Сыщик и канарейка

— Ему показалось... Расстояние до конца квартала составляет порядка сорока метров. Выстрел был произведен из малокалиберного карманного револьвера. "Дога", как называют их у вас на Королевском острове. Прицельная дальность стрельбы у него составляет двадцать пять метров.

Детектив выжидающе посмотрел на меня.

— Должно быть, этот человек — хороший стрелок.

— Просто фантастический! — с наигранным энтузиазмом согласился со мной детектив. — Попасть с такого расстояния...

— Или он промахнулся и целился на самом деле в меня, — предположил я.

— У кого-то есть причины стрелять в вас? — не дожидаясь ответа, Штромм ядовито осклабился. — Впрочем, позвольте угадать: вам это тоже неизвестно. Очень удобная позиция, не правда ли?

Я не успел ответить.

— Достаточно, — дверь отворилась, и в допросную зашел Эйзенхарт. — Альберт, отпускай его.

— Но...

— Под мое поручительство. Оформи как самооборону, дело я завтра... — расстегнув на мне наручники, Эйзенхарт сверился с часами и исправился, — уже сегодня у тебя заберу. Держите, док.

На стол передо мной легли перчатки.

— Это не мои, — отказался я.

— Теперь ваши. Пойдемте, пока Альберт не передумал. Кстати, Берт, — Эйзенхарт повернулся ко второму детективу. — С меня двадцатка, верно?

Эйзенхарт рассчитался со Штроммом и буквально вытолкал меня из допросной.

— Надеюсь, это была не взятка? — только успел поинтересоваться я, потирая запястья. — Уверяю вас, в ней не было необходимости.

— Пари проиграл, — легкомысленно признался Виктор. Я посмотрел на него, но не смог понять, шутит ли он.

— Я полагал, азартные игры в Гетценбурге запрещены законом.

— Запрещены, запрещены. Но сами знаете, quis custodiet ipsos custodes и все такое, — мы вышли на служебную лестницу, и теперь Эйзенхарт подталкивал меня в спину. — Да поторопитесь же, Роберт! Внизу нас с вами ждет извозчик, нам нужно кое-куда успеть.

В голову закралось нехорошее предчувствие. Эту фразу мне уже доводилось слышать от Эйзенхарта. В прошлый раз — когда он арестовал убийц барона Фрейбурга.

— Я бы предпочел поехать домой. Быть может, вы справитесь без меня?

— Ну уж нет! Ничего, пару часов выдержите.

ГЛАВА 5

ДОКТОР

Семь лестниц, единственный в Гетценбурге район, располагавшийся на возвышенности, где в город вгрызались останки старой горной гряды, являли собой неплохую аллегорию классовой системы города. На самом верху, откуда открывался панорамный вид на старый центр, располагались фешенебельные частные дома, не столь роскошные как исторические особняки Каменного острова, но до самого фундамента пропитанные запахом как новой эпохи, так и новых денег. Посередине, вдоль километровой длины лестниц, селились богатые лавочники и торговцы редкостями. Но чем ниже ты спускался, тем беднее становились улицы. Только бедность эта была не честной и безысходной, как в работных домах и фабриках на другом берегу Таллы. Начало Лестниц, где еще хоть как-то поддерживались порядок и видимость приличий, облюбовали для себя скупщики краденого, держатели опиумных денов, хозяйки публичных домов и прочие представители преступного среднего класса. Но дальше, в узких переулках под Лестницами, — а, точнее, под многочисленными мостами, соединявшими пять гетценбургских холмов, — располагались самые отвратительные трущобы города. Говорили, что вглубь этого района полицейские стараются не заходить даже днем.

Похоже, слухи не соответствовали правде. Хмурый извозчик, недовольный конечной целью нашего маршрута, высадил нас возле двухэтажного деревянного дома в начале одной из лестниц и уехал, окатив на прощание грязью из лужи.

— Зачем мы здесь? — брезгливо поинтересовался я, вслед за Виктором устремляясь в переулки Низа.

