Зверь лютый. Книга 29. Венец

Совершать такое не имея ничего, кроме собственных умопостроений и интонаций. И, конечно, своего духа, свой энергетики, своего таланта... Дара Божьего.

Восхитительно. Завораживающе.

Хотелось ещё.

Сам Кирилл о себе смиренно говорил: "Я не жнец, а собираю колосья; я не художник в книжных делах", — сознавая, однако, высоту святительского служения, на которое поставил его Господь:

"Если бы говорил я от себя, вы делали бы хорошо, не приходя в храм. Но я возвещаю вам Слово Господа, читаю вам грамоту Христову... Я раздаю слова Божии, лучшие золота и дорогих каменьев, более сладкие, чем мед и сот, и вы лишаетесь их, не приходя в церковь,.. но вас, приходящих, хвалю и благословляю".

В РИ Константин тут же предоставил возможность повторить "бенефис": начинался собор, митрополит поручил самому молодому из епископов выступить с обвинительной речью против Бешеного Феди.

"О времена! О нравы! Всё понимает сенат, всё видит консул, а этот человек ещё живёт и здравствует! Живёт? Да если бы только это! Нет, он является в сенат, становится участником государственных советов и при этом глазами своими намечает, назначает каждого из нас к закланию. А что же мы? Что делаем мы, опора государства?".

"Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?...".

Цицерон против Катилины.

В Киеве — имя другое, текст христианский, собор вместо сената, язык русский... но — обвинительная речь высокого художественного уровня и эмоционального накала.

Разоблачения, обвинения и, в конце — проклятие. От себя лично и "от лица всей прогрессивной христианской общественности". Смертный приговор выглядел естественно, обоснованно. Неизбежно. Что митрополит не замедлил исполнить. После чего позиция Смоленского епископа Мануила Кастрата в отношении Константина и, соответственно, "спора о посте", стала резко враждебной. Как бы Кастрат не относился к племяннику, но Федя ему — родная кровь.

Жиздор поддерживал Константина, Мануил пользовался авторитетом в Смоленске. Все княжичи, едва начав ходить, подходили к нему под благословение. К богословским и властным конфликтам добавилась личная вражда Смоленского епископа.

В моей АИ этого, "кровного" оттенка не было. Но и самого "кидалова", устроенного Константином по "спору о посте", было достаточно, чтобы взбесить Кастрата, одного из старейших и авторитетнейших архиереев "Святой Руси".

Константину не удалось добиться третьего "бенефиса" популярного епископа — по теме "поста". Кириллу хватило ума не связываться с идиотами. Возможно, в силу большей своей грамотности он понимал, что важна анафема Сотираховой ереси, попытки внести рациональность в православие, а не — чем кашу по средам заправлять. Кирилл занял нейтральную позицию:

— А давайте спросим Патриарший престол.

Отмазка — никакая. Есть решение Собора 1157 г. Вполне определённое. Так, только время потянуть.

И тут (и в РИ, и в АИ) в тончайшее плетение высокохудожественных словесных кружев, в изысканное сочетание книжной мудрости, эмоциональности и логичности, в богатейшую гамму ораторских приёмов с паузами, риторическими вопросами, повышением и понижением тона, в сладкий поток восторга поклонников... ворвался грубый и злобный Боголюбский. С мечами своих гридней. Будто огромный голодный зубастый волк в кучку маленьких беленьких ягняток.

Все воздушные замки представляемых будущих усилий и успехов на поприще "привнесения добра и света веры христовой в Русь многострадальную" — рухнули.

В РИ — после измены киевских бояр и указания "некрепкого места".

В АИ — когда я открыл Лядские ворота.

"Всё пропало!".

Остаётся только уповать. На Бога, на чудо. Все прежние планы, намерения, надежды — стали прахом. Глупым и стыдным.

Подобный кризис — "снос", "тотальный и всеобъемлющий бздынь" — пережил у меня на плече Антоний Черниговский. Но Антоний опытнее, "битие". Он уже давно чувствовал свой закат. А для относительно молодого, привыкшего купаться в любви окружающих Кирилла победа Боголюбского — удар поддых на взлёте в рассвете.

