С того дня такого не повторялось. Что и немудрено, в общем-то, ведь подобных ситуаций больше не было, да и струн Эль-Марко с тех пор никому не зажимал.
И если от собственной врожденной магии огня даже на душе становилось теплей, то солнечный цветок... его жар был очень странным, и Никс решила, что не хочет испытывать такое снова. Как-то это... слишком.
И ни с кем же об этом не поговорить...
Она обернулась на шум: в дверях показался Рин Даблкнот, одетый чуть сдержанней, чем днем. Через плечо его был перекинут ремень от гитарного чехла, который висел за спиной. Левый глаз припух и посинел — совсем чуть-чуть. Никс снова задалась вопросом, что ж с ним такое случилось?.. И снова не решилась спросить.
— Пойдем, — позвал Рин. — Переодеваться обратно будешь?
— Да не высохло ж еще, наверное, — ответила Никс, начав потихоньку догадываться о том, что он задумал. — Так пойду. Лето же еще.
— Лето уже день как кончилось, — отвечал Рин, пока Никс застегивала босоножки, все еще чуть влажные. — Вот, возьми. Можешь надеть пока.
Он вручил Николе широкополую зеленую шляпу из плотного фетра, украшенную рябым пером, длинным и острым.
Никс взяла ее в руки, погодя надевать. Но потом все-таки примерила и подошла к зеркалу. Шляпа оказалась ей великовата и тут же сползла на нос. Никс сдвинула ее на макушку. Вместе с явно большой ей желтой футболкой такой экстравагантный головной убор смотрелся странно, а в целом вид получился слегка босяцкий. К тому же, свободный покрой скрыл контуры тела, и Никс сама бы сейчас больше четырнадцати себе не дала.
Она скорчила своему отражению рожицу и отвернулась. Кашу маслом не испортишь, а нескладную веснушчатую девицу вроде нее не изуродуешь дурным нарядом, так что фиг с ним. Зато не жарко и не мокро.
— Пойдем-пойдем, — поторопил ее Рин.
Уже скоро они снова шли по одной из запутанных улочек старого города. Мощенка была по-прежнему скользкой после дневного ливня, но зато на крышах и подоконниках показались коты, голуби и воробьи.
— Тут до моря минут так этак полчаса идти, да? — предположила Никс. — А то и час?
— Мы пойдем коротким путем, — ответил Рин, — срежем через заброшенную воинскую часть.
И в самом деле, на одном из переулков, вместо того чтобы пройти по нему и выйти на более широкую улицу, Рин свернул направо и перемахнул через полуразрушенный бетонный забор. Никс легко последовала за ним, порадовавшись, что он не стал ей помогать. Обычно все эти помощники только мешают, приходится следить, чтобы и их отказом не обидеть, и не навернуться, а в итоге получается попросту неудобно.
Преодолев забор, они попали в неширокую лесополосу, а из нее выбрались на потрескавшийся, неровный асфальт заброшенного плаца. Вдалеке виднелись полуразобранные ангары, исписанные граффити.
— А сторожей тут нет? — оглядываясь, спросила Никс.
— Сколько хожу — ни разу не встречал, — ответил Рин. — Да и что тут сторожить?
Плац был усыпан каменной крошкой, колкость которой не сглаживала тонкая подошва летней обуви. Никс устала уже смотреть под ноги, пытаясь на щебень этот не наступить, но плац наконец-то кончился. Солнце к тому времени успело склониться еще ближе к горизонту и теперь висело над черепичными крышами, задевая их рыжим краем, отражаясь в острых антеннах и высвечивая чистой медью электрические провода.
Рин вывел Никс с плаца через покосившиеся зеленые ворота и направился по проселочной дороге вниз. Через несколько минут и несколько крутых лестниц, спрятавшихся между домами, они вдруг снова оказались в городе, но уже не в старом, а в обыкновенном. Чем ближе они подходили к набережной, тем красивей и нарядней становились дома, ярче — реклама, громче — музыка из уличных кафе. Моргнули и зажглись фонари, знаменуя наступление ночи и освещая праздно шатающуюся близ набережной толпу.
