Неблагодать

— Мне промыли мозги? — склонив голову, ровно вопросил он. — Вы принадлежите к организации, которая умышленно разжигает сильные чувства, используя факты резни и угнетения как инструмент манипуляции вашими солдатами, а затем сливает эти эмоции воедино с абстрактными, невнятными ценностными идеалами — борьба между добром и злом, Восстанием и Империей — чтобы оправдать очернение всех, кто с вами не согласен. Сочетание архаичной религии с актуальной политикой — вот что позволяет повстанцам совершать злодейства против мирных жителей, как это сделала ваша ячейка на лотальском имперском заводе, а генерал Филанс с его людьми на Руне.

Гера раздражённо покачала головой; она чуяла, что Траун за ней наблюдает, но отказывалась смотреть ему в глаза. Он ведь и сейчас ожидал, что она поймёт, как прав он был с самого начала, отречётся от своих идеалов и поклянётся в верности. Станет приобретением. И часть её души, часть, которой она не желала в себе признать, ждала от него того же; даже сейчас, глубоко в отчаяньи безнадёжности, теплилось зёрнышко надежды, не желая умирать.

Траун встал, молча прошёлся по помещению. Он старался не поворачиваться лицом к Гере, рассматривая вместо этого предметы в камере. В последнее время он делал так чаще и чаще. Отвлекался, отдалялся от неё, приходя к ней же. Как и она, он терял надежду.

Сердце Геры болезненно билось в груди. Они оба близки к отчаянию; каждый ищет способ вытащить её отсюда, не принеся в жертву свои идеалы. Но отчаявшимся можно управлять.

Её пульс частил; она бросила взгляд на дверь. Охранники стояли к ним спиной, смотрели в коридор. Гера оценивающе покосилась на Трауна. Она видела только острый очерк его скулы и челюсти, мягкие волосы, зачёсанные назад со лба, атлетичное, мускулистое тело под униформой. Даже в таком ракурсе он был красив.

На миг она затаила дыхание, прикусила готовые сорваться с языка слова, постаралась спланировать их. Подумай об этом, — сказала она себе. Продумай все варианты. Не действуй без уверенности, что так правильно. Но разум был сосредоточен на действии, на страстном желании спастись, спастись прямо сейчас — и наконец изучить Трауна вблизи, сделать всё то, в чём она до сих пор яростно себе отказывала.

— Траун? — сказала она, еле слышно.

Он повернулся, глянул на неё через плечо. На миг лицо его стало вовсе не замкнутым — оно было открыто и напряжено. Будто он знал, что она собиралась сказать, но надеялся, что не скажет; будто молча побуждал её избрать другой путь.

— Иди сюда, — сказала Гера.

Он стоял без движения. В конце концов это Гера к нему подошла, медленно и размеренно. Она дала ему шанс отстраниться, но он не двинулся с места. Смотрел ей в глаза неотрывно, не отвёл взгляда, даже когда она подошла так близко, что ему пришлось склонить голову, глядя на неё сверху вниз.

Их бёдра соприкоснулись — лёгкое прикосновение, почти невинное. Она положила руки ему на грудь, почувствовала под мундиром тепло его тела. Мучительно стиснув зубы, Траун наблюдал, как она провела пальцами по его животу и положила их ему на бёдра.

Притянула его ближе.

Он мог остановить её; он этого не сделал. Следил глазами, как она снова подняла руку, скользнув ладонью по застёжке кителя. Пальцы коснулись его подбородка, и его веки, дрогнув, опустились, но он тут же заставил себя поднять их, вбирая в себя каждое её движение. Он пылал напряжением, но не шелохнулся, когда она коснулась его воротника. Гера встала на цыпочки и прижалась губами к его губам; он не двинулся.

Не реагировал. Не подавался ей навстречу и не отстранялся.

Она расстегнула ворот кителя, обнажила его горло — и тут его пальцы сомкнулись у неё на запястье, удерживая недвижно. Хватка усилилась; она не могла понять, чего он хотел — то ли притянуть её ближе, то ли оттолкнуть. В итоге он ни того, ни другого не сделал.

