Какое еще из мечтаний могло бы быть приятней воображению и неосуществимей...
Доктор Эрни выглядит как человек в летах, хотя биологически мы сверстники. Лишь гемы обладают наследием крови, дающим долгую жизнь и позднюю старость, а он связан с моим домом уже не один десяток лет, и не раз, формально не будучи слугой, оказывался настоящим спасением, иногда и буквальным.
Тогда, в самый первый раз, Эрни был молодым, подающим надежды тридцатилетним ассистентом в клинике, которой оказывал покровительство еще мой отец. Биология во всех ее проявлениях — наука высокая; случалось, что и простолюдин из обслуживающих классов удостаивался милостивого внимания если не самих Звездных Ясель, то связанных с ними научных институтов. Но одного этого было бы мало, чтобы Эрни приняли в Доме в статусе не слуги, но уважаемого специалиста. О настоящей причине и вспоминать не хочется, признаться.
— Я не назначал операций на сегодняшнее утро, — провожая меня вдоль по жемчужно-серому коридору странно мягких очертаний, говорит Эрни, невольно объясняя царящее вокруг спокойствие.
В кабинете, похожем на уютную гостиную, витает не тревожащий больничный запах, а пахнет цветами и чистотой, и солнечный свет пробивается сквозь фигурные жалюзи ровно в той дозе, что приятна взгляду. Аромат вьющихся лиан, плетущих сеть по стене, окончательно снимает любую из возможных тревог. Я знаю этот сорт, и хотя обычно растения медицинского назначения мне отвратительны, этот бирюзовый ковер с мелкими светлыми звездочками цветов неприятия не вызывает.
Звонок-рапорт об успешном исходе операции прозвучал еще ночью, и я знаю, что барраярец сейчас спит, погруженный в медикаментозную летаргию, и требует лишь дальнейшего ухода. И присмотра.
— Относительно Форберга, — начинаю, поморщившись, но решив не откладывать разговора на потом, — Эрни, я хочу усилить охрану. Надеюсь, мои люди не слишком нарушат местный режим круглосуточными дежурствами.
— Не думаю, что мы рискуем потерять этого пациента, — мягко шутит медик. — Осмотр психиатра он пережил достаточно спокойно, и сейчас мирно спит, если слово "мирно" применимо к такому экспрессивному юноше. А, как терапевт, замечу, что он еще долго будет не в форме для самостоятельных прогулок.
— Я сам раньше недооценивал его... энергичность, — признаюсь. — Но вы смотрели его пару дней назад, а вчера чинили его спину — верите, чтобы человек в таком состоянии отшагал несколько миль?
Разумеется, Эрни не верит. Я тоже сперва не поверил сообщению Кайрела: куда в подобном состоянии сорвется полуинвалид? Увы, ему не дорога жизнь, ни своя, ни чужая, он чрезвычайно дерзок и упрям и не щадит никого, начиная с себя самого.
— Стоило проверить его кровь на стимуляторы, — выслушав изложенную вкратце вчерашнюю историю, замечает Эрни. — Жаль, я не знал этого вчера: после наркоза анализ уже не будет точен. Чего же нам опасаться: попытки сбежать или чего-то более деструктивного?
— Всего, чего угодно, на мой взгляд. — Допустим, в этот раз, придя в сознание, он не буянил, но скоро он поймет, что второго шанса сбежать ему не дадут, и что тогда?
— Когда я осматривал его впервые, он вполне себя контролировал, — отвечает Эрни. — Безусловно, я ему не понравился — по неясной причине, — но от прямой агрессии он воздерживался.
Это верно. Надо полагать, дражайший родич приберег всю злость для меня, осененный здравой идеей, что глупо воевать с дымом, не гася огня.
— Он не сумасшедший, ведь так? — прямо спрашиваю я, и это главный из вопросов. Невротик, способный временно производить впечатление благополучия, и злонамеренный тип, с умыслом разыгрывающий истерические припадки, — между этими людьми лежит пропасть глубиной в жизнь, и я не знаю, что лучше, потому что отвратительны оба.
