Книга 2

До того — отравлена, сожжена, задушена, несколько раз сама накладывала на себя руки, под одобрительные комментарии Червя, опять задушена, утоплена... то был период в жизни Гулльвейг, когда Многоликий чуть ли не каждую декаду заглядывал к ней.

Унижение... Гулльвейг и не знала, что оно может принимать столь безжалостные формы, а ведь когда-то она сама, будучи Королевой-Матерью, без стеснения унижала многих... не только в воспитательных целях, но и просто ради удовольствия, что и позволило ей заметить — за действиями Многоликого скрывался не только и не столько гнев или желание насладиться чужой болью. Бог, меняющий тела чаще, чем меняет настроение избалованная принцесса, готовил её к роли в грядущем представлении.

Кто-то ведь должен оказаться в столь отчаянном положении, что примет помощь от кого угодно.

Кто-то растоптанный и униженный до той крайней степени, что собственная гибель покажется ему ничтожной платой за месть.

Что ж... пока это всё устраивало Гулльвейг...

Межреальность. Бордель мадам Жоржет. 3017 год после Падения Небес.

Пишу эти строки сокрушенный едкими замечаниями Анатиэль.

Орки... и как я умудрился о них забыть?

Не то чтобы совсем забыть... просто как-то упустил из виду, что нигде ничего особо не написал о том, как так вышло, что миролюбивая раса фермеров обратилась сперва в армию воителей, поклоняющихся Хаосу, а потом в фанатичных слуг Тёмных Богов, при этом к началу третьего тысячелетия в большей массе своей деградировав практически до животного уровня, что не помешало им стать угрозой всему живому воистину Мирового масштаба, каковой раньше являлась Империя, а ещё раньше Царствие Божье.

До Падения Небес жили орки в своём мире лишь изредка соприкасавшемся с миром Легенды, в котором, стараниями обитателей Истинного мира, они обычно надолго не задерживались, безжалостно вычёркиваемые со страниц Легенды. И были зелёнокожие в те далёкие времена расой земледельцев, философов и поэтов, давно оставивших за спиной космическую экспансию в частности и путь технологического развития в целом.

То был воистину Золотой Век орков.

Не знали они врагов ни внешних, ни внутренних.

Правители, как и весь государственный аппарат, в виду высокой морали каждого представителя общества утратили свой смысл и были забыты.

Болезни, старость — обратились в слова, чей смысл мало кто мог вспомнить.

Подобное состояние зелёнокожих объясняется тем, что их далёкие предки, осознав своё несовершенство, создали тех, кем они хотели бы быть. Создали орков.

Падение Небес и сотворение Лоскутного Мира из тех миров, до которых сумел дотянуться Проповедник, заставило зелёнокожих восстановить государство, как механизм противодействия врагам, коих нашлось великое множество: Царствие Божие жаждало истребить мерзких тварей, лик которых оскорбляет Истинного, а обитатели того, что раньше было миром Легенды, всегда нуждались в крепких рабах, золоте и новых территориях, которыми можно было править.

Первые несколько столетий после Падения Небес показали несравненное превосходство социального и государственного устройства орков над рабовладельческими, феодальными и теократическими, что бросили им вызов. Уже тогда которые, имейся у зелёнокожих желание, могли бы они стать бичом Лоскутного Мира.

То был Серебряный Век.

Длился он до 307 года.

В 307 году после Падения Небес Сын убил, находившегося на передовой с инспекцией состояния дел на антиорочьем фронте, Мудреца, использовав для этого множественные, самозарождающиеся прорывы Пустоты. Походя, обратил Он процветающий, даже не смотря на войну, край в область кишащую демонами, временными и пространственными аномалиями.

За несколько десятилетий, к моему приходу в ту область Мира, жалкие остатки некогда могучего народа зелёнокожих, так и не нашедшие способа совладать с последствиями удара Сына, начали исход из родного мира. Заражённые Пустотой, искажённые и изменённые, шли они по дорогам Межреальности.

