"Первый после бога", надо сказать, Николаю понравился сразу. Командир, поблагодарив за рапорт, не стал задерживать своего нового старшего артиллерийского офицера, дав ему сутки на то, чтобы пообвыкнуться на новом корабле, быть представленным в кают-компании, да познакомиться хотя бы с частью своих подчиненных. А потом пригласил к себе.
Когда Николай вошел в шикарный командирский салон, Анатолий Иванович Бестужев-Рюмин стоял, заложив руки за спину, около своего письменного стола. Прямо над столом висела наградная золотая сабля, коею каперанг награжден был за доблесть, проявленную в сражении в Желтом море. А перед столом сидел невысокий человек, по виду — сущий гражданский.
Чуточку мальчишеское лицо, темные волосы с аккуратным пробором, большие глаза, внимательный и чуть дурашливый взгляд из-под густых низко посаженных брови и шикарные, пышные усы.
— Знакомьтесь, господа. Николай Николаевич, представляю Вам капитана второго ранга Маштакова Николая Филипповича, нашего нового старшего артиллерийского офицера. Николай Филиппович, перед Вами — корабельный инженер, полковник Николай Николаевич Кутейников, главный строитель нашего "Севастополя"
Скрепив ритуал знакомства рукопожатием (рука у кораблестроителя оказалась на удивление крепкой) Кутейников произнес басом, которого Николай никак не мог бы ожидать от человека его комплекции
— Тезка, значит... Что же, будем знакомы!
— Я попросил Николая Николаевича помочь Вам войти в курс дел. — продолжил Анатолий Иванович и, заметив недоумение Николая продолжил:
— Конечно, господин Кутейников — очень занятой человек, но все же мы с ним свели знакомство еще в Артуре, где Николай Николаевич виртуозно подвел кессоны "Ретвизану" и "Цесаревичу".
При этих словах маленькие чертики заиграли в уголках глаз корабельного инженера, он с легкой усмешкой, чуть покровительственно прищурился и махнул рукой — какие пустяки, мол, дело-то житейское. Николай же смотрел на него с внезапно проснувшимся уважением — да и как иначе можно было отнестись к ветерану осады Порт-Артура, человеку, придумавшему как отремонтировать подорванные японскими минами броненосцы без постановки в док, которого в Артуре не было!
— Я понимаю Ваши сложности, Николай Филиппович. Вы не участвовали в приемке артиллерии и, разумеется, не сталкивались ни с чем подобным раньше. Но важность Вашего заведования невозможно переоценить! Поэтому я позволил себе убедить Николая Николаевича помочь Вам — по старой дружбе, конечно.
— А Вам, дорогой Николай Николаевич, хочу сказать, что и Николай Филиппович, несмотря на юный возраст, успел повоевать, командуя башней шестидюймовых орудий в Цусиме.
— Шестидюймовой? — переспросил Кутейников, и не дожидаясь ответа обратился к кавторангу:
— "Орел"? Или "Олег"?
— "Бородино" — чуть склонив голову, ответил Николай. Кутейников сделался много серьезнее и, не сводя глаз с кавторанга, беззвучно вытянул губы так, будто хотел присвистнуть. Теперь в его взгляде сквозило нешуточное уважение и... понимание? Сочувствие?
— М-да. Ну что же, молодой человек, почту за честь. Давайте не будем отрывать командира от важных дел, пойдемте, да и приступим, пожалуй.
