Двое из будущего, 1901-...

От Маринки я ничего скрывать не стал. В закрытой карете, медленно трясясь по заледенелой дороге, я ей все обстоятельно рассказал. Весь наш разговор с Марией Федоровной, упустив только самое страшное мое пророчество. И медленно подвел ее к мысли, что после моего отъезда увидеться мы сможем только лишь спустя пару лет. Над своей ссылкой я легкомысленно посмеялся, заверив ее, что она обязательно будет смягчена, едва прозвучать первые артиллерийские залпы орудий.

— Все-таки, Васенька, ты круглый дурак! — заявила она безапелляционно, когда я закончил свое описание произошедшего. И с каким-то бессильным отчаянием ткнула мне в ребра локтем. — Зачем ты ей все это сказал? Не нужно было, кто тебя просил говорить о гибели Макарова? Ты же ведь и сам этого не знаешь, а только придумываешь все! А и в самом деле, а вдруг тебя там убьют? Что мы потом без тебя делать будем?

Я вздохнул. Переубеждать ее не хотелось. У нее уже давно сложилась своя логическая цепочка, объясняющая почти все мои странные поступки и предсказания, и эпизод с будущей гибелью Макарова лежал у нее на отдельной полочке. Она давно уже знала, что я вещаю и про войну с Японией и про будущую внезапную революцию в пятом году и про мои устремления в целом. И всегда она объясняла это моим тонким чутьем и простой логикой. Бывало, что мы с ней спорили, бывало, что она обвиняла меня в том, что я своим нытьем через Жириновского накликаю беду, и охранка в очередной раз придет по мою душу. В общем, она уже давно не задавала себе вопросов о мотивах моих странных поступков, а просто принимала меня таким, какой я есть. Вот и сейчас, при внешней раздраженности от случившегося, она уже смирилась и, продолжая все так же с напуском на меня ворчать, мысленно уже помогала собирать мне чемоданы.

Через пару дней мне пришлось смотаться к Зубатову. Провел у него пару часов, попивая горячий чай, ожидая, когда его люди подготовят для меня необходимые документы и письмо, которое я буду обязан отдать по приезду в Порт-Артур одному из жандармов. Вернее, что самое смешное, по проезду через Харбин я обязан буду сойти с поезда и отметиться перед тамошним начальником, а потом следовать до конечной станции и отметиться перед начальником Порт-Артурской линии генерал-майором Мищенко, Павлом Ивановичем. Ему и передать необходимые бумаги. Он-то за мной и будет приглядывать, с ним-то мне и предстоит тесно сотрудничать. Впрочем, меня это не сильно волновало — все-таки мне дано разрешение от самого Николая заниматься всем, чем только мне угодно. Могу тратить деньги как моей душе угодно. Покупать оружие для военных, организовывать производства, давать советы.... Хотя по поводу 'давать советы' это я, конечно, погорячился. И сам прекрасно понимал, что никто меня слушать всерьез не будет. Но и без этого у меня развязаны руки. И хоть мне запрещено перемещение по стране западнее Харбина, но выезд за границу мне не запрещен. При необходимости могу на пароходе выплыть в любую страну мира. В ту же самую Германию или Британию, а там и до Питера рукой подать. В крайнем случае, можно и там пожить, все ближе к семье и к основному центру моих интересов.

Через несколько дней мне настала пора уезжать. В полдень, в солнечную и теплую по-весеннему погоду, когда воробьи оглушительно расчирикались, а ветерок приносил с собой только запахи ранней весны, я стоял на перроне в окружении своих родных и близких и сердечно со всеми прощался. Маришка, расстроенная моим отъездом, не отходила от меня ни на шаг, все время прижималась и поглаживала меня, то по спине, то по плечу, молча по-бабьи причитая и заглядывая в глаза, словно прощаясь навек. Мишка, серьезный и понурый, долго жал мне ладонь, обнимал, говорил теплые слова. Хоть и была это поездка запланирована давным-давно, а все равно он волновался. Случиться могло все что угодно — шальные пули дураков любят. Ведь я, по его мнению, никем другим, после моей беседы с Марией Федоровной, не являлся. Настоящий, форменный дурак, что не умеет следить за своим языком. Анна Павловна, внешне холодная и скупая на эмоции, тоже не удержалась и, тихо всплакнув, утирала слезу уголком платочка и целовала меня в щеку. Но больше всех волновалась Зинаида, что тоже увязалась за мной на вокзал, чтобы проводить. Уж та не скрывала своих эмоций — наговаривала, причитала, жалела меня и бесконечно пересчитывала мои чемоданы. Бегала туда-сюда, вполголоса поругиваясь на вокзальных грузчиков, срывая на них свое раздражение, заставляя как можно аккуратнее производить их погрузку. В нашу узкую компанию она не лезла — успела со мной проститься заранее. Еще с утра всплакнула при мне, по-бабьи пожалела, да и перекрестила украдкой, улучив момент. В общем, не смотря на довольно-таки хороший и почти весенний день, прощание у нас получилось довольно грустное. Даже чересчур, а мне не этого хотелось. Из всей компании лишь один я улыбался и старался шутить, посмеиваясь над их трагичными физиономиями. Да Дашка, что не могла усидеть на месте, все время шныряля по перрону, с задорным смехом улепетывая от приставленной няньки.

— В общем, шли телеграммы с каждой крупной станции, — наставлял меня Мишка. — Не теряйся. Письма пиши раз в неделю. Нужны будут деньги — только сообщи. Надеюсь, не все за раз потратишь, растянешь на какое-то время.

— Да ладно, чего ты? — отмахивался я от него. — Как будто насовсем уезжаю.

