Фейский витраж

Тем временем кашель беспокоил меня все больше и больше. Зарекшись ходить к тому шарлатану, который заявил, что все наши беды — от неверия, и прописал какой-то бесполезный сироп. На этом целительные возможности больницы по месту жительства были исчерпаны.

Муж несколько раз еще показывал мне кленовые семена в крови, всегда — не сухие, какими их привыкли видеть дети, а сырые, бледно-зеленые, почти прозрачные. Я не могла понять, что с ним происходит — ест он их, что ли?! Вряд ли. Подбрасывает в кровь, прежде чем показать мне... зачем?

Врачи платной клиники разводили руками и кричали на нас, идиотов, за то, что мы пришли так поздно. Мое робкое "Мы думали, что все обойдется" было встречено почти с ненавистью. В чем-то я понимаю такую реакцию, но так уж вышло, что я, что он — оба ненавидели больницы с каким-то суеверным страхом. Тогда я думала, что дело в умершей в положенное ей время в больнице маме, сейчас склоняюсь к тому, что виной этому сковывающему ужасу была смерть моего сына и сопряженные с ней переживания: все в стерильных стенах, стерильных халатах, и можно плакать, потому что косметики на лице все равно нет, да и кому какое дело.

Так или иначе, но в тот момент, когда я, напуганная негодованием медиков, разрыдалась потом, едва сев в машину, мой муж решительно сказал, что больше я с ним никуда не пойду. Что хватит с меня этого, что хватит с меня воспоминаний, что я у него одна и не железная, что мне вообще беречь себя надо — он рассчитывает встретить со мной старость, и так далее. В общем, такое, от чего ни одна женщина устоять не сможет, если услышит от любимого человека, конечно. Конечно, я спорила. Я спорила много, яростно, но была вынуждена сдаться. И тогда он улыбнулся, поцеловал меня в щеку и сказал, что обязательно сообщит, когда его вылечат.

А потом он умер, весной, в марте, оставив после себя восемнадцать книг. Все восемнадцать — разные, с разными мирами, с разными героями, с отпечатком своего демиурга в каждом прилагательном. Я выставила их на полку в гостиной, пригласила на самое почетное место, как самых близких гостей.

Я не переживала, честное слово. Я не плакала, и на похоронах только стояла чуть бледная. Кто-то говорил, что я держусь умницей, кто-то говорил, что я бездушная дрянь, кто-то говорил "какая жалость", кто-то говорил, что он был гением.

Я не понимала, что он умер. Я не поняла этого и сейчас. Я не верю в то, что завтра я встану, а его не будет на кухне за чашкой чая и с томиком Конан Дойла в руках. Но, кроме того, я не верю, что завтра я встану.

Потому что я тоже начала кашлять. Сначала даже не заметила, потом думала, что уж я-то точно только простудилась; чуть позже заметила две капли крови в раковине. В груди метался стальной колючий шар.

И, конечно же, я тут же бросилась к документам, хранившимся в верхнем ящике стола. С самой смерти моего мужа я так и не просмотрела заключение лечащего врача, снимки — все, что угодно. Если совсем откровенно — я, наверное, боялась осознать, что его больше нет. Он был первым и единственным, не лучшим, что могло бы быть, но первым и единственным, кто мог бы быть в моей жизни.

Первая папка была посвящена туберкулезу. Я и сама думала, что именно туберкулез стал нашим проклятием, однако врачи отрицали наличие возбудителя. Я просмотрела ее быстро, с легкой иронией в звонком сознании отмечая расплывчатые словесные обороты, пытающиеся скрыть банальное недоумение.

Вторая папка оказалась подборкой аргументов в пользу рака легких. Тут мои ладони замедлили движение сами собой; об этом предположении я не знала, и оно пугало меня даже сейчас.

В какой-то момент я сориентировалась в обеих папках, собрав из справок, результатов анализов и постановлений целую переписку специалистов. Сходились на одном: больной болен. Судя по всему, неизлечимо. Судя по больному, смертельно.