Следующие три недели пролетели в единый миг. Николай изучил расписание учений, составленных его предшественником, и хотя нашел его весьма толковым, все же договорился со старшим офицером о некоторых преобразованиях. Во время занятий, если только не требовалось его присутствия на мостике или в боевой рубке, он всегда находился в башне, плутонге или на дальномерном посту — и таким образом мог оценить, насколько качественно проводят занятия его лейтенанты. С утра и до вечера Николай сбивался с ног, организовывая и проверяя хозяйственные и прочие работы, каковых было предостаточно, посещал занятия с нижними чинами, наблюдал за учениями, вместо послеобеденного отдыха возился с бумажками, разбирая записки и рапорты. Затем частенько собирал своих лейтенантов, гонял их до седьмого пота, натаскивая в управлении стрельбой. А вечером садился за чертежи и схемы, разбираясь в устройстве новейших механизмов, и вот здесь-то помощь Кутейникова оказалась неоценимой. Конечно, Николай Николаевич никак бы не мог постоянно заниматься с кавторангом лично, да и нужды в том особой не было. Но, выполняя просьбу Бестужева-Рюмина, главный строитель убедил помочь самого начальника проектного бюро, которое и проектировало башни "Севастополя". А иногда бывал и сам, так что между двумя Николаями вскоре возникла симпатия, и даже что-то вроде дружбы.
Казалось, что Кутейников знает весь огромный корабль до последней заклепки, он мог дать ответ практически на любой вопрос сходу, практически не задумываясь. Корабельный инженер более всего походил не на главного кораблестроителя, но на любящего отца, который знает все о своем чаде. Он задолго до начала строительства линкора принимал участие в его судьбе, он присутствовал на закладке. Он видел, как вырастал, раздаваясь ввысь и вширь гигантский корпус, как тяжкие бронеплиты крепили его борта, как сияло солнце на четырех огромных винтах, не вкусивших еще соленой стихии моря. Он был повитухой при родах величественного дредноута, когда тот, сойдя со стапеля, впервые вспенил гладь морских вод.
Он был при нем неотлучно и позже, когда палубу корабля украсили тяжкие башни и аккуратные надстройки, борта ощетинились стволами многих орудий, когда вознеслись ввысь стройные мачты и линкор обрел свой неповторимый, рационально-грозный силуэт. И он не просто был, а направлял, указывал, распоряжался и контролировал, создавая и творя могучего исполина, коему предстояло бронированной грудью своей отстаивать интересы Российской Империи на бескрайних морских просторах.
Когда у Николая ум заходил за разум от бесконечных схем и таблиц, Кутейников отодвигал бумаги в сторону, откидывался на спинку кресла и, обрезав кончик сигары и прикурив ее, пускал вверх обязательное колечко табачного дыма. Вечная усмешка куда-то уходила из его глаз, сменяясь душевным теплом, когда он рассказывал Николаю историю проектирования и создания своего линейного корабля.
— Когда его высокопревосходительство Авелан Федор Карлович после Цусимы вынужден был подать в отставку, преемником его должен был стать Бирилев Алексей Алексеевич, адмирал. Да только вот не сложилось, человек предполагает, а Бог располагает: заболел Бирилев сильно, так что пришлось ему в Европы на воды ехать, здоровье поправлять. Вот уж не знаю, каким бы морским министром сделался Бирилев. Как я слышал, адмирал он справный и достойный, но только в министерском кресле нужна особая распорядительность. Ну а Диков Иван Михалыч, дай Бог ему здоровья, что вместо Бирилева назначен был морским министром, этой распорядительностью обладал. Флот встряхнул, системный подход ввел, генеральный штаб учредил, чтоб сперва концепцию придумать и уж под нее корабли строить, а не так как раньше, когда строили без системы и порядка. К тому же и товарища себе подобрал толкового. Походил Иван Константинович в товарищах морского министра, пообвыкся, а когда пришло время Дикову на покой, сам морским министром стал. Хотя было известное беспокойство, что Воеводского поставят. А Григорович, доложу я Вам, Николай Филиппович, это голова! Лучшего министра и желать сложно. Флотское дело знает туго, производство и финансы превзошел, а уж в Госдуме выступает, что твой Цицерон.
Так вот, любезный Николай Филиппович, эта парочка крепко уперлась, чтобы линкоры наши получились в лучшем виде, лучше, чем у других держав. Тут ведь как? Устроили англичане военную революцию со своим "Дредноутом", который в одиночку мог с тремя броненосцами сразиться, ну да то Вы и сами лучше меня знаете. Так что, конечно, сперва проектировали корабль с оглядкой на английский "Дредноут", чтобы такой же был. А морякам и того мало, аппетит-то во время еды приходит: вместо десяти двенадцатидюймовок подавай двенадцать! Скорость в двадцать один узел плоха, давай двадцать три! Бронепояса в десять дюймов недостаточно, даешь двенадцать! А ведь еще три года назад ходили на броненосцах с четырьмя двенадцатидюймовками, на семнадцати узлах, восемью дюймами брони прикрывались и не жаловались. Но вот построили англичане свой "Дредноут" — и понеслась душа в рай...
