Оленьи тропы

— Общественная польза, ну да. Как от мешка картошки, — поздоровавшись с охранником, шепчу я.

— ...А фэнтези я тоже очень люблю, это мой второй любимый жанр после антиутопий, — не вслушиваясь в мою иронию, частишь ты. — Но эскапизм же не отменяет жизненных уроков, даже наоборот! У того же Толкина во "Властелине Колец" какая идея! Или в "Хрониках Нарнии"!

Передо мной бесшумно разъезжаются серебристые створки лифта. Шагаю внутрь — и зажимаю кнопку, придерживая их для тебя; ты не замечаешь моей галантности. И вообще — явно редко замечаешь такие вещи. Например, в кафе ты встал и начал собираться, когда я ещё не домучила свой кусочек курицы, — и лишь после моего растерянного "Я же ещё не всё" неуклюже сел обратно, бормоча: "Звиняй".

Ты из тех, о ком говорят: "Живёт в своём мире". Больше того — ты, кажется, мог бы возглавить их войска. Быть генералом — и вести миллион солдат с затуманенными взглядами в бой против блёклой реальности.

— "Властелина Колец" я обожаю, а вот с "Хрониками Нарнии" уже сложнее. Они как раз слишком морализаторские для меня, слишком декларативные. Христианские идеи — на поверхности, как в детском изложении Библии. Слегка слащаво, — говорю я, нажимая на кнопку шестого этажа. Почему-то сердце сильно бьётся, а щёки горят. — Тебе на какой?..

— Туда же, — рассеянно бросаешь ты. — Нет, ну погоди, насчёт декларативности... Я не сказал бы. А образ Аслана? А Белая Колдунья — разве она не шикарна?! Это же какой талант нужен — в детской книжке вот так харизматично преподнести и зло, и добро!

Мы живём на одном этаже. Почему-то это туго пульсирует во мне — открытием более важным, чем беседа о "Хрониках Нарнии".

Но почему? Какая мне разница?..

— Ну, в образе Аслана я не вижу ничего особо шедеврального, — признаюсь я, выходя из лифта. Слышно, как на кухне болтают шумные итальянки, приехавшие учиться по обмену. Машинально пытаюсь разобрать отдельные слова в их чаячьих криках — но не разбираю ничего, кроме возмущённых "PerР..." и "Capisci?!" — Тоже всё максимально "в лоб". Сначала — Бог-творец, который своим рыком создаёт мир. Потом — Христос, жертвующий собой и воскресающий. И подвергшийся мучениям. И мудрый-то он, и справедливый, и детям с ним проще всех общаться... Куда уж прямее и нравоучительнее.

— А я поясню! — шагая рядом, задиристо объявляешь ты — хотя ничего "пояснять" я не просила. — Это же сказка. А любая сказка, справедливости ради, включает элемент нравоучительности. Воспитательная функция — вот шо в ней главное. Но эта функция должна быть подана так, чтобы детей увлекло. В ярких, красивых образах. Так что, тип, почему бы и не лев, не бобры и не фавны? Если всё это выражает христианскую этическую концепцию. Тут, конечно, есть ещё элемент испытания — например, когда Белая Колдунья искушает Эдмунда сладостями. Элемент испытания главный в рассказе, но...

— Почему это именно элемент испытания — главный в рассказе? — удивляюсь я, подходя к двери в нашу с Верой комнату. Светлый широкий коридор сияет вокруг нас пустотой; сейчас ты уйдёшь. От этой мысли веет облегчением, предвкушением отдыха в одиночестве — и лёгкой тоской. Будто меня подразнили пиром — бесстыдством итальянской пасты, шоколадных тортов, благоухающего вишней вина, — а теперь нужно снова вернуться к стоической голодной аскезе. — Рассказы ведь могут быть очень разными.

— А это Лихтенвальд, — небрежно говоришь ты. Меня спасает то, что я знаю уральского литературоведа Лихтенвальда — по крайней мере, его монографию о военной прозе и учебники по русской литературе двадцатого века. Спасает — потому что более детальных комментариев от тебя явно не дождаться. — Меня же Прасковья Фёдоровна только так им шпыняла, пока я писал диплом — вот и перенял его концепцию... Отчасти.

