Записки подменыша

— Не приставайте к посетителям, пожалуйста, или мы будем вынуждены вызвать охрану, — набравшись храбрости, тихо сказала девушка-кассир. Просветлённое выражение сразу исчезло с лица транса; он цокнул языком и подбоченился, теребя розовый пояс куртки.

— Охрану? Ты кому тут грозишь охраной, лохушка, а?! Не видишь — я с человеком разговариваю?!

— Не надо, — тяжело и внушительно произнёс Даниэль, снова поймав взгляд транса. Его кулаки мирно лежали на столе — но были сжаты так, что побелели костяшки. — Не надо оскорблений.

— Ох, хорошо, хорошо, я уйду! Уйду, но только ради вот этого прекрасного юноши! — шмыгнув носом, провозгласил транс — и, покачиваясь, двинулся к выходу. Казалось, сами стены маленькой пекарни вздохнули от облегчения. — А вы все — так, шваль по сравнению с ним, поняли меня?! Мелкие сошки! Au revoir!

На прощание Даниэлю достался нежный воздушный поцелуй, всем остальным — вздёрнутый средний палец. Грохнула дверь; по залу снова понеслись смешки и разговоры.

— Модель, значит? Гуччи, Версаче? — проговорила Алиса. Даниэль посмотрел на неё — то ли устало, то ли просто равнодушно.

— Ну, не Гуччи, конечно, но моделью меня часто зовут поработать. Для фотосессий, например. Или для тату. — (Он раздражённо зашипел и встряхнул головой, как кошка, — будто отгоняя неприятный сон). — Фу, блин, мерзость какая! Destroy everything, чёр-рт возьми!

— Бывает. Но ситуация, конечно, трэшовая... Зато именно ты его угомонил, — она натянуто улыбнулась. — Силой своей красоты. Ты заметил, что на меня он даже не взглянул? Так — сидит какая-то доярка рядом с принцем.

— Да на меня все так смотрят, я привык. — (Даниэль дёрнул плечом — снова с каким-то пугающим спокойствием). — Но, блин... Пьянство. Осуждаем, решительно осуждаем!

Он нежно засмеялся, явно пытаясь разрядить обстановку.

— Ты вообще не пьёшь?

— Почему? Пью. — (В разноцветных глазах полыхнули лукавые искорки. Он опёрся подбородком о ладонь, склонил голову набок, изучая Алису с кошачьей пристальностью). — Но очень по-особенному. Я никогда не напиваюсь и всегда жёстко контролирую себя. Пьянеть мне просто не нужно.

— Почему?

— Не знаю. Не вижу в этом удовольствия... Ох, ты бы видела, как я пью, на самом деле! — (Тот же бархатный смех: мягкой лапкой — прямо по сердцу. Лапка выпускает когти, когда совсем не ждёшь). — Наливаю себе, например, вот столько виски — с палец, — накидываю туда льда — и могу это весь день тянуть. Серьёзно, с утра до вечера! И с банкой пива так же. И с бокалом вина. У меня во всём дозированность.

— Везёт. Отсутствие зависимостей — это хорошо. У меня в прошлом, наоборот, были проблемы с алкоголем. Правда...

— У меня ни от чего нет зависимостей! — беспечно перебил Даниэль. — Ни от алкоголя, ни от сигарет, ни от людей, ни от наркотиков. Нет и не будет. Никогда.

— Было бы хорошо, но ни к чему зарекаться.

— Да нет, в моём случае можно. Я и сам своего рода пожилая зависимость!

Он засмеялся, дурашливо коверкая голос; вышло нечто среднее между криками чайки и хриплым кашлем. Алиса улыбнулась. Можно отшутиться чем-то вроде "ты явно и правда можешь быть тем ещё наркотиком" — но лучше не сто?ит. Слишком в лоб.

— Ты явно любишь эту присказку. Со словом "пожилая". А...

— Видишь это? — (Он рывком вытянул вперёд руки ладонями вверх; грубо набитые чёрные кресты поползли над беззащитным столиком). — Знаешь, что это такое?

— Да, вспомнила. Но...