О, и тогда я еще не понимала, что произошло. Странно думать, что я так долго была слепой. Я не понимала, что случилось с моим сказочником, до тех самых пор, пока из одного файла не вылетел рентгеновский снимок. Размашистая подпись не оставляло сомнений в и без того очевидной принадлежности моему мужу. На момент снимка поражена была уже значительная часть легкого, и мне страшно было смотреть, представляя, какую боль он при этом испытывал...

Однако этот страх, более фантомный, нежели реальный, сменился чем-то куда более весомым, когда я всмотрелась в снимок.

В белых пятнах, очерчивающих мертвые ткани, ясно угадывались миниатюрные силуэты — тонкие, но без сомнения человекоподобные. У некоторых, чуть более четких, чем остальные, за спиной было размытое сияние — донельзя похожее формой на кленовые семена.

Я выронила снимок, закашлялась, да так и замерла, поднеся одну ладонь ко рту, а вторую — к ребрам. Туда, где легкие, полные фей.

Изнанка

Мне снился страшный сон. Начинался он, как и многие страшные сны, совсем обыденно — я шла из университета к метро.

Было тепло с изредка задевающим прохладным ветром, было солнечно-туманно. Именно за это я всегда так ценила весну. Я решила идти дальней дорогой — несмотря на крюк, знала я ее даже лучше, поскольку была частым гостем в парке. И именно в парке я начала понимать, что что-то не так.

В парке было много людей; они проскальзывали мимо глаз яркими пятнами, мельтешили на краю видимого мира, и совершенно ни капли не мешали тому отдохнувше-умиротворенному состоянию, когда понимаешь, что работать нужно будет только через час. Или два часа. Или вообще — завтра. Лень, конечно, качество так себе, но и от нее можно удовольствие получать... За неторопливыми, размытыми мыслями я повернула к памятнику, возле которого стояла моя любимая лавочка. Она была чуть в кустах, удобная, прикрытая от солнечных лучей древесными листьями, и я не смогу прикинуть, сколько именно часов за книгами на ней провела. Памятник изображал какого-то слегка экзальтированного политического деятеля, вскинувшего левую руку вперед под сорок пять градусов, а правую патетически прижавшего к груди. Лицо его изображала скорбь по загнивающему миру. Ну, обычно изображало.

Я не сразу заметила — скорее просто в какой-то момент боковое зрение все-таки запершило отсутствием знакомого силуэта. Трагический персонаж, оставив правую руку у груди, левую прижал ко лбу, заходясь в едком хохоте. В самом его жесте не было ничего отталкивающего или пугающего, однако такая перемена царапнула меня настолько неприятно, что я полуосознанно сложила книгу, аккуратно убрала ее в сумку, поднялась со скамейки, так же медленно, так же аккуратно зачем-то переплела волосы и быстрым целенаправленным шагом вышла их парка.

Окружающее пространство не заставило ждать нового сюрприза: вместо привычного плаката с рекламой зубной пасты висел новый. Разумеется, я не настолько параноик, чтобы засчитать этот факт сам по себе как что-то из ряда вон, однако само содержание новой рекламы меня удивило — и вызвало то же смутное ощущение тревоги, что и изменившаяся статуя. Я снова заметила подвох не сразу, только тогда, когда одно слово зацепилось за сознание и осталось в нем, раздражая, как соринка в глазу.

Келпи.

...келпи?!

"Плацида — спокойствие в доме!" — и дальше мелкое, но не менее разборчивое: "подходит для любых домашних питомцев, включая келпи. Ваша лошадка обломит зубы о наше усмирительное! Перед применением проконсультируйтесь с ветеринаром".

Конечно, речь могла идти о породе собак. Конечно, слово "келпи" может иметь другое значение. Однако, если речь о собаках — почему выделили именно эту породу? И, если имеется в виду что-то иное — почему говорят о лошади?..

