю я, как будто это может что-то ему объяснить.

Он встает из-за стола, подходит и вытаскивает из кучи самый мой древний — еще со старших классов школы — свитер, темно-синий с тонкими серо-желтыми елочками. Потом выуживает за кончик рукава с самого низа серенький джемпер, заношенный с первого курса чуть ли не до прозрачности. Потом серо-зеленую хламидку с капюшоном, которую я купил весной на том же первом курсе в секонде на Уделке, и всегда носил ее с широким кожаным ремнем. Смотрит на каждую вещь с какой-то трогательной нежностью.

— А пояс где?

— Какой еще пояс? — удивляюсь я.

— Ну, я же тоже учился в Университете, — туманно говорит он. — Маленький медиевист может носить такую вещь только с поясом.

Только в том случае, если маленький медиевист — еще и маленький транс. Чтобы грудь не так сильно бросалась в глаза, когда случайно видишь свое отражение в витринах.

— Да-а.. а я вот выкинул все, что у меня осталось с того времени. И признаться, не жалею, — он кладет мою одежку обратно в кучу и переходит к моим кассеткам — сплошной дэд-, блэк— и хэви-метал, Башлачев, Летов, "Калинов мост".

— Ну да, и музыку забрали только ту, которую девушка не слушает... Ох ты, какая архаика! — он с улыбкой вытаскивает из кучки Юрия Морозова. Потом, чуть ли не облизываясь, берет мой кассетный плеер:

— Я возьму послушать?

— А у меня еще шесть кассет Наумова есть, — говорю я как бы между прочим.

— Наумов у меня у самого есть. На диске. Можем вечером вместе послушать, — он уже пристроил свои наушники к моему кассетнику и смотрит на меня из обрамления своей чудовищной аппаратуры, в которой он похож инопланетянина. Потом вдруг как-то непривычным образом совершенно лучезарно улыбается и говорит:

— С переездом, Сенч!

А вечером, точнее уже ночью, мы лежим в темноте, каждый в своей кровати, и слушаем "Пьяницу радуги", "Все эти печальные сказки" и, конечно, "Дорогу назад". Я лежу на спине, слезы стекают у меня из глаз в уши и на подушку, я улыбаюсь и неслышно проговариваю слова, которые, оказывается, — спустя столько лет — помню все наизусть. И испытываю бесконечную благодарность к лежащему в пяти метрах от меня Штерну за эту дивную ночь... Но что с того, с этой моей жгучей благодарности? Ведь и я "до сих пор не могу с первой ночи признаться в любви".

* * *

На следующий день у меня выходной, но я все равно отправляюсь в библиотеку к единственному моему компьютеру, и возвращаюсь с рюкзаком, полным моих рабочих записей и всяким бумажным мусором. Выбрасываю на кровать дискеты, тетрадки и блокнотики. Штерн сидит в наушниках, полностью погрузившись в монитор. Я решаю переодеться, отхожу к окну и, отвернувшись к нему спиной, снимаю мокрую футболку. Устойчивый январский минус внезапно дал слабину, и все в городе стало мокрым — на крышах и под ногами, на спине и подмышками. Натягиваю на себя майку и привожу себя в порядок "Рексоной", которая вопреки рекламе повсюду оставляет трудно выводимый белый след. Вдруг слышу у себя за спиной:

— Нравится мне этот ваш парфюм.

Оглядываюсь. Все так же в наушниках и взглядом в мониторе.

— Это не парфюм. Это вот что.

Он, не поворачиваясь, протягивает назад руку. Я подхожу и вкладываю ему в ладонь "Рексону". Он открывает колпачок, нюхает. Потом встает с места, проходит мимо меня и берет мою взмокшую футболку, комком висящую на бортике моего диванчика. Ну вот, сам же обещал человеку вещи по углам не разбрасывать, а тут... И к своему невыразимому удивлению я вижу, как Штерн утыкается своим прекрасным лицом в мою пропахшую потом футболку. Я успеваю закрыть рот, сглотнуть, проморгаться, когда он, наконец, отнимает ее от лица, и таким же комком водружает на прежнее место.

— Да, конечно, это никакой ни парфюм, — говорит он без всякого выражения. — Это ваш собственный запах. Кофе с мороженым будете?

— С мороженым? Смотря с каким...

— Крем-брюле.

— А-а... С крем-брюле буду.

— Тогда одевайтесь и приходите на кухню.

Тут только я понимаю, что стою в тонкой майке с торчащими от холода сосками, что далеко не всякий человек моего пола счел бы приличным. Ну да ладно, раз хозяину пофиг, мне тем более все равно...

На кухне пахнет корицей. Я отхлебываю из чашки, и у меня против воли начинает щемить сердце. Кофе у него получился один в один, как всегда готовила для меня Фейга. Какой-то тайный еврейский рецепт, не иначе. Потому что простым совпадением я это объяснить не могу. Зато мороженое оказывается такое, как надо! Не просто такое, а именно то самое, наичудеснейшее в мире, которое делает только одна фирма "Талосто", каждый год не только грабительски увеличивая на него цену, но и сокращая вес трубочек и стаканчиков.

— Слушайте, вас так просто обрадовать, что мне прямо неловко, — замечает на изливаемые мной восторги Штерн.

— Ничего себе "просто"! Это же самое суперское мороженое!

— Правда? — он берет мою ложку и подцепляет у меня из тарелки крем-брюле.

Я продолжаю изливаться не тему чудесных совпадений, его великой интуиции и тонкого понимания природы и значения маленьких радостей, а он за это время облизывает ложку и во второй раз лезет ко мне в тарелку.