И снова — смешная убеждённость, что все вокруг знают подробности твоей жизни, что это словно само собой разумеется. Обречённо вставляю ключ в замок.

— Прасковья Фёдоровна — твоя научница?

— Ага. Так вот, шо касается Аслана...

— Это моя комната, — осторожно мямлю я, озвучивая очевидное. — Я пойду, наверное?.. Извини. Потом закончим дискуссию, если хочешь.

Если эту утончённо-бесцельную игру в бисер вообще можно закончить.

Пригласить тебя на чай? Но это как-то странно и навязчиво: мы ведь едва знакомы. А остаться наедине с едва знакомым парнем — так себе перспектива. На филфаке парни всегда нарасхват; вдруг ты решишь, что я флиртую с тобой? Вроде бы ничего плохого мы не делаем, но...

— А... Это... Мож, до меня? — бормочешь ты — на одной монотонно-застенчивой ноте, с той же подчёркнутой небрежностью, не глядя на меня. — Чтоб не обрывать разговор, тип.

Радостно улыбаюсь и киваю.

— Давай. А мы не помешаем твоим соседям?

Стоп.

Какое ещё "давай"?

Почему я радостно улыбаюсь и киваю?

Что вообще происходит?..

— Та не, сейчас никого нет! Я с двумя физиками живу, — весёлой высокой трелью щебечешь ты — будто специальность твоих соседей объясняет, почему именно сейчас их нет.

Мы направляемся в другое крыло, продолжая говорить об Аслане, Белой Колдунье и христианских идеях в детской литературе. Точнее, я пытаюсь говорить об этом — а ты снова и снова перескакиваешь с темы на тему, изнуряя мой несчастный мозг.

Несчастный — или мне это нравится?.. Нравится, как его намеренные харизматичные издевательства? Как его наигранный гнев, наигранная скорбь со слезами — и холодный, по-змеиному невозмутимый взгляд пару минут спустя? То, как он искусно отыгрывает эмоции, не испытывая их по-настоящему. То, как он доводит меня до срыва, — и наслаждается, наблюдая за реакцией.

"...Хочу делать тебе больно".

Мне часто нравятся нездоровые, неправильные вещи.

— ...Не знаю, мне Белая Колдунья в исполнении Тильды Суинтон очень даже зашла, — заявляешь ты, шаря по карманам куртки и джинсов в поисках ключей. Шаришь так долго, что я уже почти уверена: забыл. Несуразно-рассеянная невезучесть — явно твоя постоянная спутница. Но вскоре где-то что-то звякает, и ты бормочешь: — Нашёл... Так вот, она же идеально подходит, согласись! Вот эта холодная утончённая красота, это узкое лицо, эта жестокость, всякие отсылки к Снежной Королеве Андерсена... Я другую актрису просто не представляю на её месте! Ну, разве что Мерил Стрип, но она уже слегка старовата.

Перешагнув порог комнаты номер 612, я запоздало начинаю робеть. Комната меньше нашей с Верой, и здесь довольно тесно — хотя, конечно, по сравнению с моим жилищем в бывшей общаге это просто царский терем. Но эстетика отнюдь не теремная — подростково-маргинальная; собственно, как и подобает комнате, где живут трое студентов-парней. Кровати — обычная и двухъярусная — не застелены и завалены скомканными вещами; спинки стульев прячутся под сугробами из свитеров и мятых футболок; на столе расположились немытые кружки с коричневыми разводами от чая, открытая пачка сухариков, упаковка из-под лапши быстрого приготовления, источающая острый запах приправ. По всему помещению валяется мелкий мусор — исписанные листочки, пластиковые стаканчики, фантики; со спинки одной из кроватей сиротливо свисают проводки наушников. Пахнет мужским гелем для душа — и, разумеется, дымом. И пылью. Здесь явно давно не убирались.

Это так не похоже на стерильную чистоту нашей с Верой комнаты, на аккуратные шеренги духов, кремов и помад Веры, на её ароматические свечи, на памятные фото, рисунки и коллажи, которыми она старательно обклеивает стены (она уже несколько лет руководит кураторами всего университета, занимает важный пост в профкоме — и друзья из активистской тусовки то и дело дарят ей что-нибудь милое на память о тренингах, выездных школах актива, социальных проектах и других малопонятных мне мероприятиях); так не похоже, что на пару секунд я теряюсь. Наверное, я в принципе отвыкла от этого.

