Консерватория:музыка моей души

Оказалось, что спешили мы напрасно. Преподаватель не только не поджидал нас в аудитории еще на перемене, что было вполне закономерно, но и опоздал на несколько минут на само занятие. Мэтр оказался преклонного возраста. Весь седой, кроме бровей — те пестрели разноцветными черно-белыми волосками — с аккуратно подстриженной недлинной бородой и усами и коротко стриженными волосами, зачесанными назад. Стройный, в пиджаке-визитке и классических брюках, подчеркивающих его подтянутую, несмотря на возраст, фигуру. Если бы не редкие морщины и абсолютная седина, я бы подумала, что мужчине не больше тридцати пяти — столько жизненной энергии он собой излучал.

Войдя в аудиторию, он поприветствовал всех первокурсников консерватории — занятие было общепоточным, как и предупреждал лорд Двейн:

— Хорошего дня, уважаемые олламы и оллемы! — по пространству обширной комнаты разнесся его голос: сочный, как стекающая капля спелого фрукта, поблескивающая в дневном свете и играющая множеством оттенком, по сути, не примеряя на себя ни один, но сохраняя их всех в балансе между собой. В нем не было ни намека на старческое дребезжание или слабость — и не только в нем. Теперь, рассмотрев мужчину внимательней, я бы ни за что в жизни не рискнула назвать его старым. Да, немолодой, но и уж точно не старый, хоть и седой. Какой интересный звук. И не менее интересный мужчина.

Преподаватель встал рядом с кафедрой, положил на нее руку и принял свободную позу, перенеся основной вес на опору. Смотрелось отнюдь не развязно, как могло бы, будь это кто-нибудь другой, а наоборот, с этаким флером истинно-мужского шарма, обаяния, приобрести которое невозможно: им либо обладаешь с рождения, либо нет.

— Поздравляю вас с поступлением в консерваторию имени Вилмара Аберга Миронсца и первым учебным днем. Меня зовут Тиган Муррей. Вы будете звать меня мэтр Муррей. Предмет, который я буду вам читать, называется 'Основы олламии'. Название, конечно, корявое, но принцип отражен верно. Другими словами я здесь, чтобы рассказать вам, что есть дар оллама, и как развить и использовать его по максимуму.

Мужчина превосходно владел голосом. В огромной лекционной аудитории было тихо, все слушали мэтра Муррея, чуть ли не затаив дыхание. Особенно девушки. Снова окинула оценивающим взглядом стройную, ни в малейшей мере не обрюзгшую фигуру и мысленно улыбнулась: есть такие мужчины, которые интригуют женщин вне зависимости от возраста, причем как своего, так и самих заинтригованных. Я как будто видела, как он контролирует переливы собственного голоса, держа в идеальном балансе все оттенки выработанной за годы преподавания привычкой. Он мастерски владел умением удерживать чужое внимание. Или это пресловутый дар?

Тем временем преподаватель продолжал:

— Знакомиться мы с вами будем не по журналам и ведомостям. Знакомиться мы будем на занятиях и лично. Каждый из вас за этот год побывает у кафедры и не раз. Но всему свое время. Вам наверняка интересно узнать, чем же так щедро одарила вас природа, что этот дар окутан флером тайны и спрятан за семью печатями.

Недвусмысленное выражение жажды знаний и информации на лице каждого студента подтвердило слова мэтра. Тиган Муррей усмехнулся и решил-таки приоткрыть, наконец, завесу над невероятной, скрываемой ото всех тайной.

Олламы — одаренные. Люди, чувствующие и понимающие музыку, как никто другой, имеющие способность передать мелодией чувства, ощущения тем, кто их слушает. Самые сильные олламы могут внушать слушателям определенную информацию посредством песни под музыкальный аккомпанемент. Но таковые встречаются нечасто. Зачастую одаренные с помощью музыки или вокала вызывают у слушателей порывы на уровне эмоций: умиротворение, патриотизм, стремление к выражению себя и другие. В зависимости от силы оллама и того, насколько правильно он все рассчитал, действие может быть разной степени длительности: от пары минут до многих десятков лет.