— Смотри не потеряйся, — наставительно произнес Рин, и Никс послышалась в его голосе какая-то добрая ирония.
— Да уж куда я денусь, — проворчала она, успешно поспевая следом.
Рин целеустремленно шагал вперед. Никс казалось, что толпа как будто бы расступается перед ним. По крайней мере, ему не приходилось никого обходить и никуда сворачивать: он шел прямо и не сказать, чтобы как-то совсем уж выделялся, все же на набережной все одеты как чучела, но все равно создавалось ощущение, будто ему уступают дорогу — то ли нарочно пятятся, то ли неосознанно сторонятся.
Они, наконец, выбрались на саму набережную. Вот уж кто-кто, а здешние отдыхающие и думать не думали о том, что уже, вроде бы как, осень. Городские пляжи были уже закрыты и зарешечены, но в темном море все равно тут и там кто-то плескался, а камни у ближайшего открытого окончания набережной красовались множеством расстеленных полотенец и подстилок. Тут же сидели люди и, прячась от ярких огней, употребляли, курили и фотографировались на фоне моря со вспышками. Сама набережная пестрела огнями. Множество сувенирных лавок не спешило закрываться. Разнообразные кафе, ресторанчики и шашлычные намеревались, кажется, работать до самого утра. Кто-то продавал шарики с гелием, сладкую вату, вареную кукурузу, кто-то рисовал за деньги угольные портреты, подсвечивая листы светодиодными фонарями, кто-то раздавал флаеры, визитки и пробники.
Летом здесь, и даже в Змеиной Косе, что ни вечер, то ярмарка, карнавал и народные гуляния, и коренные жители к такому, в общем-то, привыкли. Вот и Никс не особо смущала толпа: она умела легко и быстро абстрагироваться от огромных человеческих масс, праздно шатающихся окрест, так, что начинала воспринимать их как подвижные кусты или деревья, не более.
А Рин все шел куда-то, рассекая толпу, и почему-то казалось, что время застыло, и набережная бесконечна, и он никогда никуда не придет.
Но он все-таки остановился, осмотрелся по сторонам и сказал:
— Вот тут и начнем.
— А мне что делать? — спросила Никс, тоже оглядываясь.
— Изображай активность и пританцовывай, если стесняешься приставать к людям с шапкой, или приставай с шапкой, если стесняешься изображать активность и танцевать.
— Поняла, выполняю, — с готовностью заявила Никс, снимая шляпу с головы и зажимая ее в ладошках, еще не уверенная, что именно она будет делать.
Рин тем временем оперся на высокий парапет так, что море оказалось у него за спиной. Расчехлил гитару — черную, блестящую, с тонким грифом, — перекинул через голову ремень, стал настраивать. При этом он еще как-то странно посматривал по сторонам, но Никс этому значения пока что не придала.
Настроив инструмент, Рин потянулся и распустил волосы. Добыл из кармана медиатор и...
И вот в этот момент мир качнулся и перевернулся в первый раз, уже готовый завертеться над головой, словно сумасшедший, словно взбесившаяся центрифуга, как искусная танцовщица, как дурацкий детский калейдоскоп. Никс вспомнила это ощущение. Точно такое же чувство заполнило ее тогда, весной, в том тесном, темном фрик-клубе, куда ее затащил болтливый Ари, где девушки, позабыв и себя, и приличия, прыгали и кричали, визжали и улюлюкали, любили и ненавидели. Тогда она прочувствовала пустоту, кромешную черную пустоту, зияющую, горькую, высверленную где-то глубоко внутри чем-то, похожим на студеный зимний ветер, на глубинные течения северных морей. Эта пустота была ее, она была сосудом, вместилищем еще нераспустившегося огненного цветка, и в той толпе пустота эта срезонировала с гулом экзальтированного зала, с хрипами гитар, с голосом молодого элементалиста льда. Ах, если бы тогда она позволила себе услышать его! Услышать на самом деле, пустить в себя и пропустить через себя этот голос, чистый, как горный воздух, сильный, как майский шторм и теплый, нет, горячий, словно настоящее, живое пламя. Этот голос был огненной птицей, пальцы, скользящие по узкому грифу, были белыми трепещущими мотыльками, и все это вместе было белым халцедоновым клинком, вспарывающим ночь, словно солнечный луч, пронизывающий толщу морской волны.