Я не увлекалась мифологией, однако в старшей школе дружила с девочкой, способной, кажется, перечислить навскидку с десяток всевозможных существо одного и того же вида, встречающихся в разных пантеонах. И про келпи, водяных лошадей, я знала именно от нее — когда у нее был приступ любви к кельтам. Однако мало кто из встречавшихся мне мог бы знать о них, а тем более... Домашние питомцы?! Келпи?! Из тысячу лет назад устаревшей сказочки?..

Да вы издеваетесь?!

Я брела дальше, и мир вокруг сходил с ума все больше. Алиса бы сказала — "Все страньше и страньше", но любви к коверканию языка я за собой никогда не замечала. Горгульи на домах сменялись ангелами, а там, где ранее были ангелы, теперь горбились горгульи. Аптека на углу завесила окна черным и громко предлагала из мегафона купить гримуары, корень мандрагоры и почему-то домашние тапочки. Особо выделялись последние — из мягкого флиса, со скидкой в тридцать процентов.

Гротеск и абсурд вмешивались в город, в мой родной, знакомый до незаметности город, и гротеска и абсурда постепенно становилось все больше. То, что ранее казалось возмутительным посягательством на реальность, теперь выглядело скорее уместным, в то время как тяжело угадываемые прежние черты (совершенно обычный киоск с "Вечерней Правдой" на углу, соседствующий с мрачного вида особняком, у которого вместо трубы торчал крест) все больше походили на неумелую копию, пародирование, передразнивание.

И тут я поняла, что мне снится сон. Что он страшный, но страшные сны бывают, и это такая же неотъемлемая гадость нашего мира, как посещение стоматолога. И я как-то разом успокоилась. Страх не ушел, но это больше не было глухой молчаливой паникой. Ранее меня не оставляло ощущение того, что мой мир, привычный до скрежета зубовного, неотвратимо рушится, утекает сквозь пальцы; теперь жуть в костях больше напоминала ощущения от просмотра фильма ужасов.

В конце улицы обнаружился развесистый шатер, некогда соотносившийся с торговым центром. Вместо входа в метро я обнаружила вход в штольню, возле которого обрывались рельсы и стояли вагонетки. Внутри вагонеток — о, думаю, не имеет смысла пояснять, что местами поблескивало в пыли и каменной крошке внутри вагонеток.

Я брела, как загипнотизированная, и испуганно косилась на людей. А люди, поначалу будто бы не видевшие меня, начинали замечать, начинали обращать внимание. Кто-то улыбался мне, как улыбаются давней неприятной знакомой, кто-то хмурился, кто-то с сожалением цокал языком, а я в какой-то момент стала понимать, что именно меня пугает в этих людях.

Это практически не было заметно у тех, кто мог похвастаться темными глазами. Но в бледно-голубых и светло-серых глазах это смотрелось бельмами, дешевым эффектом. Такие глаза могли бы быть у персонажа из фильма ужасов или на костюмированном балу. Ни у одного из встреченных мной по пути людей, насколько я видела, не было зрачков. Но, кажется, они видели мои глаза. И понимали то, чего не понимала я — только с другими акцентами и другими оттенками.

Мир вокруг расползался, теряя последние капли логики. Дома меняли цвета, даже не дожидаясь, пока я хотя бы посмотрю в другую сторону; где-то за поворотом действительно пронесся келпи, поднимая веера брызг, люди по щелчку пальцев превращались в черти что еще и по щелчку хлыста возвращались в свое околочеловеческое состояние. А я отчаянно мечтала проснуться — и не могла этого сделать.

Когда из стеклянной витрины дома, мимо которого я проходила (Гауди непосредственно перед помещением в клинику для душевнобольных), выскользнула женщина, я даже не удивилась. Однако удивилась она, заметив меня: развернулась, уперев руки в бока, проморгалась правым глазом, пощелкала языком, покачала головой...