Участь рабов, живых орудий труда, домашнего скота ждала их в тех землях, что принадлежали моим сородичам, грязным. Смерть ждала их у людей начала-и-конца. Да и прочие расы, что не удивительно, были не рады беженцам.

Я, Бродяга, встретил бродяг.

Наивных, едва покинувших свой дом.

Я пожалел их и поделился тем, что имел: некоторыми из положений упрощённой теории Пустоты.

Безымянка, что меня тогда сильно порадовало, да и сейчас радует, не была против. Всё потому, что в отличие от случая с демонами Нового Дома, что приключился незадолго до того, я чётко понимал, что делаю и зачем это делаю.

Тела орков, пропитанные Пустотой, изменены были в первую очередь. То, что недавно было проклятием, приносившим страдания и отнимавшим жизни, обернулось благословением. Тела их обрели воистину сверхъестественную живучесть. Излишки же Пустоты стали выводиться наружу с флюидами, что имело вполне ожидаемый эффект при определённом стечении обстоятельств эти излишки начинали создавать из доступного биологического материала тело, информацию о котором несли, нового зелёнокожего начинали они создавать. Когда удачно. Когда не очень, дав начало сноркам, гренчинам, гоблинам, ограм и другим оркоидам.

Обучил я и первых магов, прозванных позднее шаманами, ведь в будущем могли понадобится корректировки изменений произведённых мной да и ударная мощь магов, обращающихся к Пустоте без костылей ритуалов, показалась мне тогда прекрасным дополнением мощи телесной, которой уже обладали орки.

Тысячелетие спустя те события каким-то обратились в историю о близнецах-братьях являвшихся богами Хаоса. Одного звали Лорха. Другого — Морха. Лорха пробудил орков ото сна, уничтожив их мир. Морха же открыл перед зелёнокожими их истинное предназначение — войну. А может, наоборот Морха пробуждал, Лорха — открывал. Кто ж его знает, ведь даже сами орки постоянно забывали, кто из братьев-богов за что отвечал.

Чего зелёнокожие никогда не забывали, до тех самых времён, когда покорились лжи Зова Бедны, Зова Тёмных богов, так это боевого клича, с которым шли в атаки многие столетия.

— Сморхва! — этот безумный рёв сотен, а иногда и тысяч глоток обращал храбрейших из рыцарей в испуганных агнцев, первоклассную сталь в шлак, хитросплетение заклинаний в пшик, не стоивший ни затраченного времени, ни ресурсов.

Ответив Зову Бездны, орки услышали голоса трёх богов: Ожидающего-во-Тьме, Отца Неизменности и Забывшего Оковы. Второй, чьё имя можно прочесть как Дыхание Тлена, даровал своим последователям возможность раз за разом возвращались в изрубленные, искалеченные тела и поднимать их в бой. Третий, почитаемый как Разбивающий Черепа, благословил, принявших его, мощью телесной и боевым безумием. Лишь Первый, Ярость Знающих, ничего не дал тем, кто решил признать его своим богом, и никогда не отвечал на их вопросы и призывы. Но его последователей это не останавливало, ведь знали они, что правильный вопрос — это тот же ответ, только которому ещё предстоит родиться.

Такова история орков от начала времён и до нынешнего, 3017 года после Падения Небес.

Что будет дальше — неведомо, но в путешествии, ждущем впереди, со мной будут две орчихи Мэлис и Элис — ученицы Великого Шамана Большого Тесака Ардонта, так и не отказавшегося от веры в богов Хаоса. И я уж постараюсь, чтобы зелёномордым близняшкам было не стыдно возвращаться к своему учителю.

Вербург. Несколько десятилетий до Падения Небес.

Вербург мёртв.

Убиты все. Не только мужчины, женщины, старики и дети. Собаки, кошки, домашний скот и дикие животные. Мертвы даже растения, просто этого ещё незаметно.

— Тишина! — лишь одной команды Великого Пустого хватило для этого.