— Стрэйт-эджевская фигня. У меня, можно сказать, социальный кредит: мне не наливают. — (Странно улыбаясь, Даниэль обвёл левый крест пальцем). — Раньше я прям всего этого придерживался. Ничего не пробовал — ни алкоголя, ни сигарет. Даже веганом был. Потом пересмотрел некоторые вещи — Мари это в меня внедрила... Всё-таки алкоголь — тоже социальный инструмент, инструмент взаимодействия. А я же грёбаный социальный инженер!

— Амбициозно, — пробормотала Алиса. — Ты, конечно, умеешь общаться, но...

...но любитель перебивать.

— Так, вот давайте без этого! У меня мать так говорила, а потом умерла!.. — (Даниэль расхохотался так заливисто, будто и правда сказал что-то очень смешное). — Да шучу, шучу. Хорошо всё с моей матерью. Люблю-ю её, не могу! — он ласково улыбнулся — но сознание Алисы почему-то опять заполнили чёрно-кровавые видения. А потом — на той же томно-мурлычущей ноте — добавил: — Ебанушку неадекватную. Знала бы ты, как она меня бесит. Шею бы ей свернул! — (Алиса вздрогнула. Неприятие матери — это, конечно, ожидаемо; он не кажется человеком, укоренённым в семье. Но от того, каким милым беспечным голосом он это говорит, — невольно мороз по коже. И почему его красоте так идут эти по-детски жестокие шутки? Может, он где-то прячет портрет, на котором отпечатываются все его пороки, — как Дориан Грей?). — Ну да ладно, так вот... Кресты я всё-таки сводить не хочу. В Гранд-Вавилоне это по-разному: иногда на пользу, иногда наоборот мешает.

— На пользу — например, когда нужно отказаться пить?

— Именно! Или от наркоты отказаться.

— А ты?..

— Нет. — (Даниэль покачал головой, вновь вальяжно забрасывая ногу на ногу, устраиваясь на жёстком стуле, как кот. Его голос — то упоительно-нежный, то дурашливо-тонкий — опять стал низким и решительным. Широкое холодное лезвие; сталь, вплотную приникшая к коже). — Никогда, ничего не пробовал. Но зарекаться тоже не буду теперь — как и про алкоголь и сигареты. Потому что уверен, что не сторчусь. Это у меня вот здесь. — (Он со странной горькой улыбкой постучал себя пальцем по лбу — прямо по перевёрнутому кресту). — Самоконтроль. Я всё дозирую. Я киборг!..

— Может, и так, — пряча сомнение, произнесла Алиса. — И я понимаю тебя: зарекаться глупо. Но есть вещества, вызывающие привыкание уже после единственного употребления. И к тому же — каким бы сильным ни был твой самоконтроль, их влияние конкретно на тебя нельзя предсказать из-за... Прости, но из-за твоего диагноза.

— Да, это правда, — мрачнея, сухо сказал Даниэль — и переплёл пальцы в замок, будто на деловых переговорах. Его изящные брови — очерченные резко и одновременно нежно; брови эльфийского принца, царевича из древних сказаний, — приподнялись, словно он требовательно спрашивал: ну, и что дальше?.. — Я — ёбаная непредсказуемая бомба. Если мой мозг затронуть веществами, я могу разрушить и себя, и всё, что вокруг меня. Я это знаю. Но ты не знаешь, до какой степени я себя контролирую. Серьёзно, даже представить себе не можешь!

Звучит так внушительно — даже чуть-чуть угрожающе, — что спорить совсем не тянет. Примерно так он говорил с тем трансом. Алиса вздохнула, представив, как звучал бы его голосом окрик "Заткнись!", пока он сжимал бы ей горло этими длинными пальцами...

Прекрати.

Неистовый голод — и такая же неистовая поглощённость моментом. Как давно она этого не испытывала?..

— Думаю, отчасти могу. Раньше я и сама была помешана на контроле. Марихуану попробовала только раз в жизни. И... Ничего не получилось. Раньше для меня это было жёстким табу — потому что я вообще легко впадаю в зависимости. Но нельзя знать заранее, как сложится жизнь.

Июльский вечер, пропитанный жарой и по?том; грустные, невыносимо грустные голубые глаза; штора с огромной анимешной девочкой с розовыми волосами; кухня, горький дым над бульбулятором. В тот раз с Ноэлем она ничего не почувствовала — буквально совсем ничего, как если бы выпила стакан воды или съела яблоко. Всё, что осталось, жадно втянул в себя он; на неё просто не хватило. Было даже немного жаль, хоть и смешно: зря преступила своё последнее значимое табу. На следующий день она работала в историческом архиве, пыль со старых договоров и купчих липла к пальцам, рыжие солнечные лучи из окна раскаляли ноутбук. Она носила в себе тайну — ценнее всего, что хранилось в том архиве. Ценнее и нелепее.