Он застегнул ворот и ушёл.

— -

Той ночью в одиночестве своей каюты Траун открыл бутылку бренди, которую оставил ему гранд-адмирал Син, и уставился в стакан, вспоминая тепло рук Геры. Ему надо было поразмыслить как стратег, для того он и уединился — следовало разобраться с вариантами. Но вместо этого он обнаружил, что мысли вертятся вокруг её прикосновений. Её ладони на его груди, ощутимое сквозь одежду тепло её тела — у него частит сердце, кружится голова, он пытается подавить физические симптомы страсти.

Она его действительно хотела. Он видел это у неё в глазах, когда она поманила его, и в языке тела, когда коснулась; в том, как она льнула к нему бёдрами, сначала неосознанно, затем нарочно, чувствуя, что может использовать против него свои собственные желания. Её руки медлили на его теле, хотя для того не было нужды. Ей не было необходимости проводить пальцами по его груди, бёдрам, чтобы достичь своей цели. Она могла соблазнить любого имперского офицера, и не дразня его так искусно. Она дотронулась до его горла тыльной стороной ладони, расстёгивая на нём ворот — глаза прикрыты, зрачки расширены. На лице искренняя страсть.

Вот что делало всё это неприемлемым. Траун закрыл глаза, между бровей легла морщина стресса. Нетронутый бренди томился в стакане, чуть не жаля ноздри ароматом.

Она искренне его желала, и все же каждое её движение было рассчитано с одной-единственной целью: бегство. Когда он остановил её, схватив за руку, отступил и с бесстрастным лицом застегнул воротник, она отнюдь не выглядела как любовница, которую презрели. На лице у неё была печаль, безнадёжность женщины, знающей о приближении казни.

И Траун больше не мог отрицать того же. Он открыл глаза, задумчиво тронул стакан с напитком. Он был самоуверен и просчитался; он слишком многого не мог ей рассказать, а пока Чужаки Издалека остаются тайной, у него нет никакой надежды убедить её сменить сторону. Гера будет казнена, и скоро. Он сделал всё, что мог.

Он поднёс край стакана к устам и залпом опрокинул бренди. Вспомнил вкус губ Геры на краю чайной чашки, с примесью рилотских трав, а потом на его губах — мягкий, тёплый, в чём-то знакомый вкус. Тепло её рук у него на груди — бренди теперь, казалось, жёг изнутри.

Он знал, что никогда больше не ощутит это тепло — по крайней мере, от рук Геры Синдуллы. Больше он к ней не придёт.

Он налил ещё стакан.

Глава 8

Церемония была краткой и почти совершенно секретной. Вызванные в Императорский дворец без объяснения причин, все двенадцать гранд-адмиралов открыто глазели на Трауна. У каждого из них возникла собственная теория относительно того, что делает здесь этот нелюдь. Палпатин видел, что истинная причина оставалась неясной лишь двоим-троим из них. Син сообразил первым — он, очевидно, и раньше подозревал тайный ранг того, кому церемония несла повышение, последнее из возможных. Остальные поняли только сейчас или вот-вот поймут: Трауну суждено стать одним из них.

Тем временем воздух полнился ароматом их негодования и неуверенности, придавая аурам восхитительный оттенок яда. Гранд-адмирал Тигеллин на ходу изобретал интригу, искал способ опозорить Трауна, прежде чем тот получит шанс зацапать себе следующий ранг; гранд-адмирал Питта варился в собственных предрассудках — церемония привела его в такую ярость, что он казался не в себе. Палпатин планировал этот момент — коварное откровение, столкновение опасений и амбиций — давно, с того дня, как Траун поступил к нему на службу.

Теперь же Император обнаружил, что не может наслаждаться танцем.