Посреди нечистот на мостовой валялось пьяное тело, заставившее обогнуть его по дуге.

— Вам надо выпить, — найдя нужную дверь, детектив безапелляционно втолкнул меня внутрь. В нос ударили запахи горелого мяса и пива. — А мне — повидать друга.

— Другое место для этого вы выбрать не могли, — вздохнул я, следуя за ним внутрь кабака.

Как ни странно, ни я в окровавленной одежде и с фингалом, ни Виктор в франтоватом костюме не выглядели чужеродно на общем фоне. Мы прошли мимо стойки, за которой сидела группа профессиональных попрошаек в живописных обносках. За ними, в углу, старьевщик в поношенном, но хорошо сшитом костюме рассматривал в ювелирную лупу пунцировку на золотом кольце. Напротив него сидел мальчишка в форме трубочиста. Было и несколько нетрезвых джентльменов, с интересом глядевших по сторонам. Не каждый день аристократу выпадает шанс попасть в такое место. Главное, чтобы Вирд и дальше благоволила им и разрешила уйти сегодня из Низа живыми.

В центре зала, откуда были убраны все столы кроме одного, собрались пролеты в рабочих комбинезонах. Из толпы вынырнул молодой бык, с виду — родной брат тех двоих. Усевшись за оставшийся стол, он выставил вперед руку.

Эйзенхарт занял место у противоположной от входа стены и, смахнув со столешницы оставшиеся после предыдущих гостей объедки, позвал разносчицу.

— Расслабьтесь, док, — посоветовал он мне. — Здесь совершенно безопасно. Еда могла быть и лучше, безусловно, зато всегда можно побеседовать без лишних ушей.

Это было правдой. В отличие ресторанов в старого города, где стук столовых приборов разносился по всему залу, здесь стоял такой гомон, что расслышать разговор за соседним столом не представлялось возможным. И все же я сомневался в безопасности этого заведения. Тем более, для полицейского. Однако спорить с Эйзенхартом не стал.

— У вас похожая манера допроса, — вместо этого заметил я, когда на столе появилась бутылка зернового виски и стаканы.

— У кого?

Виктор на мгновение отвлекся от центра зала, где проходило соревнование по армрестлингу, и непонимающе посмотрел на меня.

— У мистера Штромма, — я поостерегся называть его здесь детективом, — и у вас.

— А, это, — Виктор отхлебнул из стакана. — Мы с ним давние знакомые. Поступили в полицию в один набор. Вместе патрулировали улицы. Потом оба попали к одному ментору, хороший человек был, не побоялся взять ни сироту из приютского дома, ни бездушника...

Вот почему детектив Штромм показался мне знакомым, понял я. Доводилось видеть его пару раз на обедах у леди Эйзенхарт среди друзей Виктора.

— Мне кажется, или вы на что-то намекаете, Роберт?

Виктор отставил стакан и хитро прищурился. Не знай я, что он лишен дара, заподозрил бы в его покровителе Лиса.

— Чего вы хотели добиться?

— О чем вы?

— Одностороннее зеркало в допросной комнате. Вы были по другую сторону, не так ли? С самого начала. Наблюдали. Зачем?

— С чего вы это взяли? — его глаза весело сверкнули.

— Ваше появление было слишком своевременным. Судя по вашему виду, вас не подняли с постели. Вашей первой фразой было "Достаточно". Вы не запыхались, когда поднимались в допросную, спеша спасти своего заблудшего родственника. Какое-то время вы ждали, прежде чем войти. Что вы хотели услышать? — прямо спросил я. — Сколько я расскажу Штромму? Или что-то, что не могли узнать у меня сами? Что было в той записке, которую он передал вам в обмен на деньги?

— Всего лишь моя долговая расписка. Ну у вас и теории, доктор, — фыркнул Эйзенхарт, откидываясь на стуле. — Но раз вы упомянули это, Роберт, не хотите рассказать, что с вами сегодня стряслось?

