День катился своим чередом: дела, хлопоты, и обычные, и такие, что с ходу и не придумаешь, как решить. Ну, прибежали дочки хозяйские новокупку смотреть, это-то обычно, да и "с понятиями" девчонки. Сказали им, что болен, лежит, они и отстали, ушли к себе, и Гриданг с ними, а за Гирром не досмотрели, и тот впрямую в повалушу к Рыжему и ну его толкать и гнать на работу. И что с ним, хозяйским-то сыном, делать? Ну, взяла его Большуха за шиворот и вывела, ну, побил он её прямо по ногам и животу кулачками, разорался про "кобылу", это-то всё пустяки, а что Рыжий после этого чуть опять не застыл, вот ведь беда была бы так беда. Хорошо, Старшая Мать успела дать ему попить из своей бутылочки с короной, и он опять заснул.

Сны были путаные и неровные. То он опять преодолевал весь путь от Коцита до избушки в зимнем лесу, уже понимая, что это не всерьёз, а так, память балуется, то... серый дымок над чёрным болотом и крик, что дети не при чём. И он бежал от этого крика в темноту беспамятства, а крик догонял его. И мучительное страшное ощущение, что он опять ничего не помнит, кого и как он убил по хозяйскому приказу. И ненавистный смех кривляющегося Фрегора и его безжалостное: "Ты танк без тормозов!..." Он судорожно вздыхал и плакал во сне, не открывая глаз и беззвучно шевеля губами в безнадёжных просьбах простить...

Наконец Гаор вроде успокоился и задышал ровно, уже без всхлипываний и стонов. Нянька погладила его спутанные прилипшие ко лбу пряди и встала.

— Басёна, — позвала она, не повышая голоса.

— Здесь я, — сразу вошла в повалушу Басёна.

— Посиди с ним. Только не тереби, пусть спит. Начнёт губы облизывать да сглатывать, чаю с медком дай схлебнуть.

— Ага, ага, — кивала Басёна. — А может, Старшая Мать, твоего? Ну, чем ты поишь.

— Губы подбери! — рассердилась Нянька. — Моим я и буду поить!

Оставшись одна, Басёна посмотрела на Рыжего, сочувственно вздохнула и села на табурет. Вот так сидеть рядом с болящим, чтоб если откроет глаза, то чтоб не один был, приходилось нечасто, настолько серьёзно в усадьбе давно не болели. Обычно что, ну, простудился, ну, выпороли сильно, ну на работе поранился, — всё это лечилось привычно и быстро, на ночь, скажем, закутали, смазали, напоили, и с утра уже работать может. А если хозяин даст три дня на лёжку, то и совсем хорошо. А Рыжего завтра уже на ноги ставить надо, чтоб к хозяйскому приезду здоровым смотрелся, а он вона как.

Рыжий шевельнулся, перекатил голову по подушке, прерывисто, как дитё малое после плача, вздохнул и, похоже, снова заснул. Ну и пусть спит себе, во сне болезнь слабеет. Сон, тепло да еда — любую болезнь лечат. А вот поесть бы ему сейчас надо, вишь исхудал-то как. Басёна решительно встала и выглянула в коридор.

— Эй, Малуша далеко ли?

— Кликнуть? — отозвалась из кухни Жданка.

— И пошто? — сразу спросила Большуха.

— А пусть Рыжему сготовит мисочку чего получше.

— И то, — согласилась Большуха. — Сейчас покличу.

Басёна вернулась на своё место, осторожно потрогала лоб Рыжего. Нет, ничего, не горит и не стынет. Она поправила ему одеяло, подтыкая с боков, а то после жара нельзя, чтоб прохватило. Рыжий что-то неразборчиво пробормотал во сне.

— Ты спи себе, спи.

Из невозможной дали доносился женский голос, велевший ему спать. Смешно, у него и так глаза не открываются и вязкая тяжёлая слабость во всём теле. Но мысли и воспоминания уже собирались, выстраиваясь в цепочку. Где он? Что с ним? Что было? Было.... поездка в Дамхар... порка и пытки в новогоднюю ночь... "Чтоб весь год таким был"... замученная растерзанная девчонка... и странные, страшные своей непонятностью провалы в памяти... "Дети не при чём!" и обжигающий холод... а потом... потом полёт в пустоту, чёрный лёд Коцита, горячая кровь Стикса, властное течение и подъём на водопад, заснеженный лес, Желтолицый, печка в маленькой лесной избушке... Так что было на самом деле, а что привиделось? А сейчас? Гаор медленно, через силу, поднял тяжёлые веки. Серо-голубой сумрак и беловолосая девочка во всём белом с рабским ошейником стоит и смотрит на него огромными голубыми глазами... Это... это она?!

— Снежка? — натужно еле слышно выдохнул Гаор.