Трауна чествовали за победы, а выражение его казалось деревянным. Краткий и звучный рапорт его успехов во Внешнем Кольце не вызвал на лице ни тени удовлетворения; он едва шевельнулся, когда на грудь ему прикололи новенькую медаль вместе со знаком ранга — и то был не жёсткий, неколебимый восторг офицера, хранящего воинскую осанку в гордый момент торжества. То была усталая, натянутая неподвижность человека, чей ум витает вдали.

Он в рассеянности пожал руки всем гранд-адмиралам, заученно отвечая на их слова. Когда последний из них удалился и в зале остались лишь Траун и Палпатин, Траун поднял руку к груди и открепил медаль. Не глядя, он молча сунул её в карман.

Их встречи следовали установленному шаблону, ритуалу, порождённому привычкой. Сейчас настал момент, когда Траун поворачивался к Императору, осанка его постепенно смягчалась, лицо освещалось ухмылкой — он понимал императорские развлечения и досады без слов. Но вот вокруг них пала тишина, а Траун остался стоять как был, остекленело глядя не на Палпатина, а в дальнюю стену зала.

Чувство утраты изливалось из него волнами — горе, глубокое и болезненное, которого он, казалось, почти не осознавал, хоть и страдал всем телом. Палпатин заглянул в разум Трауна и увидел, что тот отмечает чувство лишь как череду физических ощущений: странно зудит под кожей, грудь стеснена, тело объял пронизывающий холод. В глазах гранд-адмиралов, собравшихся здесь полчаса назад, Траун выглядел несколько заторможенным и подавленным; один Палпатин мог чуять, как его мысли входят в спираль, не давая сосредоточиться на должном.

— Иди сюда, — приказал Палпатин.

Траун послушно повернулся на зов, со строгим, сдержанным выражением на лице. Он, не колеблясь, приблизился к трону и опустился пред Императором на колени. Палпатин не приказывал, не принуждал его к этому жесту, но и не возражал, молчаливо довольный. Он взъерошил пальцами волосы Трауна и увидел, что тот закрыл глаза. Палпатин положил ладонь ему на щёку.

— Ты горюешь.

Измученное лицо Трауна застыло; Палпатин видел, как он рассматривает утверждение со всех сторон, сопоставляет с признаками, понимает, что да, правда.

— Личная утрата? — Палпатин неотрывно смотрел в лицо Трауна, видел, что тот обдумывает возможность. — Расскажи мне.

Траун глубоко вздохнул; он колебался. Пальцы его вцепились в мантию Палпатина. Осознавал ли он, что ищет утешения? Казалось, он не отдавал себе отчёта ни в самом жесте, ни в его значении. Занимательно — он с такой лёгкостью манипулирует чужими чувствами, но не способен даже назвать свои.

Палпатин склонил голову и внимательно слушал, как Траун тихо заговорил. Немые губы еле шевелились.

— Её не убедить, — пробормотал он с холодным взглядом из-под полуопущенных век. Чуть повернул голову, вжался щекой в ладонь Палпатина — ещё одно движение, выдающее истину за спокойным самообладанием на лице. — Её не спасти.

Он умолк, быстро, резко вдохнул и продолжил:

— Мне предстоит казнить её, когда вернусь.

Некоторое время Палпатин молчал, просто глядя на Трауна. Тот, несомненно, имел в виду Геру Синдуллу, пленницу-повстанку. Тви'лечку, которую он надеялся было вовлечь в их тайный круг.

— Есть кое-что ещё, — Палпатин провёл большим пальцем по скуле Трауна. Тот опустил веки и оставался так довольно долго. В конце концов он открыл глаза и встретил взгляд Палпатина, с явным усилием, но без неохоты. Он смотрел на Палпатина потому, что хотел видеть его и быть увиденным сам, а не потому, что был вынужден, и это зажгло в груди Императора тёплый свет удовлетворения.

Траун с трудом сглотнул, не отрывая от него глаз, и спокойно сказал:

— Я сглупил. Парк, Син и Нириц полагают... — Он запнулся, но заставил себя продолжить: — ... что я влюблён в неё. Сама Синдулла тоже так считает.

— И ты влюблён? — спросил Палпатин.