— А ты слушайся своего друга, — поддержала Маринка Михаила. — Мы все за тебя переживаем. Дашенька уже совсем большой станет когда ты вернешься. Да и вернешься ли? Не придется ли мне как женам за своими декабристами к тебе уезжать?

— Ой, да бросьте вы, в самом деле! Чего вы раньше времени меня хороните? Я ж всегда говорил, что вернусь самое позднее в пятом году. Вы тут сами без меня делов не натворите, расхлебывай потом.

— Уж без тебя-то точно не натворим, — усмехнувшись, заверил Мишка. — Ты сам там, давай аккуратней. На рожон не лезь, героя не играй. Ты и жене и мне живым нужен. Война с японцами хоть и важное событие, но не самое главное. Самое главное у нас будет после этой войны, а без тебя мне будет сложно. Поэтому, если что — беги. Плюй на приличия и делай ноги. Да хоть японцам в плен сдайся, все лучше, чем в деревянный макинтош прописаться. Потом разберемся.

— О-о, господи, — только и оставалось мне прошептать, в который раз выслушивая наставления своих близких. — Да понял я все, понял. Обещаю — буду аккуратен.

— А ты не возмущайся, — опять поддакнула Маришка. — Михаил дело говорит. Ну их, этих япошек. Ты домой целым вернись.

— Ну, все-все! — возмутился я, поднимая руки. — Сейчас наговорите, вообще никуда не поеду — побоюсь.

Они все промолчали. Понимали, что такой возможности у меня нет. Кстати подбежала Дашка, ткнулась носом мне в ногу и обняла ее. И я, наклонившись, подхватил ее на руки, горячо поцеловал в щеку. Но доче это не понравилось, она скривилась и стала отпихиваться руками, требуя отпустить ее на землю. Недотрогой растет — не любит когда с ней сюсюкаются и зацеловывают. Особенно не любит нежностей со стороны матери, категорически закатывает истерики, если просекает малейшие попытки ее поцеловать, чем очень огорчает Маришку.

— Ну, ладно, кажется пора, — сказал я, глядя вслед убегающей дочери, которая опять обманула играющую в поддавки молодую няньку. — Зина, чемоданы все погружены?

— Да, Василий Иванович, все.

— А проектор с камерой? Ничего не разбили?

— Как можно? Все целенькое, все аккуратненько.

— А два моих орла как погрузились?

— Да чего им станет? Залезли сразу же и носы к окнам приклеили. Жрут уже чего-то

Это она про моих архаровцев, что согласились отправиться со мной в путешествие. Подчиненные Орленка, из охраны. Тоже бывшие солдаты, исполнительные, трудолюбивые, но очень любящие пускаться в различные авантюры. И да... оба с весьма гнусными рожами. С такими, что добропорядочный гражданин предпочтет на неосвещенной части улицы перейти на другую сторону, нежели попытать счастья мимолетной встречи с этими индивидами. В общем, Орленок постарался на славу и подобрал для меня самые сливки.

— Ну что? Давайте, что ли напоследок обнимемся? — сказал я и сграбастал Мишку в крепкие объятия. Подавил его слегка, похлопал по спине. Отпустил друга и переключился на Анну Павловну. Ее я обнял аккуратненько, прикоснулся щекой. Она еще раз всхлипнула, а когда я отстранился, спешно достала из сумочки небольшую фотокарточку и сунула мне в руки. Я глянул мельком — это их семейная фотография, что они сделали специально для меня.

— Что ж, Зинаида, давай и с тобой обнимемся, — сказал я и, не спрашивая ее согласий, сграбастал ее и довольно крепко сдавил. Она только и сумела, что пискнуть. А потом отстранилась от меня и как-то странно, бочком-бочком отошла на несколько шагов. Оно и понятно — господин с прислугой так никогда не прощается, не принято. А мне было плевать. Зина почти уже стала членом моей семьи.

— Ну что, Маришь? — вопросил я жену. — Привезти тебе настоящего индийского йога? Опять станешь заниматься по утрам?

— Ой, да ну тебя, все шутишь. Не нужен мне никакой йог. Ты сам вернись.

— Хорошо, договорились, — весело ответил я и неожиданно сграбастал супруги и горячо поцеловал. Вышло несколько вызывающе, Анна Павловна с Зинаидой даже отвели взгляд. Но мне все равно. Через несколько долгих секунда оторвался, выдохнул браво и, подарив моим родным лучезарную улыбку, бодро сказал. — Выше носы! Рубикон пройден. Дальше будет только интереснее.

И с этими словами я поднялся в тамбур вагона. Махнул оттуда смазано рукой и нарочито медленным шагом пошел по коридору до своего купе. Видел я в окна их лица — смурные, встревоженные. На Маришке лица нет — побледнела так, словно заживо хоронит меня. Признаться и мне это расставание далось очень тяжело и скрывал я свое волнение под маской веселья. Не хотел, чтобы прощание прошло под горючие слезы. И вот я вошел в купе, упал на диван, прислонился спиной к деревянной перегородке. И только тут выдохнул и позволил себе расслабиться. И маска шута сползла с физиономии.

Прозвучал последний и продолжительный гудок паровоза. Захлопнулась дверь вагона, проводник пробежал по коридору. Я вышел из купе к окну, чтобы еще раз помахать своим родным. Они все так и стояли на перроне, всматривались в окна. Увидели меня, замахали. Мишка что-то говорил, но я его не слышал. Маришка утирала слезы платком, что предательски катились по щеке. Поезд тронулся. Дернулись вагоны, громко стукнулись сцепки, и я покатился вдаль, в новое, еще ненаписанное будущее.