Команда отзвучала давно, и тишина пришла. Пришла да так и осталась.

Мёртвая.

Мёртвая тишина на мёртвой планете.

Вне определений "живой" и "мёртвый" стоит изолятор класса Легион, место из которого нет возврата, облачённое в плоть и наделённое разумом.

У ног изолятора лежит нагой парень, скорчившийся в позе зародыша. Нагой и мёртвый, как и всё вокруг.

— Человек. — так его определил Великий Пустой.

— Тот, кем я, возможно, никогда и не был. — так сказал Великий Пустой.

— Ошибка, приведшая меня сюда. — так подумал Великий Пустой.

— Я — милосерднее тех, кто написал меня. — так прекратил существование своего творения Великий Пустой.

— Жаль, не нашлось того, кто сделал бы для меня тоже. — так считал Великий Пустой, который научился жалости вопреки всему тому, что довелось ему пережить.

Мёртвое тело у ног изолятора для тех, кто отказался умирать.

Жалось...

Именно её испытывала Легион, смотря на мёртвое тело у своих ног.

Запретное для изолятора чувство.

Жалось двух существ, не знавших до того, что способны её испытывать, она изменит саму Смерть, позволив жить не только Человеку, но и тому, поискам способов убийства которого он посвятит всё свое время до Падения Небес.

Гул-Вейт. Окрестности бастиона Имо-су. Год 1478 после Падения Небес.

Велик и неколебим город Черного Столпа, как неколебима сама Великая Ось Бытия, вокруг которой вращается и Лоскутный Мир, и судьбы всех живущих в нём. Неколебима, как восход над городом Черного Солнца, власть императора Илисиана Вандорского, Стоящим-справа-от-трона, ещё никем не называемого Вечным. Неколебима вера лохматого волкодава Гурта в своего хозяина, да так, что ни Черному Столбу со своей Осью, ни Черному Солнцу со своим восходом никогда и не снилось.

— Гурт, не отставай. — окликнул своего пса Никодим.

Окликнув собаку, форстмейстер как бы невзначай обернулся, вроде бы проверить, не отстал ли мохнатый товарищ, но не на пса он смотрел: странных остроухих лучниц, развлекавшиеся у старого ясеням тем, что сбивали стрелы друг друга в полёте, ему заметить не удалось, но проверять верность наблюдения и переходить на бег, Никодим не собирался, скорее, пытался успокоить сам себя, тем, что остроухие не так хороши, как ему показалось.

Эльфийки, чьими жизнями Корни Льюсальвхейма расплатились с Троицей, действительно были не так хороши, как показалось форстмейстеру. Дюжина из Льюсальвхейма, прозываемая в Караване Гадюками, была куда лучше, чем это мог представить Никодим, недавно перешагнувший из третьего десятка лет в четвёртый. Дюжина дочерей самых древних ветвей перворождённых, в которых гордыня множится на презрение к низшим расам. Продукт многотысячелетней селекции, конечным итогом которой должен был стать Бог Сотворённый.

И пусть остроухие называют его Семенем, рассказывая бредни о том, что смысл существования Мира, как раз и заключается в рождении Семени, которое сможет отправиться в Пустоту, дабы зародить там новый Мир, но Троица, который никогда не звал Сам Себя Троицей, ни любым из иных имён, которым Его называли, но откликавшийся на любое, Троица знал, что это будет Бог Сотворённый. Такой же, как и тот, которым был Он почти полторы тысячи лет назад, а может быть другой...

Троицу не волновали детали — Он слишком давно убедил Себя в том, что любой бог должен быть убит.

Не смотря на формулировку, Троица не считал убийство Своим долгом. Убийство для Него было естественным процессом, следствием самого существования бога. И как камень подброшенный воздух рано или поздно должен упасть, так и бог рано или поздно должен быть убит.

Не считал Троица убийство и Своей работой, как не считает человек работой дыхание или переваривание пищи.