От мысли о том, что в мире есть другие мужчины, кроме него. За последние годы со мной несколько раз пытались погулять, познакомиться — и пару раз я даже шла навстречу, но быстро сбегала из этого фальшивого спектакля. Другие парни совершенно искренне не интересовали меня.

Инстинктивно жду, что сейчас ты извинишься за бардак, — но ты непринуждённо снимаешь куртку, швыряешь её куда-то в угол и направляешься к одному из двух письменных столов, не прекращая болтать. Видимо, для тебя такое по-холостяцки привольное состояние комнаты слишком привычно. Или тебе просто слишком неинтересен скучный материальный мир.

Ты спишь на втором этаже двухъярусной кровати. Это легко угадать — потому что именно там разбросаны не только свитера и футболки, но и стопки потрёпанных книг. И по столу. И по подоконнику. Мельком пробегаюсь взглядом по корешкам: Брэдбери, Хаксли, Акутагава, Достоевский, братья Стругацкие... Надеюсь, ты хотя бы не вёз всё это из Екатеринбурга. Брал в библиотеке, уже здесь?..

Твой ноутбук явно немолод, чудовищно грязен — весь экран в отпечатках пальцев — и покрыт наклейками с какими-то персонажами из аниме; тетради и документы рядом с ним выглядят так, словно их пожевал, а потом выплюнул неведомый монстр. К стене над кроватью булавкой пришпилена единственная фотография — ты на фоне памятника с огромным словом "КИЕВ". Под ней валяется баллончик аэрозоля — печальный талисман астматика; по голубой, как небеса, простыни рассыпаны какие-то крошки.

Всё внутри меня брезгливо сжимается от этой неопрятности — но к отторжению примешивается любопытство.

— ...Мерил Стрип могла бы, потому что она в любой роли шикарна! И ей классно удаются такие вот холодные, властные женщины-стервы. Видела "Август: графство Осейдж"? — (Я открываю рот, чтобы ответить "Нет", — но ты тараторишь дальше, без единой паузы. Разочарованно вздыхаю; так и знала, что тебе не особенно нужны мои ответы). — Посмотри обязательно, офигенный фильм! Мне очень зашёл. Такая камерная семейная драма — но при этом её интересно смотреть, что редкость. И Стрип там просто великолепна! Эта её замкнутость, это ледяное презрение в сочетании со страстями...

— Я её, кажется, помню только в "Дьявол носит Prada" и в "Мамма Мия", — произношу я, думая о том, какой необычный типаж героинь тебя привлекает — амплуа Мерил Стрип, Белая Колдунья... А я — совсем не властная холодная стерва.

Почему-то это укалывает меня досадой — всего на миг. Глупость.

— Да-да! Хотя "Дьявол носит Prada" весьма мейнстримен, на мой взгляд, и она его просто в одиночку вытягивает, — с мечтательно-восторженной безапелляционностью заявляешь ты. — Без неё всё это жутко уныло бы смотрелось — вот эта типичная история симпатичной и умной Мэри Сью, которая попадает в новую для себя среду и в итоге всех покоряет...

— Ну, сюжет, конечно, стандартный и мелодраматичный. Но мне в целом нравится. И я бы не сказала, что мейнстрим — это всегда плохо, — нерешительно возражаю я. — Ты же явно тоже не только глубокомысленный артхаус смотришь... Да и Энн Хэтэуэй — прекрасная актриса.