Никс заслушалась настолько, что перестала разбирать слова, и засмотрелась так, что, кажется, запомнила этот миг навсегда: море — черное, волосы — белые, пальцы — тонкие, звезды — яркие, и все это такое настоящее, что кажется, будто бы об резкость этого момента можно пораниться до крови.
Ночь хлестнула ветром по разгоряченным щекам, отрезвила солеными брызгами, долетевшими с берега. Никс вздрогнула, опомнилась, выдохнула, разжала пальцы. Она заметила, что рядом уже собрался кое-какой народ, образовывая вокруг продолжающего играть и петь Рина живое кольцо.
Кто-то фотографировал его со вспышкой, кто-то снимал видео, другие просто смотрели, кто-то хлопал в такт. Никс поняла вдруг, что совершенно бесполезна: она не сделала ничего из того, что наказал ей Рин, она просто напросто выпала из реальности.
А песня, от которой ночной воздух стал сладок как мед, заканчивалась, и Никс успела разобрать и понять лишь ее окончание:
...блестящее небо сорвется в бег
И нас переменит напрочь.
И будет сказка о волшебстве,
Рассказываемая на ночь.
И будет мир — как окно на юг,
Как волны у самых ног,
И прикосновение нежных рук
Сомкнется в стальной замок.
— Посодействуйте вольному художнику не ради денег, а исключительно пропитания для, — почти без слышимого перехода объявил Рин о том, как его можно отблагодарить. И посмотрел выразительно не на кого-то еще, а на Никс, и взгляд этот словно булавкой уколол. Никс вздрогнула и тут же осознала, зачем она тут нужна. Изобразив на лице улыбку, она стала обходить круг людей, неся перед собой перевернутую шляпу.
Руки, руки, лица, лица, голоса, звук настраиваемых струн из-за спины, фонари скачут и кружатся, свет мерцает, раскладывается на радужные круги, бликует в пьяных и молодых глазах, щурится, лучится. В шляпу летит металлическая мелочь, скомканные чеки, фантики от конфет и мороженого и мелкие бумажные деньги. Откуда-то из-за спин людей в первом ряду приходит широкая узорчатая купюра, явно иностранная.
Звенит аккорд, причудливо вьется перебор, ладонь ритмично ударяет по гладкому черному корпусу, и из луженой глотки начинает проистекать дистиллированный аудиальный яд, сладкий, как твои первые стихи про любовь и смерть, терпкий, как они же, прочитанные через десять лет, и начисто сводящий с ума — но это его свойство никому бы и в голову не пришло сравнивать с чем-либо еще.
Эта пытка длилась еще всего лишь две песни, ни одну из которых Никс, к счастью или к сожалению, не запомнила.
А потом сквозь собравшуюся толпу прорвались дюжие ребята в темно-синей форме без шевронов и вежливо, но убедительно попросили юношу прекращать незарегистрированное в инстанциях безобразие и вообще освободить территорию санатория, мол, этот кусок набережной — частная собственность.
Рин не стал с ними спорить и даже пробовать уладить дело как-то иначе — просто снял с плеча гитару, зачехлил и с улыбочкой откланялся оставшимся в надежде послушать еще.
— Вы прослушали три песни с грядущего альбома группы "Негорюй" в акустическом исполнении, ищите нас в сети, приходите на концерты, следите за новостями. Огонек, пойдем, — и он, ухватив Никс под локоть, поволок ее вдоль по набережной.
А набережная не зря казалась Николе бесконечной. Ну, как бесконечной... В этот теплый вечер, венчающий собой слишком уж долгий день, Никс воочию сумела убедиться, насколько эта набережная длинна.
— Итого у нас... ага, и даже десять условных единиц кто-то бросил! Отлично. Если не возражаешь, немного я все-таки изыму — куплю винца.