В РИ этот удар перевернул его жизнь. По возвращению из Киева Кирилл отказался от сана, снова ушёл в монастырь. Управление епархией, проповедничество — перестали быть ему милы. Он сосредоточился на "добром, разумном, вечном": на литературной деятельности. Хотя превзойти свою "притчу о хромце и слепце" не смог.

* * *

Глава 571

В моей АИ, где "я — есть", возникла точка бифуркации. Не в истории человечества, а в истории конкретного человека. Освободив его от насильника, я навязал ему долг. "Нет греха страшнее неблагодарности". Заставил принять участие в коронации Боголюбского. Выбрать сторону. Переметнутся. По сути: предать своего князя.

Туровские князья сторонники волынских и противники юрьевичей. Нынче так.

Родоначальник этой ветви рюриковичей долго и злобно бил волынских вместе с Долгоруким. Потом, после смерти того, выгнал из Турова его сына Бориса.

Славословить другого сына Долгорукого — Андрея, присутствием своим поддержать венчание его на царство — измена? Или... тропинка к примирению между Туровым и Суздалем? Первый шаг по этой тропке.

"Западная коалиция": Гродно, Туров, Волынь, Галич десятилетиями враждебна "Восточной" — Суздаль, Муром, Переяславль, а теперь, после смерти Ростика, измены Новгорода, "крысятничества" Жиздора и "Срединной" — Смоленск, Полоцк, Рязань.

Развал "Западной коалиции" — условие пресечения усобицы на "Святой Руси". Совсем без войны не обойтись, но хорошо бы перетянуть на свою сторону "младших партнёров" Волынских. Кирилл, с его общерусским авторитетом книжного мудреца и "правильного" христианского пастыря, мог стать одним из факторов. Причиной, по которой сотню-другую Туровских и Пинских гридней не придётся убивать, тысячи мирных жителей не будут угнаны в полон из сожжённых деревень и городков.

Сильнейшее душевное потрясение от "отдраконивания", в котором я застал его, не дало ему сил и времени на глубокое, логическое, взвешенное осмысление возможных раскладов. Сработали типовые реакции: благодарность к спасителю, стремление к проповеди мира и смирения, предчувствие эйфории от выступления перед многочисленным собранием и восторга слушателей...

Кирилл пришёл в Десятинную. И "вострубил осанну". "Хромцу" из своей притчи, ворующего виноград из господского виноградника, который обязался охранять. Государю Всея Руси.

— Заковать, заткнуть, замотать. В сани и к нам на подворье.

"Поле боя", в смысле: подземелье, имитирующее древнюю Иерусалимскую мусорку, осталось за нами. Включая живого "хрипатого". Пока живого. К нему и относилась моя реплика.

Топор попал ему в голову вскользь. Содрана кожа с виска, пол-лица залито кровью, серьёзная контузия. Выживет? — Иншалла. Дорезать? — А надо ли? Человек, способный "отдраконить" "златоуста"... нечастое явление. У всех — табу, а архипастыри на Руси... разные. Некоторых придётся... "нагибать". "Архи-мастер нагибалова архи-иереев". В хозяйстве может пригодиться. Забираем и оказываем первую медицинскую. Дальше... по воле Божьей.

Охрим командовал упаковкой пленного и одновременно комментировал "бой на саркофагах":

— Черниговские. Из Любеча. Охотники. Знали куда лезть — прибарахлились не худо. Вояки... так себе. Рубить могут, колоть или, там, слив с переходом — нет. Выпивши. Мы их всех... А вот монашек, которого они на гробах каменных... воет. Дорезать?

— Нет. Возьми у игумена ещё сани. Под монашка. И ещё одни — под барахло.

Охрим убежал, а я подошёл к саркофагам. Близко не подойти: всё залито кровью. Глубокие рубленные, колотые, резанные раны, "удар с проворотом"... из четырёх здоровых мужчин вытекает много. Быстро вытекает.