— Не спорю, со своей задачей она справилась. Но по сравнению со Стрип она всё равно теряется. Незрелая зелёная сопля и посредственность!.. А Стрип... — (Вздыхаешь, откидываясь на спинку стула). — Вот знаешь — как будто много-много огня под тонкой корочкой льда. Ты идёшь по этой корочке — и знаешь, что каждую секунду она может проломиться, и тогда огонь сожрёт тебя. Но сама корочка при этом не тает, вопреки законам физики. — (Взволнованно, взахлёб жестикулируешь, облизываешь губы, подбирая образы. Хотя — скорее не ты их подбираешь, а они из тебя лезут, безжалостно раскрамсывая изнутри. Лезут естественно, непрерывно, быстрым потоком — как город-чудище, как Лингвистика, гоняющаяся за Нейробиологией. Знакомые мне муки; чересчур знакомые. Ни на секунду не замолкая, включаешь ноутбук; тот подаёт признаки жизни, но весьма неохотно). — Вот такого типа харизма у Мерил Стрип! Она прекрасна!.. В "Августе" все круто играют — но прям постоянно ощущаешь, кто тут мамочка, грубо говоря. И, справедливости ради, тут же ещё вопрос жизненного опыта. — (Ты явно очень любишь оговорку "справедливости ради": сегодня я уже раз семь слышала её. Показательно для социалиста — и любителя пафосных демагогических лозунгов вроде "Всё для всех, ничего для себя". На подоконнике — между сборником рассказов Акутагавы и пачкой дешёвых сигарет — я замечаю красный корешок "Капитала" Маркса. Подавляю вздох). — Актёру трудно сыграть умного и, можно сказать, прожжённого опытом человека, если он сам не такой. В Стрип, на мой взгляд, прям чувствуется вот эта сила — сила страдавшей, всё повидавшей, но не сломленной женщины. Как в "Исчезнувшей" Финчера ещё, например... "Исчезнувшую"-то смотрела?

Страдавшей, но не сломленной.

Смотрю на твои смуглые пальцы, беспокойно обхватывающие край стола. Видимо, пора уже сесть рядом с тобой — потому что я явно не дождусь галантного приглашения.

— Нет. Слышала, но не смотрела.

Взяться за спинку стула; аккуратно подвинуть чью-то скомканную толстовку; сесть на приличном расстоянии от тебя. Я наедине с почти незнакомым парнем в его комнате — но мне до странности спокойно; будто не происходит ничего необычного. Будто я захожу сюда каждый день.

От тебя совсем не исходят колючие, жарко-обволакивающие волны опасности — как от него, как от многих других. Ни одного оценивающего взгляда, флиртующего слова, двусмысленного комплимента; ты смотришь открыто и просто — словно мы знаем друг друга давно.

Или — словно я тебе совсем не нравлюсь. Точнее, нравлюсь только в ипостаси интеллектуального собеседника.

Наверное, эта мысль должна радовать меня — учитывая обстоятельства.

— Нет?! — вскрикиваешь ты, вскинув брови беспомощным домиком — так возмущённо, будто мой ответ и правда ранит тебя в самое сердце. — Ну ничего, ничего, посмотришь. Пробелы в образовании надо устранять. Так, значит, Юля, разрабатываем план: "Исчезнувшая", "Август: графство Осейдж", по книгам — "Голливудская трилогия"...

— Откуда такая уверенность, что я хочу всё это смотреть и читать? — со строптивой улыбкой перебиваю я. Меня ужасно смешит твой деловитый покровительственный тон; смешит — и почему-то не обижает. Пожалуй, в другой ситуации, с другим человеком я могла бы посчитать этот тон хамством. — План... Тут тебе не советская плановая экономика, знаешь ли.

А ещё ты, кажется, впервые назвал меня по имени. Неожиданно: я была уверена, что не запомнил.

— Ничего-ничего, не переживай! Когда-нибудь и ты станешь дочерью марксизма и социалистической революции... Эта ирония над советской экономикой — глупый пережиток буржуазного строя, от которого мы избавимся. Я и не таких перевоспитывал, — безмятежно мурлычешь ты, открывая какие-то вкладки в наконец загрузившемся браузере. Мне всё ещё очень смешно, до спазмов в груди — но смех выходит каким-то нервным.

— Ну-ну. Удачи в "перевоспитании".

— Зря, зря ты в меня не веришь... Не, ну "Исчезнувшую" без вариантов надо смотреть! — уже без кошачьей вкрадчивой игривости добавляешь ты. На миг я чувствую что-то вроде стыдного разочарования — мне нравилось, когда ты говорил так. — Это же шедевр кинематографа!