— Взять, к примеру, сегодняшнее, несомненно, блистательное концертное выступление фортепиано с оркестром. Действие посыла, отправленного ими каждому присутствующему в то время в зале, будет длиться более ста лет, — эта фраза была сказана в таком спокойном тоне, будто мэтр говорил о своей ежедневной зарядке и комплексе физических нагрузок, или что там еще помогало ему так великолепно выглядеть в его почтенном возрасте.

В аудитории тишина из восторженно-жадной за короткую длительность одной шестнадцатой ноты превратилась в ошеломленно-настороженную — и немного испуганную, что уж скрывать. Серовато-молочная, она стала сгущаться и приобретать все более темные оттенки. Я почувствовала холодок мурашек, пробежавшихся по спине сверху-вниз. Показалось, что я потеряла способность двигаться. Сумрачно-серое марево будто замуровывало меня, окутывая слой за слоем, каждый из которых был темнее предыдущего. Что нам всем внушили? Почему не предупредили? Что они хотят от нас? Что они хотят от меня?!

— Спокойней, молодые люди. Все не так страшно, как вы себе напридумывали, — мой темнеющий кокон стал расползаться от звуков голоса мэтра Муррея, иронично давшего нам время на размышление над сообщенной информацией, и наблюдавшего за реакцией. — Вы ведь уже давно поняли, что информация о способностях и самом существовании олламов находится в строжайшей секретности. Сегодняшнее выступление было призвано поставить в вашем подсознании блок. Теперь вы не сможете никаким образом передать эти знания лицам, не являющимся олламами. Меры предосторожности, не более. Так что не стоит беспокоиться. Здесь из вас не станут делать покорных безвольных рабов.

Атмосфера медленно, но верно начала становиться все менее гнетущей. Мне как будто стало легче дышать. Конечно, жаль, что я не смогу поделиться с родными такими новостями, но с другой стороны, вполне возможно, что им действительно лучше ничего об этом не знать. Настолько охраняемые тайны не зря охраняются. Теперь бы еще понять, чем это все грозит.

— Прекрасные оллемы, успокаивайтесь скорей, вашим нежным щечкам не идет эта задумчивая бледность, — тем временем позволил себе подшутить мэтр Муррей, чем заметно разрядил атмосферу. Парни стали усмехаться, а девушки краснеть. Мои щеки не стали исключением и тоже слегка окрасились румянцем. Мужчина сумел создать ощущение, что обращается конкретно к каждой девушке в аудитории, по сути, не обращаясь ни к одной.

Оставшееся время занятия пролетело незаметно. Больше столь потрясающих новостей преподаватель нам не сообщал, да и что смогло бы превзойти уже поведанную новость с тем же эффектом? Мэтр Муррей говорил интересно, будто увлекая в путешествие, так что к окончанию пары я только утвердилась в своем мнении, что он — сильный оллам и активно пользуется даром на преподавательской стезе. Лекция закончилась советом обязательно посетить библиотеку и получить там учебники, потому что сегодня первое и последнее занятие. Когда великодушный Тиган Муррей отпускает нас без задания. Мы заверили преподавателя, что так и поступим, и он покинул аудиторию, пожелав нам удачи.