Посреди на глазах растущей чёрной лужи, вжавшись лицом в чёрный камень саркофага, лежит и негромко воет "золотоволоска". Посвечивая "золотыми волосами" и очень белой кожей обнажённого тела. То и другое густо заляпано, замарано кровью. Обидчики мертвы, но счастья это не принесло.

"Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — не бывшим".

Теперь тебе с этим жить.

Мелочь мелкая, детали внешности: цвет волос, оттенок кожи, возраст — сделали тебя привлекательным. В этом месте, в это время, для этих людей. Заставили приобрести опыт. Опыт ложной надежды на защиту учителя. Опыт насилия, унижения. Опыт боли.

"Всё, что нас не убивает — делает нас сильнее".

Ты стал сильнее? Воющий в тоске и страдании, в грязи, крови и темноте юноша, почти подросток. Главное: ты хочешь стать сильнее? В какой форме? В форме усиления смирения, покорности, подчинения? Ничего не делается помимо промысла божьего. Так восславь же Его! За посланное тебе испытание. И жажди следующего. Которое ты пройдёшь более подобающе, распевая псалмы, прощая и благословляя своих мучителей. Устремляясь в восторге души своей к престолу Всевышнего.

К вечному блаженству — с радостью и удовольствием.

Хотя, если акт происходит с удовольствием, то это уже не мучители, а партнёры. По садо-мазо...

Мда... если нравится — грех.

Если нет — богохульник.

Если пофиг — тупая овца.

Мораль? — Убейся поскорее. Что, для подобия божьего, тоже преступление.

"Ты — виноват. Уж тем, что...". — Что веруешь?

Охрана притащила воды, но страдалец упорно не желал вылезать из лужи крови, отпускать обнимаемый саркофаг. Парням пришлось его малость побить. Сами перемазались, окатили добытое из ведра, отчего бедняга снова завыл. Завернули в тряпки от местных монахов, утащили наверх.

Явившийся игумен оказался смелым человеком: начал мне выговаривать. Увы, нынче я не настроен выслушивать нравоучения:

— Ты, инок, своё неудовольствие проглоти глубоко. И слушай. Ватажок разбойный, прикинувшийся воинами православными из войска князя Андрея Юрьевича...

— Да вы там все...! У-ё-о-о...

Дядя, ты — слушай. И не перебивай. Мне ведь не обязательно мечи в руки брать, я и кулаком не худо попадаю. А пресс у тебя слабоват.

— Итак. Разбойники, устрашив монасей твоих, прошли в здешнее святое место. Где и напали на святителя Туровского и служку его. И быть бы беде великой, но Господь, в неизлечимой мудрости своей, явил милость Божественную и привёл, в это время и в это место, меня, Воеводу Всеволжского по прозванию "Зверь Лютый". Продышался? Запомнил? Разбойников я побил, святителя Туровского спас, выживших забрал на излечение. За что ты, с братией, нынче же отстоишь молебен благодарственный. Обо мне и о процветании града моего Всеволжска.

Игумен, пребывая в полусогнутом состоянии, держался за живот, пыхтел и пытался от меня отодвинуться. Кучка монахов, стоявшая возле входа в пещеру, сунулась, было, на помощь "отцу духовному", но замерла, опасливо посматривая на покачивающиеся топоры в руках Сухана.

Какие-то неправильные пчёлы. Э.... виноват — монахи. "Блаженны павшие за правду. Ибо войдут они в царствие божие". А эти — не хотят. Входить в царствие. Кинулись бы выручать своего игумена — Сухан бы их тут и положил. И они сразу достигли бы цели своего земного существования. Мучиться-страдать долее не надо. А эти как-то... менжуются.

— В благодарность за спасение епископа, за доброй славы обители сей сохранение, за от разорения и расхищения разбойного избавление, ты, игумен, явишь мне благодарность. В размере тысячи гривен кунских. Серебром ли, златом ли, утварью ли церковной. Пришлю приказчика — он отберёт нужное.