— Да пожалуйста, — ответила Никс слега безучастно. Она сидела на холодном бетонном пандусе и тупо смотрела прямо перед собой, не понимая, где находится и что вообще происходит.
— Устала? — спросил Рин.
— Я-то? — она глянула на него снизу вверх, — Я... да что я... как я... Как я вообще... Это... слушай, это другой мир какой-то, ты взял и заработал, так просто, и эти люди... слушай, у тебя же этот... как его... талант у тебя, ч-что ли?
Рин улыбнулся криво, правым краешком рта.
— Держи деньги, я в магазин. Гитару сторожи.
— Хорошо.
И он ушел. Никс, покачав головой, принялась пересчитывать финансы и поняла, что Рин не обманул: на неделю скромного питания вполне хватит, а то и на полторы, и даже на проезд еще останется, и тетрадку с ручкой купить на занятия.
Она прижала зеленую шляпу с мелочью и мятыми бумажками к себе и уставилась в ночь, на набережную, только что пройденную ими от начала и до конца, а потом от конца к началу, на черные горы вдалеке, на мерцающие, расплывающиеся огни домов. Набережная к полуночи почти опустела, хоть раньше и казалось, что этому не бывать.
С моря тянуло свежестью. Никс холода не чувствовала, хоть и дрожала чуть-чуть от усталости и напряжения в мышцах.
Она старалась не думать. По возможности не думать пока об этой странной второй половине дня, потому что ей казалось, что стоит только начать — и все. Что-то произойдет, тумблер переключится и пути назад может и не быть.
Спокойствие. Никаких мыслей, никаких поисков мотиваций и всего такого прочего. И говорить надо бы поменьше, да. Принимаем все как есть, как дождь, как снег, как рассвет.
Вскоре вернулся Рин и Никс поглядела на него затравленным зверьком.
— Ты чего? — спросил он. — Вино будешь?
— А мне... — Никола запнулась. Прочистила горло, продолжила нерешительно: — Мне можно?
— А ты что, еще не пила никогда спиртного? — недоверчиво покосился на нее Рин. Запрокинул бутыль, сделал большой глоток. Красная струйка потекла у него между щекой и подбородком, и он вытер ее запястьем.
— Пила.
— И как? Аллергии нет?
— Нет.
— Сразу убивает?
— Нет.
— Не хочешь, как днем конфеты?
— Да я все еще шокирована немного. От дня прошедшего, от этого твоего способа денег заработать... Слушай, — она поглядела на него прямо, — а ты, что ли, именно так и зарабатываешь? Или как?
Рин улыбнулся, на этот раз нормально.
— Я, кроме прочего, тексты перевожу. В свободное время, — ответил он. — И пишу иногда рекламные всякие. Очень, знаешь ли, интеллектуально обогащает и кругозор расширяет. А это... Это так, крайний случай. Часто злоупотреблять не стоит — приемся, да и охрана бдит.
— Вот как.
Она помолчала. Рин в это время сделал еще один глоток.
— Спасибо тебе, — произнесла Никс, чуть повременив. — Правда.
— Ай, — отмахнулся Рин. — Сочтемся. Лучше на, выпей, — он протянул ей бутыль. — За компанию и единственное мое сольное выступление в этом году. Не бойся, у меня нет коварного плана напоить тебя и воспользоваться каким-нибудь тривиальным образом.
— А ты умеешь, я смотрю, расположить к себе девушку, — хохотнула Никс, все-таки принимая из его рук бутылку.
— И пробудить сарказм, — Рин хмыкнул.
Никс сидела, он стоял напротив, обхватив себя руками, будто бы ему холодно.
— Слушай, ты знаешь, что... — медленно проговорил Рин, и в голосе его смутно читалась такая странная неуверенность, что в нее и не верилось почти. — Ты, пожалуйста, что бы ни случилось... Я понимаю, что о таком странно просить, но все-таки. Ты нормально ко мне относись. Я просто человек. Не думай чего-то сверху, пожалуйста. И... и хуже тоже не думай.