— Определенно нет, — решительно отвечает Эрни. — Мои личные впечатления и вердикт специалиста полностью совпадают. Да и с чего бы? Органических повреждений мозга нет — ему сделали томограмму, когда проверяли последствия травмы, — и анамнез, если учесть род деятельности пациента, не отягощен. Даже барраярцы не дали бы сумасшедшему оружие.
Я тоже не думаю, что причина его действий столь банальна, как психоз. Чудовищная логика — может быть, и ненависть вдобавок, но не безумие.
— Я просмотрел запись его разговора с психиатром, — осторожно напоминает Эрни. — Знаете, похоже он вас просто ненавидит. За что? Что вы ему сделали?
— Лично я? Настаивал на лечении. Но вызвал лишь негодующие крики по поводу свершившегося брака, как ни странно. Нетипичное поведение для младшего мужа, и сам брак, мягко говоря, неудачный.
— Да, но вдовцу развода уже не получить, — чуть усмехнувшись, мягко замечает Эрни, — значит, у вас нет дороги назад. И что-то здесь не так. Клану этот брак явно должен доставлять больше неудобства, чем ему.
— Вы же его видели, — без удовольствия констатирую я. В первый раз выставлять семейный позор напоказ, хотя от врача тайн в принципе не бывает, было весьма неприятно.— Что теперь, смягчать дикий норов транквилизаторами?
— Я бы не советовал, пока возможно, — чуть кривится медик, и я, пожалуй, рад его отказу. — Мягкий препарат против стресса я ему подберу, это обычное в послеоперационной практике дело... но ничего, изменяющее эмоциональное состояние пациента, не пройдет незаметно ни для вашего деверя, ни для, гм, посторонних лиц.
Ненавижу межпланетных правозащитников! Если бы не они, либо Барраяр просто пристрелил бы парня, либо я не церемонился бы с ним.
— Я не хочу упреков в недостойном обращении, — со вздохом признаюсь. — Покажите мне запись, Эрни.
Психиатр розовощек и улыбчив, в противовес мрачной физиономии с кусачими глазами; окружающие их отеки и синяки, закономерное следствие удара, усугубляют неприятное впечатление. Барраярец ведет себя так, что я испытываю острый иррациональный стыд. Нет ничего хуже, чем позволять посторонним увидеть собственную слабость, а вот это угрюмое создание в кровати-кресле — слабость отвратительная. Впрочем, он-то себя слабым не считает и наглеет буквально на глазах, пытаясь значащими мелочами перетянуть инициативу беседы на свою сторону.
— Не могли бы вы изложить мне свою версию произошедшего вчера... инцидента, господин Форберг? — отступив от первоначального сближающего обращения по имени, просит психиатр.
Мерзавец выдерживает почти театральную паузу, прежде чем дает ответ, причем весьма здравый. Словно точно знает о неписаном законе, относящем аффективный суицид в разряд болезненных состояний, требующих контроля и лечения, иногда и принудительного.
— Сложившаяся у меня жизненная ситуация не согласуется с моими принципами, — заявляет он, — и ни то, ни другое я изменить не в силах. В таких случаях у нас принято уходить из жизни самому.
— Как видите, речевые и логические центры в полной сохранности, — комментирует Эрни. — Как будто готовился объясняться.
А почему барраярец изменить свою жизнь не в состоянии, отвечать предлагается мне. И нести ответственность за причины его поступка.
— Ограничение личной свободы для фо... дворянина считается у нас серьезным оскорблением или обвинением в преступлении, — объясняет недавний лагерник. Кажется, он из той породы, что откусывает предоставленный палец по самое плечо. И, совершенно определенно, он не желает вспоминать о своем бывшем статусе. Сошло бы за стыд, если бы не казалось надменностью. — Последнего я, насколько знаю, не совершал. К сожалению, я не могу потребовать удовлетворения за это оскорбление должным образом, поэтому мне остается только один выход.