— Нет.

Виктор удивленно поднял брови.

— Нет? Мне казалось, вы утверждали, что будете разговаривать о нападении именно со мной...

— А мне казалось, вы утверждали, что это лишь мои теории, — в тон ему ответил я. — Я ничего не скажу, пока вы не ответите, чего хотели добиться этим дешевым спектаклем.

Эйзенхарт закатил глаза к потолку.

— Интересно было узнать, сумеет ли Берт вывести вас из себя. Что? — попытался он оправдаться. — Мне же это ни разу не удалось.

Едва ли достойная причина, чтобы подключать к этому делу коллег.

— А ему?

— Тоже, — рядом с бутылкой легла свернутая вдвое записка. — Ваш пульс. Пятьдесят четыре удара в минуту. Низковат, но для змея это нормально, насколько я в курсе. За время допроса он практически не менялся. Как и дыхание.

Я пробежался глазами по строкам. Похоже, детектив Штромм был ходячим детектором лжи. Удивительно, что с таким даром он служил не в армии, а в провинциальной полиции.

— И что вам это дало? — поинтересовался я.

Виктор пожал плечами.

— Только то, что вы обладаете пугающим уровнем самоконтроля. Интересно, зачем он вам нужен...

Задумчивость в его голосе заставила меня насторожиться.

— Почему у гетценбургской полиции есть на меня досье? — задал я следующий вопрос.

С глухим стуком его стакан вернулся на стол.

— Я запросил в военном министерстве, — признался Виктор.

Ответ удивил меня не так, как пристыженное выражение его лица — за время нашего знакомства я успел понять, что угрызения совести мало свойственны Эйзенхарту.

— Зачем?

— Хотел узнать вас получше? — попробовал он отшутиться, но вздохнул. — Послушайте, я прошу прощения. Возможно, я нарушил ваши личные границы или что-то в этом роде. Но вы не видите себя со стороны! Не знаю, каким вы были раньше, может, таким же отмороженным придурком, но по возвращении в империю вы на живого человека не были похожи. Я автоматонов видел, испытывающих больший интерес к жизни! Я хотел понять, что еще случилось с вами на фронте. Знаю, апатия к происходящему является часто встречающимся симптомом при депрессии...

— Керр, "Введение в психологию", — угадал я цитату. — Спасибо, я читал.

— Но вы заходите слишком далеко!

Повисшая между нами тишина показалась мне оглушительной — и это при том, что кабак гудел как пчелиный улей.

— Я потерял профессию и будущее, — ядовито заметил я. — Простите, если кажусь вам недостаточно счастливым.

— Нельзя потерять будущее до тех пор, пока вы живы, — уверенно в своей правоте заявил Эйзенхарт.

И я не смог удержаться, хотя это было низко:

— Вы, конечно, специалист в этом вопросе. Напомните, в каком полку вы служили?

— Ни в каком, — Виктор обезоруживающе улыбнулся. — Был признан непригодным к службе по причине отсутствия души и сопровождающей это состояние опасности для окружающих. Нелепейшая формулировка, правда?

Мне следовало додуматься. Догадаться, что от службы Виктора освободило не заступничество его отца. Вспомнить, какие ущемления в правах приходилось терпеть родившимся без души.

— Я не служил, но видел многих вернувшихся с войны, — продолжил тем временем он. — И вижу вас. Ваше состояние меня беспокоит.

— Не стоит, — сухо ответил я.

— Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Приезжаете сюда. Устраиваетесь на кафедру танатологии. Вы зарываете свой талант! И не надо говорить, что вы больше не можете работать, я наблюдаю за вами полгода! Да, не хирургом, но не танатологом же! Зачем? Я знаю, вы привыкли справляться со всем сами, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас...

— Чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени письмами раз в шесть месяцев, — перебил я его.

— А вы бы позволили что-то большее? — парировал Эйзенхарт. — Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.