Следующую лекцию по истории музыки вела метресса Дервила Хьюз, оказавшаяся строгой дамой средних лет с аккуратной, волосинка к волосинке, прической и пенсне в форме кошачьих глаз на носу, прикрепленного тонкой серебряной цепочкой к пуговице строгого платья; очень высокой и очень тонкой, похожей на собственную указку, которую она зачем-то все занятие держала в руках. Никто так и не понял, зачем, потому что за всею пару она ни разу ни на что ей не указала. Голос, метрессы был строг, как и облик и отзывался в ушах низким и сдержанным звучанием фагота. Как ни странно, но собранное негромкое, но звучное контральто было нестерпимо белым, на таком будет заметно любое, даже самое маленькое и светлое пятнышко. Метресса сразу же непреклонным тоном заявила, что поблажек не видать никому и спать на лекциях она настоятельно не рекомендует. И не потому, что считает свое предмет важнейшим из всех консерваторских дисциплин, а потому, что олламам нужно знать ошибки прошлого, их причины и следствия, чтобы не привносить их в будущее. И в этом свете, согласитесь, знание истории музыки одаренных приобретает невероятную ценность. Студенты согласно кивали и вели себя тише мышей. Но не потому, что было увлекательно, как на предыдущей паре, а потому, что метресса Хьюз недвусмысленно пригрозила недопуском к зачету в конце полугодия. А недопуск — однозначное 'прощай' стипендии. Конечно, не всем присутствующим была так необходима стипендия, как мне, но и их строгая преподавательница сумела убедить в соблюдении на ее занятиях строжайшей дисциплины, пригрозив сорванной зимней практикой. Не сказать, чтобы мы в деталях понимали, о чем речь, но если этим грозят, значит, вещь стоящая, верно? Вот и мы так подумали. Да и слово 'практика' в ее устах звучало как-то особенно. Поэтому тишина на вводной лекции, описывающей всю значимость знания истории музыки одаренных и музыкантов-олламов, была абсолютной, даже ее серый оттенок как будто притих и сжался, опасаясь сверкающе-белых, до рези в глазах лучей голоса нашего светоча знаний и опыта.

Даже после того, как занятие окончилось и метресса Хьюз, сдержанно попрощавшись и предостерегающе блеснув линзами пенсне, покинула аудиторию вместе со своей указкой, тишина еще какое-то заполняла собой пространство. Впрочем, не долго. Студенты ведь, по сути, народ отходчивый, и чтоб их как следует напугать, одного недопуска мало. Как, впрочем, и двух.

Какими бы всепоглощающими ни были воодушевление от начала учебного года и восторг от поступления, окончание занятий было встречено радостным разноцветным гулом. Я в компании Байла и остальных, с которыми мы сидели в одном ряду, отправились прямиком в библиотеку за учебниками, которые потом ребята помогли нам донести, проводив до общежития. Пристроив книги на стеллаже, специально для них предназначенном, снова поспешила в главный корпус, чтобы быстро пообедать и отправиться к знакомому роялю. Правда, обедать пришлось не так уж и быстро, потому что встреченная в столовой Делма объяснила, что раньше трех часов пополудни аудитории с инструментами обычно не освобождаются.

Кеннет, сидевший тут же, смотрел на меня и понимающе ухмылялся:

— Что — не терпится скорей почувствовать музыку? — спросил он.

— Знаешь, такое ощущение, что сегодня звук будет другим, — ответила я, отчего-то смутившись.

— Да, я тоже так думал, когда узнал про дар. Но, ты же понимаешь, что звук не изменится. Потому что ты ведь не изменилась: ты не стала оллемой, в тот момент, когда мэтр Муррей рассказал правду, ты была ей всегда, — голос цвета зелени первой травы успокаивал.

— Да, наверное, понимаю, но мне нужно убедиться, — ответила я.

Кеннет и Делма оба расплылись в улыбках.

— Теперь ты понимаешь, почему я не мог тебе рассказать? — спросил парень, заглядывая в мои глаза.

— Да. Я ведь еще не была... посвященной, — кивнула я. — Тебя сдерживал блок.

— Без обид? — на всякий случай уточнил Кеннет.

— О чем, ты? Какие обиды? — улыбнулась я.

— Вот и хорошо, — подытожила Делма.

Едва дождавшись нужного времени, я поспешила на уже опустевший третий этаж. Кончики пальцев зудели от желания почувствовать покрытые лаком клавиши, охотно отзывающиеся на их прикосновения. Я понимала, что Кеннет прав и другого звучания просто не может быть потому, что дар оллама всегда жил внутри меня, но проверить я была просто обязана. А вдруг?