— Он упорен, — негромко замечает Эрни. — Обратите внимание, как тщательно он отрезает всякую возможность компромисса. Эксперт считает, что мягкие психотерапевтические методы себя не оправдают — они действенны лишь для тех, кто готов осознать как минимум наличие проблемы.
Что же, в таком случае, мне придется использовать методы жесткие. Может быть, не относящиеся к психиатрии, но при этом обязательно законные...
— И каковы ваши дальнейшие планы, господин Форберг? — выслушав уже привычный мне список претензий, интересуется психиатр.
— Не знаю, — отвечает барраярец. Странно, неужто он еще не распланировал стратегию боевых действий? — Я не готов дать ответ прямо сейчас. Я испытываю настоятельное желание поступить так, как требуют наши обычаи, а господин Эйри намерен мне в этом всячески препятствовать. Я не представляю, чем это завершится. Но, боюсь, ничем хорошим.
— Оптимистично, — подытоживаю. Эрни, остановив пленку, заново заваривает чай. — Впрочем, я сам затрудняюсь с тем, чтобы найти в этом браке хоть что-то позитивное.
— По крайней мере, этот брак пристойным образом не связан с генетическим контрактом, — мягко возражает медик.
Он прав, но это, пожалуй, единственный из доступных аргументов. Чем мы провинились перед богами, что они решили подвергнуть Эйри такому испытанию? Я, безусловно, предаюсь недостойному унынию и жалости к себе, но что мне делать? Как я могу охранить барраярца от повторений подобных эскапад?
— Маловато для того, чтобы смириться с потерями, — кисло отвечаю. Я сейчас не только о барраярце, и Эрни это понимает.
— Буйным ваш родич мне не кажется, — чуть улыбнувшись, утешает он. — Упрям, но не безнадежен, а упрямые хорошо выздоравливают. Меня как врача это качество устраивает.
Если бы упрямство было самой большой проблемой, которую Барраяр взвалил на мою семью в качестве контрибуции, я был бы счастлив, пожалуй. О чем и сообщаю; и Эрни, ставший слугой моего клана в страшный год, понимает, о чем я.
— Полковник рискнул жизнью в поисках воинской славы, и это была достойная участь, — с пристойной сдержанностью говорит он.
— Эта война была несчастливым выбором, но достойной попыткой, — следуя за собственными мыслями и убеждаясь в том, что для моей семьи война не закончена, эхом отзываюсь я. — Не вина наших мужчин в том, что некоторые звери слишком дики, чтобы быть прирученными.
— И сдался нам этот заповедник!... — вздохнув, соглашается Эрни. — Понимаю, у гемов доблесть в крови, но стоила ли того ничтожная, дикая планета? — И отдав дань политике, доктор возвращается к медицине: — Но для носителя диких генов состояние моего пациента вполне пристойно. Запущено, но ничего серьезного, не считая неприятности, с которой мы успешно справились этой ночью.
Поразительно. Я думал, он почти инвалид — судя по количеству шрамов, — но Эрни и вправду видней. Если он считает отметины, коих на барраярце больше, чем пятен на ягуаре, лишь неэстетичными косметическими дефектами, тем лучше. Внешность у Форберга, мягко говоря, не идеальна, но если взяться за исправление сейчас, он взбесится окончательно, в особенности, если эти метки носят ритуальный характер. В буквальном или переносном смысле: барраярец получил их, воюя с нами, и нелепо надеяться на то, что он по доброй воле захочет избавляться от следов своей так называемой доблести. Да и поймет ли он суть проблемы, если подобные дефекты у его народа считаются нормой вещей?
— В том и право, и долг цивилизации, чтобы искоренять подобные очаги дикости, — говорю я, невольно задумываясь о том, каково было Хисоке рядом с этим созданием. — И все же я скорблю о брате, он был так молод.