Зачем мне денег? — Ну, вы спросили!

Жванецкий прав: "Деньги не приносят счастье, зато позволяют обставить несчастье с наибольшим комфортом".

Мне это "несчастье", которое у нас "Святая Русь" зовётся, ещё обставлять и обставлять. Хотя бы до "комфорта" минимального прожиточного уровня.

Игумен не мог говорить, а только сопел, но головой начал трясти интенсивно. Отрицательно.

Какие крепкие в вере и в имуществе своём люди подвизаются в святых обителях у нас на Руси!

— С... С-с-со... ох. Сотню.

Молодец! Сразу видно умного человека.

Вчера, когда здесь была власть Жиздора, игумен на такое предложение просто позвал бы стражу. Чтобы уняли дурака наглого. Через пару дней — позовёт суздальских. Для того же. А вот сегодня, пока власти нет, пока бойцы ещё не отошли от рубки, пока в городе идёт законный, "по праву победителя", грабёж... Можно нарваться на "с необратимыми последствиями".

— Я не торгуюсь. Ибо не умею. Но твёрдость твоя в заботе о процветании вверенной обители внушает уважение. Поэтому обещаю тебе поток богатых вкладов. Множество. Богатейших. Кои не только восполнят убыль в закромах твоих, но и переполнят оные.

Игумен, наконец, выпрямился и смотрел хоть и опасливо, но вполне твёрдо. Я доверительно толкнул свежий инсайд в качестве обоснования:

— Нынче вечером сюда (я обвёл подземелье рукой) явится Государь и Великий Князь Всея Руси Андрей Юрьевич, прозываемый Боголюбским, с братией — князьями русскими, с епископами и боярами. Дабы поклониться праху предшественника своего, князя Ростислава Смоленского.

Поток новых слов и грядущих событий вызвал крайнее удивление монаха, требовал времени на восприятие. Времени у меня не было. Совсем. Поэтому императивно-конспективно:

— Прибрать, осветить, вычистить. Чтоб ни пятнышка. На лестнице — светильники. Наверху в зале — до блеска. Братию — в парадку. Посторонних, приблудных, ненадёжных — вон. Прохлопаешь — хрип перерву.

Факеншит! Тормозит. Просто словами — эффект не гарантируется. Тогда — развёрнуто, с иллюстрациями. Подтянул за наперсный крест поближе к лицу и, мило улыбаясь, поведал:

— Я хрипы хорошо рвать умею. Зубами. Вот этими. (Клац-клац челюстями перед носом игумена произвело впечатление). Был как-то случай. Пришлось своего князь-волка этому занятию учить.

Дошло? Тогда — медленно, по губам читай.

— Князь-волк. У меня. Выучился. Хрипы рвать. Понял?

Понял. Ну и славно, побежали дальше.

Видик у нас... Все в кровище. "Убил. И съел". Людо-резы и крово-хлёбы. С майна, с упокойников снятого, просто капает. Ободрали мертвяков. А как же без этого? Я ж ну очень хозяйственный!

Только я на Сивку влез, только выехали из монастыря — опять бардак.

Нет, ничего особо нового, бардак здесь и сейчас — повсеместно. Кто-то кого-то или что-то куда-то тащит. И не то, чтобы город отдан на разграбление, но людям-то ничего давать не надо, они и сами возьмут. Поскольку уверены в своём праве, исконно-посконном. "Это ж все знают!".

Проблема в том, что я знаю пленника, которого ведут на верёвке какие-то крепкие ребята на хороших конях и в высоких колпаках-шлемах.

— Саням стоять. Бойцам к бою. Стрелы наложить. Палаши в ножнах. Пока.

Толкаю коня, выскакиваю поперёк дороги.

— Мир вам, добрые люди. Хороший день, не правда ли? Все ли здоровы? Может, у кого зубы болят? У меня есть прекрасный зубо-рвач и мордо-прав.

— Мит?! (Чего?!)

"Как много в этом слове...". Это не тюркское "Не?". Не ошибся — берендеи.