Он уже знал ответ. Меж бровей Трауна пролегла складка — тот проводил внутреннюю ревизию.

— Я сглупил, — повторил он. Склонил голову, позволил Палпатину зарыться пальцами в его волосы, но не ответил на прикосновение. — Она террористка, — сказал он, глядя в пол, ровно и тихо. — Наш враг. Я был глуп и самонадеян, как дитя.

И это, подозревал Палпатин, самое большее, что он способен рассказать о своих чувствах. Не отвечая, Император просто ждал. Лицо Трауна ожесточилось, глаза потемнели.

— А теперь я должен её казнить, — сказал он. — Это моя личная утрата; только и всего.

"Только и всего — интересный выбор слов", — размышлял Палпатин. Впрочем, Траун не видел себя со стороны, не располагал внутренней шкалой, чтобы измерить, до какой степени его затронет смерть этой повстанки.

— Ты просишь для неё пощады? — размеренным голосом вопросил Палпатин. Проверка. Ответ последовал тут же:

— Я сам бы не пощадил её, — в ауре Трауна не было и намёка на неискренность. — На её руках кровь имперцев. Пощадить её нельзя.

— Нельзя? — эхом спросил Палпатин.

Веки Трауна опустились; в тот миг он был не в состоянии скрыть свою боль. Палпатин осторожно запрокинул его лицо вверх и постучал пальцем по щеке, без слов прося открыть глаза. Траун сделал это — собрался с силами, и выражение его лица обрело страдальческое сходство с обычной бесстрастной маской. Тогда Палпатин заговорил — медленно, не забывая удостовериться, что Траун полностью понимает каждое слово.

— Я тебя не проверяю.

Траун внимательно на него смотрел, видел правду, написанную на его лице, явственно удержался от того, чтобы отпрянуть. Палпатин немного подождал и отпустил его.

— Пойдём со мной, — сказал он, поднимаясь с трона. — Для твоей проблемы, Траун, есть решение — решение для всех твоих проблем, если ты вовремя обратишься с ними ко мне. Помни об этом.

Траун что-то пробормотал, выражая согласие приглушённым звуком, который не смог созреть до внятного слова. Он следовал за Палпатином — шаги торопливы, взгляд напряжён и далёк — пока не осмеливаясь надеяться, понимал Император, — но скоро увидит.

Они пришли в личные покои Палпатина, остановились, окружённые со всех сторон тёмным рокотом Силы. Взгляд Трауна блуждал, по очереди касаясь каждого артефакта ситхов. В отличие от других учеников Палпатина, он был совершенно слеп в Силе и потому не понимал, что его ждёт. Лишь полностью охватив комнату, его взгляд с уверенностью вернулся к обсидиановой статуэтке у дальней стены.

— Решение не идеальное, — мягко сказал Палпатин, а Траун уже направлялся к артефакту. Тот притягивал его, словно магнит. Вот слегка коснулся — кончики пальцев скользнули по грубо высеченному лбу, носу, губам. Неясные черты лица в объятьях рук, то ли собственных, то ли любящих и чужих. Палпатин видел, как Траун следует пальцем резному ребру руки из обсидиана.

— Расскажите мне об этом, — в голосе звучало изумление.

Он не отвёл взгляда от статуэтки, когда подошёл Палпатин, не моргнул, когда тот присоединился к нему в изучении, касаясь левой каменной руки, в то время как Траун касался правой.

— Если она будет тебе верна, в казни не будет необходимости, — сказал Палпатин.

Траун не отвечал; Палпатин чувствовал в Силе, как у него сжалось горло, как он едва не дрожал в жажде слышать больше.

— Этот артефакт, — сказал Палпатин, проводя рукой по темени и по лбу статуэтки, — устраняет все преграды. Эта надпись... — Он мягко направил руку Трауна, положил его пальцы на древние буквы в основании скульптуры, — ...значит "покорность". Покорность в чистейшей форме; безграничная верность и преданность между двумя людьми, что подпадают под его чары.