— И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, — я встал из-за стола. — Буду счастлив получить от вас открытку в Канун года.

Я не успел сделать и шага к выходу, как был остановлен. Одной фразой.

— Я знаю, почему вы все еще живы.

Я сел обратно. Мои пальцы сжались на стакане с виски — так крепко, что удивительно, как он не разбился.

Этого в досье не было.

— Очевидно, благодаря работе хирургов.

— Нет. Не только.

Не только.

Армейские госпитали были укомплектованы штатными психологами в январе девяносто восьмого. Будь я ранен месяцем раньше, мне бы повезло. Но...

Первым, кого я увидел после ранения, проведя больше недели в опиумном дурмане, был Зельман Телли, армейский психолог. А также анестезиолог. В периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств — еще и целитель. Один из лучших: у него нельзя было не вылечиться. Его дар убеждения связывал по рукам и ногам. Заставлял больных встать с койки. Тех, кто хотел умереть, — жить.

— Послушайте, Роберт...

— Замолчите, — приказал я.

Хвала духам, в руках у меня был стакан, а не что-то другое, иначе в трактире бы стало на одного живого человека меньше.

Ему все же удалось вывести меня из себя. Найти одну из немногих болевых точек. Мир будто подернулся зеленоватой дымкой. Раздался треск: толстое стекло лопнуло у меня в руке.

В глубине души я понимал, почему Виктор поднял эту тему. И признавал, что он прав — даже в том, что не успел сказать мне. Я представлял, какое впечатление произвожу. Но не в моих силах было изменить этого. Чужой дар мог заставить жить, но не мог дать желание продолжать эту жизнь. "Нзамби", вспомнилось мне слово Темного континента. Живой мертвец. Порабощенный чужой волей, бездумно исполняющий приказы своего хозяина...

Неудивительно, что Виктор беспокоился за меня. И не только он: готов поспорить, леди Эйзенхарт и ее супруга так же волновало мое состояние.

"Так вот что такое семья, — мелькнула в голове мысль. — Хвала духам, раньше я был избавлен от этого".

Я сделал глубокий вдох. Еще один. Успокоившись, перевел взгляд на Виктора. Тот смотрел в центр зала. Игроки сменились: к быку подсел новый желающий испытать удачи. Его огненно-рыжая шевелюра полыхала в толпе.

— Вы забудете об этом разговоре. И больше никогда не поднимите эту тему, — наконец велел я. — И что такое "флеббы"?

Эйзенхарт моментально обернулся ко мне.

— Значит ли это, что вы меня простили?

— Нет. Я понимаю ваши намерения, но оставьте их при себе. Так что же?

— Бумаги, — перевел Виктор.

Разумеется. Один из Быков говорил о бумагах. Странное слово, не похожее ни на один из диалектов империи.

— На каком это языке?

Эйзенхарт задумался.

— Это не совсем язык. Скорее, арго. Редвельш. На нем говорят йенишы, вороны, воры — все, кто не совсем в ладах с законом. Эти двое... Они спрашивали вас о бумагах?

Я пересказал ему тот разговор.

— Зато теперь мы знаем, что документы не у них, — резюмировал Эйзенхарт, когда я закончил свой рассказ. — И знаем, что либо у нас, либо у вас завелся крот.

— Крот? — недоумевающе переспросил я.

— Доносчик, работающий на нанимателя Хевеля. Иначе с чего бы кому-то нападать на вас?

Эйзенхарт в задумчивости провел пальцем по краю столешницы.

— Кстати, откуда вы, говорите, шли, доктор? — сощурил он глаза.

Второй раз за вечер я продиктовал адрес.

— Каким ветром вас туда занесло?

— Каким ветром может занести мужчину в отель с почасовой оплатой?

Эйзенхарт оживился.

— Неужели дама? А вы все-таки не совсем потеряны для этого мира, — перехватив мой взгляд, он прикусил язык. — Познакомите?

— Она вдова, — сухо проинформировал его я. — И в данный момент в трауре.