Она бы выглядела побитой уличной девицей, если бы не производила при этом впечатления воплощенной элегантности. Маленькое черное платье, драные(явно не нарочно) чулки, резинка левого слегка сползла и виднеется, видавшие виды классические туфли на высоком каблуке, тоже черные, перевязки из грязных бинтов на руках, цепочки на шее. Правый глаз ее, не закрытый медицинской повязкой, был густо зачернен косметикой, и матовый голубой цвет казался провалом посреди всей этой черноты. Губы, накрашенные алым... нет, я не понимаю, как она умудрялась не быть при этом вульгарной.

— Так, — наконец выдавила она. — А ты что здесь делаешь?

— Сплю, — совершенно честно ответила я.

Она снова покачала головой, окинула меня взглядом с головы до ног и обратно:

— Ну-ну.. ну да что поделать.

Я не успела воспротивиться, когда она ухватила меня за запястье и резко дернула, впечатывая следом за собой в витринное стекло. Боли на удивление не было, не было даже ощущения передвижения — только больно впившийся бинт на крепко сжимающей мою руку ладони.

Но мы оказались в двух кварталах от моего дома, в месте, которое я знала, как свои пять пальцев. Женщина стояла, уперевшись в колени руками, и тяжело дышала. Я растерянно озиралась по сторонам. Проводница наконец отдышалась и аккуратно сместила повязку на правый глаз — с левого, где в середине голубой радужки находился стремительно сжавшийся от света зрачок.

— Значит, так, — сказала она. — Это все тебе приснилось. Я не знаю и знать не хочу, как тебя занесло на Изнанку. Сюда даже отец, голубая кость, эфирная кровь, соваться боится... Если бы тебе не повезло не встретить полукровку — так бы там и осталась, ясно?

Я ошарашенно кивала, пытаясь понять, сон ли это до сих пор.

— Так вот, больше никогда не ищи своего отражения в воде после заката. Табу для тебя, запомнила? Нарушишь — утянет обратно.

Посмотрела на меня, тяжело вздохнула:

— Ладно, пора мне... И запомни: все это — сон. Запомни и живи, как будто ничего не случилось.

И растворилась в пестрой летней толпе.

Я живу так, ка она сказала — будто ничего не было. Не смотрю только в воду после захода солнца.

Но проблема в одном.

Если это сон, то почему он до сих пор не заканчивается?

Я хожу на учебу, я нашла себе пару, съехала от родителей, работаю, развлекаюсь.

Но что, если я как-нибудь возьму и проснусь?

Каприз

Маркиза Бальзарин де Лафайет привыкла, что все ее слова воспринимаются, как неизбежное развитие событий. "Я хочу ожерелье" — заклинание, вызывающее появление драгоценностей, "видеть его больше не хочу" — магическая формула исчезновения обидчика. Маркиза была обожаема родителями, но и с теми долго уживаться не могла, и утомленный папенька отправил ее в загородное имение. "Но там же скучно!" — и в ответ на заклинание раз в неделю устраивался пир, на который привозили ее сверстников из города, и четыре раза в неделю проводилось чаепитие — с гувернанткой и приглашенным гостем.

Бальзарин была довольно-таки миловидна, хотя до божественной красоты ее симпатичную мордочку не вознес бы ни один поэт. Пышные белокурые локоны производили, к сожалению, впечатление не ангела, но набитой дуры, и голубые глаза, чаще всего едко прищуренные, добавляли ее личику изрядную долю стервозности. Притом настоящей солидной светской стервой девочка в свои двенадцать не была, но определенно обещала ей стать; она не была злой, черствой, не была жестокой и хладнокровной. Просто не ощущала мир таким, каким он являлся, при всем его многообразии.

Прислуга сбивалась с ног, чтобы угодить юной аристократке, повара замучились искать новые десерты, лакеи теряли туфли, несясь в ее покои с новой безделушкой, немногие грамотные горничные охрипли, читая вслух, гувернантка по вечерам тихонько плакала в вязаную домашнюю шаль, измотанная юной тиранкой. Девочка не осознавала того, что ведет себя неправильно — однако когда незнание освобождало от ответственности? Впрочем, и этой простой истине ее так же забыли обучить.