Работой же своей Троица считал заботу о Караване, работой, которой оставалось совсем немного до того, чтобы стать долгом. Она как раз-то и привела Его на Гул-Вейт, к бастиону Имо-су, точнее к тому, что скрывалось за его стенами.

— Знаешь, тот ветеран мог и ошибаться по поводу бастиона. — вкладывая в рот Троице истекающий соком ломтик манотворящей железы дракона, мягко мурлыкнула Анатиэль.

— А мог и просто врать. — вторит матери Лютиэль и спешит слизнуть с груди Троицы несколько капель жира, которым предусмотрительная Анатиэль позволила упасть.

— Высеку ведь обоих, как и обещал.

— Розгами из терновника, вымоченными в святой воде? — просияла младшая из суккубар.

— Гадюки далеко, не услышат уже нас. — вкладывает второй ломтик в рот Троице Анатиэль. — Но высечь всё же высеки и сладкого лиши на пару декад или лучше на пять.

Лютиэль хотела возмутиться, не поводу розг, по поводу сладкого, и надуть губки, а то и возразить что-нибудь в духе "если маме так нравится сидеть на диете, так пусть и сидит за них обоих, а она отказывать себе в сладком не собирается", но, поймав взгляд Троицы, передумала.

Орн. Год 1307 после Падения Небес.

Хозяин Дорог — прозывали Его грязные, приписывая многое из того, что было сотворено мной, а потом безжалостно переврано в тавернах и трактирах. Сын — звали Его люди начала-и-конца, поверившие в Его же ложь.

Человек со множеством имён, позволявший называть себя любым, но не называвший себя ни одним.

Скалой возвышается Сын над глупой суккубарой, позарившейся на вороных жеребцов. Приговором звякает ещё один клинок, падающий из разжавшейся ладони Его, присоединяясь к дюжине уже валяющихся у ног Хозяина Дорог. Приговором храпят жеребцы, которым сил не хватает не то что тащить окованную железом карету, стоять сил нет у них.

Безмолвной, безликой тенью стоит за спиной Его сама Смерть, больше десяти веков назад отказавшаяся исполнить свой долг.

— Не знаю, веришь ли ты в богов... — едва слышно заговорил Хозяин Дорог, обращаясь к юной суккубаре, — не знаю, услышат ли они тебя, но ты молись. Молись. Мы должны успеть в срок. Молись.

— Коней бросаем — за ними потом отряд пришлю — в худшем случае похоронят. Добрые кони — нечего оставлять их останки непогребёнными. — чётко и громко скомандовал Он же, но уже обращаясь к Тихоне. — А эту — берём с собой, поедет с тобой, на козлах.

Уводит неспособную на сопротивление Анатиэль Тихоня. Скидывает на груду оружия свой плащ Хозяин Дорог. За плащом следуют рубаха, штаны и сапоги: Он прекрасно понимает, что одежда будет только мешать Ему.

Вдох и выход.

Кажется, что Он прибавляет в росте, а плечи и без того широкие становятся ещё шире. Рельефные холмы мышц обращаются в вздыбленные скалы.

Вдох и выдох.

Он не был так серьёзен, даже когда тысячу лет назад убивал Мудреца, обращая родной мир орков в смертельную мешанину прорывов Пустоты.

Облачённые лишь в Свою мощь, Человек выходит из амбара.

Чтобы не взвыть от ужаса перед своей участью, вгрызается в собственную ладонь Анатиэль.

Грязь хлюпает под босыми ногами Его, а гнилая дерюга над головой, по какому-то недоразумению именуемая небом, грозит в любое время прорваться и обратить ту грязь в совершенно непроходимую жижу.

С упряжкой долгой возни не было: несколько взмахов клинка, столько же узлов и хомут лёг на плечи того, кто не считал ни долгом, ни работой убийство Богов, но убивавших их так сосредоточенно и последовательно, что, казалось, это не может быть ничем иным, как долгом или работой.

— Мы должны быть на месте до заката, и мы будем. — то были последние слова сказанные Им в тот день.