Молчание, почитающее смерть, воцаряется естественно, как пауза между вдохами. Второй раз за неполные три десятка лет семью трясет, как осеннюю ветку. Может быть, было бы легче, будь я активным участником тогдашнего инцидента, но случившееся досталось мне лишь в виде последствий да свидетельских показаний. Хисока в тот месяц был в части, мне же вздумалось внезапно сорваться и уехать с приятелями через пол-континента на представление заезжей труппы императорской оперы. Внезапность решения, удел зеленой молодости, еще не придавленной грузом обязанностей, спасла мне жизнь. Отец разрешил отъезд, и это была последняя из наших бесед.
Вернувшись, я не застал его в живых. Да и вернуться смог далеко не сразу. Эрни, тогда еще совсем молодой врач, почтительно запретил мне появляться дома; строжайший карантин окружал особняк невидимой стеной, и не было смысла брать ее штурмом.
Отец умер в полдень, вернувшись в кабинет после семейного завтрака; в считанные часы за ним последовали к богам его младшая супруга и моя жена, за столом сидевшие на почетных местах по правую и левую руку от хозяина дома. Эти смерти даже не пытались казаться естественными, притвориться проклятием, павшим на дом. Мне оставалось лишь скрежетать зубами все время, что шло расследование, да метаться между проклятиями, адресованными судьбе, и благодарностями ей же.
Подстроивший покушение наполнил венчики цветочных часов, украшавших стол согласно ритуалу праздника, термотропными спорами с нервно-паралитически ядом. Споры распались и самоуничтожились, не прошло и часа; слуги, причастные к несчастью, оказались наказаны или покончили с собой, но это нас не спасло дом, в один день потерявший своего главу и своих женщин, а вместе с ними — и изрядную толику влияния. Не будь Эрни так предусмотрителен, мы с Хисокой вернулись бы домой, и клан бы совсем обезлюдел; но он предостерег нас и спас мою матушку и сестер, получивших меньшую дозу отравы. А то, кто именно из возвысившихся на этой беде кланов-соперников приложил свою руку к преступлению, осталось неразгаданным; влияние и богатство Эйри всегда стояло костью поперек горла слишком многим. Так и сейчас.
— Право слово, у меня отчетливое чувство дежа вю, — проглотив горечь воспоминаний вместе с чаем, говорю я. Тогда Эрни успел с противоядием. Сейчас противоядия не существует, мы оба об этом знаем и сожалеем.
— Я сочувствую вам в горе, — верно поняв тему моего молчания, отвечает врач, — но горе не поможет вам решить вопроса, что делать с последним подарком вашего брата родному семейству.
— Подарком... — вздыхаю я. — Скорее, испытанием. Но буду лжецом, если скажу, что не испытываю некоего странного азарта.
— Барраяр предоставил вашей семье возможность переиграть войну, пусть в локальном масштабе, — понимает Эрни. — Заплатил дань побежденного... но лучше бы, право, не такой монетой.
— Слишком уж она жжет руки, — заканчиваю я. — Да еще и пытается вывернуться из ладони. Цена крови?
— Или кровь, цена которой ничтожна, — Эрни мгновенно подхватывает каламбур.
Ядовитая кровь. Что если она станет настолько неуправляемой, чтобы мне всерьез придется воевать с частью собственного дома? Отвратительная перспектива. У древних землян было выражение, что-то вроде "пирской победы", — когда победитель платит чересчур дорого.
Мне не хватает оптимизма надеяться, что это — всего лишь красивая метафора.Глава 6. Эрик.
У этой комнаты нет даже стен — их скрывают заросли антисептического вьюнка с голубовато-серой, с металлическим отливом листвой, тонкой, как фольга, которая должна бы сухо позванивать при дуновении воздуха, но вместо этого трепещет нарочито бесшумно. У этой чистоты нет запаха — только неуловимый, как мираж, оттенок мяты и морского бриза в воздухе. У этого ложа нет ремней... впрочем, и ножек тоже нет, но оно не падает на пол, а я сам не в состоянии ни то что слезть с него — пошевелиться...