— Да, нельзя знать заранее, — улыбаясь, промурлыкал Даниэль. — Может, это сегодня я такой тихий, милый и ищущий покоя. А через неделю снова сделаю себе ирокез и уйду в панк-рок! Destroy everything! Секс, наркотики, анархия!.. — (Он засмеялся, глядя на Алису из-под пушистых опущенных ресниц и прядей чёлки. Она прикусила щёку изнутри, вслушиваясь в почти неприлично чувственные хрипло-гортанные нотки, которыми играло слово "секс" его голосом). — Я ведь и правда та ещё бомба.

— Лёгкие наркотики очень любит молодёжь в Италии, — почему-то вспомнила Алиса. — Там их на любой тусовке было на порядок больше, чем алкоголя. Мне это казалось непривычным... Наверное, марихуана больше соответствует их менталитету, чем алкоголь.

— Как это? — Даниэль с любопытством подался вперёд.

— Ну, они... Другие. — она вымученно улыбнулась. — Более открытые, лёгкие, подвижные... Поверхностные. Им не надо страдать, не надо грузиться, копаться в себе и окружающих. Они больше склонны жить одним днём. Наслаждаться едой, солнцем, музыкой. Не париться, не гнаться за глубиной. Они не любят работать, не любят серьёзные вопросы. Для них человек, с которым, допустим, раз случайно поболтал на вечеринке, — уже amico, друг. Друг, а не приятель!.. Но через неделю они забудут имя и лицо этого "друга". А если он, например, уедет — никогда больше не станут ему писать. Потому что — зачем? Это перевёрнутая страница. — (Даниэль слушал её с заворожённым вниманием, поглаживая подбородок. Она снова обвела взглядом божественные линии его скул, плеч, шеи, блёклые цифры над бровью, серебряную серёжку — и почти смутилась от того, что не может оторвать глаз). — Именно там, в Италии, я впервые поверила в национальный менталитет. Потому что они действительно другие.

— Ох, хотел бы я найти себе богатую пожилую итальянку! — (Даниэль звонко хихикнул. Почему-то ей стало чуть неприятно). — Ой, знаешь, есть же такая песня... — на секунду он зажмурился, вспоминая, — а потом протянул: — Расскажу вам исто-орию, как я жиголо стал!..

Голос затопил пекарню — плотный, густой, горько-сладкий, как дикий мёд, обжигающий горло.

— Ты очень красиво поёшь, — выдавила Алиса, сведённая судорогой желания.

— Я знаю, — снисходительно бросил он.

— Но становиться жиголо — это не выход.

— Я знаю. — (Пухлые губы Даниэля растянулись в невинной — слишком невинной — улыбке. Так невинно улыбается только сам грех). — Просто стёбная песенка!.. Но, когда мне звонили с социальным опросом — узнавать, какие у меня планы на жизнь, — я сказал именно это. Стать жиголо! — (Он засмеялся — рвано, надсадно; от каждой нотки его лукаво-чувственного голоса Алису кромсало ещё нещаднее, чем раньше). — Было просто интересно, как они отреагируют.

Было просто интересно. Эксперименты. Социальная инженерия.

— И как отреагировали?.. Кстати, помню, мне тоже звонили с тем опросом.

— Да никак — поблагодарили за ответ и всё! И они, кстати, звонили на мой второй номер — который вообще-то и не мой. Он на другого человека оформлен. — (Даниэль странно улыбнулся. Его глаза теперь мерцали больным, лихорадочным блеском — то ли просто устало, то ли насмешливо. Почему-то сейчас разница их оттенков была заметнее; Алиса купалась в волнах каре-зелёного, серого, сумрачно-голубого — и не находила собственного отражения. Только зеркальный лабиринт. Сотни зеркал, повторяющих пустоту). — На некоего Роланда.

— Роланда? — повторила она, глядя, как красивые губы Даниэля растягиваются ещё шире — шире и шире, неправдоподобно широко, как у джокера из старой колоды карт; кажется, что скоро потрескаются. Ямочка-шрам на его щеке проступила чётче. Почему-то Алисе стало не по себе. — Твой брат?