Сперва хотели в двадцать тысяч тонн уложиться, как у англичан, но не вышло, конечно, с улучшениями-то. Скрепя сердце, дали двадцать три тысячи тонн, а больше ни-ни — экономия. Все равно не получается корабль, хоть плачь.
Начали тогда думать, от чего отказываться, и совсем уже решили броню уменьшить, только тут уже Диков вмешался самолично. И то сказать — для защиты от старых пушек, быть может девяти дюймов брони и достаточно было, а от новейших-то? У нас Обуховский завод эвон что спроектировал, Вы уж извините старика, Николай Филиппович, но в сравнении с тем, что на "Севастополях" стоит, пушки Вашего "Павла" — ерунда, плюнуть и растереть. Вот Диков и сказал, что о будущем думать надо, потому как орудия все сильнее и сильнее становятся, и конца краю этому не видно. А дредноут не на день строится, а на долгие годы, потому картонным быть не должен. В общем, оставили на линкоре двенадцатидюймовую броню. И решили тогда Диков с Григоровичем: флоту нужен такой дредноут, чтобы двенадцать пушек главного калибра имел, и броню двенадцатидюймовую, и чтобы ходить мог 23 узла. А сколько он при этом весить будет, то дело десятое, в бою пушки, скорость и броня нужны, а за экономию на размерах мы всю русско-японскую кровавыми слезами умывались. Будет дороже — значит, так тому и быть, Государь одобрит, с Государственной думой как-нибудь решим вопрос. И ведь решили! Такую программу представили, все по полочкам, какие задачи решать морской силе нужно и сколько и каких кораблей для того потребно. В общем, не устояла Дума перед таким-то напором, выделили деньги, хотя и немалые, надо сказать...
...А как строили! Как строили! До того самые большие броненосцы балтийские, "Андрей" с "Павлом", по восемнадцать с половиной тысяч тонн весу имели. А новые линкоры — все двадцать шесть, и даже больше! Все перестраивать пришлось, новые стапели, новые цеха, мастерские — эх, вот это было дело!
Так говорить Николай Николаевич мог часами, однако ж видя слипающиеся глаза Маштакова, тушил свою неизменную сигару и откланивался.
— Пойду я, Николай Филиппович, а Вы давайте, голубчик, спать. Дел завтра ох как много будет...
В общем, все было прекрасно, если бы не... Трусом Николай не был. Но ожидание дуэли все же беспокоило его, хотя и не мешало вкладывать все силы в любимое дело. По большей части кавторанг даже не помнил о "поединке чести", некогда, да и незачем, слишком много нужно было обдумать и сделать. Мысль о будущей и неизбежной схватке свила, конечно, себе промозглое гнездышко где-то в глубине души, но Николай, отгородившись делами, не позволял ей часто выползать оттуда.
Мешало другое — выкраивая время между работой и сном Николай написал и отправил целых четыре письма Валерии, но в ответ не получил ни одного. Такое небрежение и раздражало, и нервировало. Да, Николаю отказали от дома в связи с дуэлью, да, это было правильно, но черкнуть хотя бы пару строчек Валерии Михайловне приличия не воспрещали! За три недели уж хоть одно письмо могло бы дойти, чай не во Владивостоке линкор стоит, а всего лишь в Кронштадте, от Гельсинки всего ничего. А может, все же было письмо от Валерии, да закралась какая-то ошибка в адресе? Впрочем, на душевные метания времени тоже не хватало, однако были ночи, когда Николай не мог заснуть едва ли не до первых петухов...