В кабинет я практически забежала, подгоняемая нетерпением. Рояль как будто излучал ехидную снисходительность к моим детским порывам. Откинув крышку, присела. Прошлась легким ласкающим движением по клавишам, набрала полную грудь воздуха и погрузила первую глубоко в штульраму.

Тональность Лунный Сапфир. Моя любимая. Вне зависимости от настроения я всегда нахожу в ней отражение собственных чувств. Пока мелодия заполняла пространство синими волнами, расходящимися веером от инструмента и почти осязаемо обтекающими меня, я прислушивалась, стараясь уловить хотя бы малейшее изменение в звучании. Нет, конечно, его не было. Звук был точно таким, как и всегда, именно таким, каким я хотела его слышать. Улыбнувшись, уже привычно закрыла глаза и погрузилась в ультрамариновое пространство, то темнеющее до цвета маренго, то, наоборот, светлеющее до самой солнечной лазури. Сердце учащенно билось, хотелось уйти всем естеством в эти волны все глубже, зная, что не утону, нет. Насыщенная синева пронизывала меня, напитывая собой, заполняя от кончиков пальцев до кончиков волос. Мелодия становилась все исступленней и насыщенней, я будто искала ответ, жизненно важный, необходимый как воздух под толщей морской воды.

Все прекратилось, когда я была практически уверена, что вот-вот коснусь его, ответа, которого ищу. Мелодию сияющим росчерком молнии перекрыл чужой голос:

— Прекрати немедленно.

Руки соскользнули с клавиатуры, я излишне резко, от испуга, повернула голову в сторону, откуда шел звук, и распахнула глаза.

Рядом с роялем, совсем близко ко мне стоял молодой мужчина. Тот самый, в игру которого я влюбилась с первого звука. Он окинул меня полным острого неодобрения взглядом, из-под сурово сведенных бровей. Я опешила. В голове поселилась гулкая пустота. На ум не приходило никаких мыслей, кроме одного вопроса: что ему так не понравилось в моей музыке?

Даррак Кейн непримиримым жестом закрыл крышкой клавиатуру и произнес:

— Ты такая отчаянная или такая глупая? — пространство вновь пронзила молния, с синим отсветом.

— Что? — прошептала я в полном непонимании происходящего.

— Когда играешь, нужно всегда закрывать дверь в помещение, чтобы никто, случайно проходящий мимо, не попал под влияние твоей музыки. Ты чем вообще на занятии Муррея слушала? — брюнет был зол. Не недоволен, не сердит, а именно зол.

Я стушевалась еще больше. Действительно, мэтр Муррей говорил об этом, но мне так не терпелось скорей увидеть звук, проверить, тот же он, что и всегда, или нет, что, я не удостоверилась в том, что закрыла за собой дверь кабинета. Понимание обрушилось набором диссонантных интервалов. Вместе с пониманием пришла и смутная благодарность к выпускнику, что остановил, не дожидаясь, пока меня услышит кто-нибудь из преподавателей: за подобную невнимательность в консерватории наказывали, об этом мэтр, читающий нам основы олламии, тоже упоминал.

По мере осознания, моя голова опускалась все ниже.

— Вижу, начинаешь понимать, — уже спокойней произнес оллам.

Снова вскинув голову, посмотрела ему в глаза и ответила:

— Спасибо! Большое спасибо, что остановил. Я увлеклась и совершенно забыла про дверь.

Слегка прищуренные серые глаза, с едва заметными голубоватыми проблесками, вдруг впились в мои яростным взглядом, полным недоверия и... растерянности? Это выражение, на всего секунду назад уверенном лице, было настолько неожиданным, что я даже не подумала прерывать зрительный контакт.

Даррак, наклонившись и продолжая удерживать мой взгляд, произнес гораздо тише, чем до этого:

— У тебя голубые глаза?

Я кивнула в подтверждение очевидного факта, не понимая его заинтересованности нередким, в общем-то, оттенком.