— Нет. У меня нет братьев, только старшая сестра.

— Отец?

Он молча покачал головой. Подпёр щёку ладонью, потёр подбородок, улыбаясь всё так же игриво — всё так же нахально-подначивающе. Лисья улыбка, лисий хищный прищур. Как отделаться от ощущения, что эти острые белые зубы скоро сомкнутся совсем не на булочке с корицей?..

Бросаешь мне вызов, — весело подумала Алиса, выдержав его взгляд. Хочешь, чтобы я догадалась. Ну, давай.

Или это блеф, ложная интрига, пыль в глаза — просто так, чтобы поиграть с ней, как кошка с мышкой. Конечно, с ней так уже делали — с ней прошлой, раньше, давным-давно. Но кто, когда?

Я не помню. Да и какая разница?

— Друг?

— А друг ли? — загадочно понизив голос, протянул Даниэль. Вновь слишком наигранно, слишком театрально — всё в нём слишком, с утрированным ярким пафосом актёра или шута. И почему, проклятье, почему эта странная улыбка?.. — Кто же такой Роланд А.? Да и существует ли он?!

— Ну, раз на него зарегистрирован номер — значит, существует, — осторожно сказала Алиса. Наблюдать, наблюдать за реакцией; но — нет, ничего. Ничего, что выдало бы эту лису, эту хитрую сучку, овеянную манящим психопатическим холодом. Всё тот же прищур, всё та же издевательская улыбка; он делает медленный глоток кофе, отводя взгляд. Разве в стаканчике оставался кофе?.. Алиса почувствовала, что ей хочется то ли ударить его — то ли всё-таки взять прямо здесь, на столе, посреди уютной пекарни.

Подстелив под его гибкую спину элегантное чёрное пальто. Впиваться в горячую шелковистую плоть — выше, ниже, повсюду; ласкать пушистые волосы, изучать контуры татуировок, слушая, как он постанывает этим дьявольски прекрасным голосом.

Ах нет — конечно, чертовски прекрасным.

— Пойдём, наверное? — спросил Даниэль, мельком взглянув на экран телефона. Алиса кивнула, улыбаясь — но внутри у неё гремел звериный рёв разочарования. Нет. Хочу ещё. — Уже десять почти, они скоро закрываются. Надо же, вообще не заметил, как столько времени прошло!..

Они вышли в прохладную влажную ночь, не прекращая болтать. Снег валил ещё гуще — обступал плотной ватной стеной, мокро падал на лицо и за шиворот; пальто Даниэля скоро было усыпано им — совсем как на тех томно-изысканных фотографиях. Алиса смотрела на чёрное небо, облезлые завитушки лепнины на фасадах, маслянисто-жёлтые шары фонарей — и размышляла.

Как поступить? Нужно ли вообще как-то поступать — или просто бездумно отдаться моменту? Отдаться пантерьей упругости его походки, лихорадочной суете движений, жестов, ухмылок и рывков голоса, липкому снегу, в котором вязнут подошвы его ботинок, золотой холодной круговерти?..

Привычно, аккуратно презентуя себя, она касалась то работы с письмами в архивах, то переводов, то историй из детства и школы, университета и общаги, Италии. Знакомый наизусть калейдоскоп картинок; иллюстрации к сказке — уже не о ней, о ком-то другом. Отвечая мягкой шутливостью на мягкую шутливость Даниэля, серьёзностью — на его серьёзность, она ничего не чувствовала, — ничего, кроме трепещущей голодной пустоты. Как всегда. Но уже видела в его кошачьих глазах нотки плотоядного восхищения. Такого же, как у Адама и других — только гораздо сложнее, гораздо тоньше.

Он не из тех, кто безвольно растает под гипнотическими волнами этого восхищения. Не из тех, кто станет бегать за ней, умолять, добиваться, жалко истекая слюной. Не из тех, кто пойдёт за ней следом, словно на зов флейты Крысолова. Он и сам — неплохой Крысолов; он слишком пресыщен женщинами. Он выстраивает всё так, чтобы инициатива исходила не от него. Чтобы он был добычей, драгоценным призом, а не охотником. Только так — потому что он опытен.