Впрочем, сколь веревочке не виться, а конец будет. Линейный корабль "Севастополь" завершал все потребные испытания и проверки, что требовали его присутствия в Кронштадте. Как было объявлено в кают-компании, огромный дредноут должен будет вскоре присоединиться к действующему флоту: по распоряжению адмирала, 30 июня "Севастополь" и его брат-близнец "Гангут" должны были бросить якоря на рейде Гельсингфорса. А там уж разберемся и с судом офицерской чести, и с милягой-графом, и с дуэлью, а значит можно будет заглянуть на огонек Валерии...
Но, черт возьми, до тридцатого числа еще целая неделя! Семь дней, сто шестьдесят восемь часов, а в минутах считать и совсем тошно.
Стоит ли удивляться, что "Баян", входящий в Кронштадт, показался Николаю истинным даром Судьбы? Встреча с князем, старым другом, новости из Гельсинки, а быть может — кто знает — весточка от Валерии?
ГЛАВА 5
Улыбающийся Алексей Павлович встретил старого друга прямо у порога своих апартаментов. Едва Николай успел переступить комингс командирского салона, как его кисть жалобно хрустнула, угодив в узкую, изящную, но неимоверно сильную ладонь его лучшего друга. Несмотря на свое, отнюдь не богатырское сложение и немного лишнего на талии, в остальном князь Еникеев был жилист и вынослив, а мощь его рук давно вошла в поговорку. Алексей Павлович это знал и силу свою держал под контролем, никогда не позволяя себе причинить боль излишне крепким рукопожатием. Лишь будучи чем-то расстроен или возбужден до крайности, князь мог нарушить это обязательство, но не стоит и говорить, что подобное происходило крайне редко. Однако же произошло, и Николай ощутил противные, липкие щупальца тревоги — случилось что-то нехорошее.
— Какими судьбами, князь?
— Да вот... правая машина застучала, что с ней случилось — одному Посейдону ведомо, так что пойдем на завод. Пусть господа инженеры разбираются, что там такое с ней — ясным и веселым голосом произнес Алексей Павлович, избегая при этом смотреть Николаю в глаза.
Подхватив кавторанга под руку, князь проследовал с ним к столу, где и усадил гостя, сам же устроился, напротив.
— Выпьешь?
— Да я-то может и не стал бы, но тебе явно не повредит. Что случилось, Алексей? Ты на себя не похож.
Князь крякнул и достал пару чарок с початой бутылкой своего любимого "Фрапэна"
— Неужели так заметно? Николай, за новости, которые я тебе привез, в стародавние времена меня бы посадили на кол.
— Валерия?!
— Тьфу!!! Да все в порядке с твоей дамой, насколько я знаю, живехонька и здоровехонька, чего б ей сделалось-то. Ты вообще о чем-то, кроме своей зазнобы думать в состоянии?
— Могу, конечно.
— Тогда давай за встречу. И... не буду больше ходить вокруг да около. Суд не признает тебя оскорбленным, друг мой, и это просто хуже некуда.
У Николая словно двенадцатидюймовая пушка с плеч свалилась, и он в голос расхохотался. Князь смотрел на него с недоумением.
— Значит, суд решил, что неотесанный моряк унизил бедненькую, невинную овечку Стевен-Штейнгеля? О, времена, о нравы! — кавторанг патетически закатил глаза, сопроводив свои слова маленьким глоточком "Фрапэна".
— Рыдают ангелы, презрев жестокосердность судей! Господи, Алексей, и из-за этой малости у тебя такой похоронный вид? И я и граф знаем о том, что произошло, знаем, чем это должно закончиться. Так какая разница, кто из нас назначит условия дуэли? Ну сам подумай, много ль счастья выбирать откуда стреляться — с пятнадцати шагов, или с двадцати? А такой манер, где шансов выжить не будет у обоих, наш душка-граф не выберет, помяни мое слово. Не будет ни "дуло в дуло" ни "через платок". Граф хочет устранить меня, это да, но лишь для того, чтобы вернуть расположение Валерии. Он, возможно, не прочь меня прикончить — но сам-то он хочет остаться в живых!