Малуша растерянно приоткрыла рот и замерла, не зная, что делать. Её позвали сделать Рыжему чего такого, она быстренько растёрла ему гоголя-моголя на пять яиц, хозяйка ей рассказывала, какой он пользительный, и Гриданга, когда простудился, им кормили, и разрешила Рыжему сделать, а он... он чего...?

— Снежка, — повторил Гаор, безуспешно пытаясь приподняться, ставшее ватным бессильное тело не подчинялось ему, — ты... ты за мной? Прости меня, я не виноват, Снежка, тебя убили, я не отомстил, Снежка, я не мог...

— Ой, — тихонько выдохнула Малуша, — ой, заговаривается...

Но испугаться всерьёз и завизжать она не успела. Потому что вбежала Старшая Мать и сразу выставила её из повалуши.

— Рано ему ещё, сами ешьте, — распорядилась Нянька, лёгким нажимом на плечи укладывая Рыжего обратно. — А ты чего задёргался, тебе спать надо.

Но, увидев, как он упрямо пытается выпутаться из одеяла, понимающе кивнула и кликнула Большуху, чтоб поганое ведро занесла. Вдвоём они помогли ему оправиться и уложили обратно. Он пробормотал что-то неразборчивое, одинаково похожее и на благодарность, и на ругань, и снова заснул.

— Чего это? — спросила Большуха, — Малушу не узнал, Снежкой обзывает...

— Чего-то было у него с той Снежкой, значит, — вздохнула Нянька. — Ну, как тут уйдёшь от него. Сказала ж, не лезьте пока.

— Так поесть ему надо, — возразила Большуха.

— Очунеется и поест. Сейчас ему всё не впрок.

Большуха с сомненьем посмотрела на Няньку, но спорить не стала. Раз уж Старшая Мать не велит кормить, значит, так и надоть, она ж никогда мужиков в еде не обделяла, первое лекарство мужику — еда, да чтоб сытно и вдосталь, а тут...

— Ну, так чо?

— А ничо, — всё ещё сердито ответила Нянька. — Ступай, я с ним, а ты со всем остальным управляйся.

— И то, — кивнула Большуха и вышла.

А Нянька снова села у его изголовья. Когда "галчонок" возвращается, нельзя его одного оставлять. Надо память ему помочь уложить по-доброму, а то ведь... хлебанул парень выше маковки и такого, что человеку не снести, а нрав горячий, шибанёт не туда, и всё, потеряет разум, и всё зазря тогда, а нас и так-то мало осталось, каждый на счету.

Гаор спал долго и уже без снов, и проснулся сразу, полежал немного, вспоминая, где он и что с ним, а потом осторожно приоткрыл глаза. Да, правильно, дощатый потолок, бревенчатые стены, электрическая лампочка под потолком, а у его изголовья сидит немолодая рабыня в белом головном платке со смутно знакомым, но всё более узнаваемым лицом.

— Старшая Мать, ты? — осторожно спросил он по-нашенски.

— А кто ж ещё, — ответила она ему, ласково улыбнувшись. — Ну, очунелся никак?

Гаор неуверенно кивнул и попросил:

— Пить.

Она поднесла к его губам кружку и поддержала затылок, помогая напиться. Он выпил густую тёплую жидкость и обессиленно откинулся на подушку, облизнул губы, соображая.

— Мёд?

— Он самый. В нём сила земная и солнечная.

— Раньше... другое было? — решил он уточнить.

Лицо Старшей Матери стало лукавым.

— Ну, другое, — чуть насмешливо ответила она.

— Дай... того.

К его удивлению, она засмеялась.

— Ишь ты, распробовал. Ну, значит, на поправку пошёл. А ещё чего спросишь?

Силы были на исходе, и он сразу спросил о главном.

— Меня... в аренду... на сколько?

— Откупили тебя, — серьёзно, даже строго ответила она. — Тридцать две тысячи отдали.

— Столько я не стою, — убеждённо ответил он, закрывая глаза.

— Много ты о себе понимаешь, — фыркнула Нянька, вставая и поправляя ему одеяло. — Всё, вернулся и спи теперь. Проснёшься когда, поешь.

Вернулся... да, он вернулся, он... он дома... избушка в лесу... мамин голос... Горка, Горушка... Горыня... Похоже на Гаор, но... он дома, среди своих, в безопасности... с этим он и заснул окончательно.

И проснулся Гаор, ещё ощущая, чувствуя слабость, но сразу всё вспомнив и угадав по доносившемуся шуму, что у остальных... он с трудом повернул голову и увидел то, о чём безнадёжно мечтал в "Орлином Гнезде" — окно, маленькое, ничем не закрытое окно. За окном было совсем темно, значит, у остальных ужин. Он помнит, ужинают рано, и побудка ранняя. Он осторожно попытался выпутать руки, сразу открылась дверь, и заглянула женщина, тоже... знакомая, Басёна, да, она.

— Проснулся? — улыбнулась она. — Сейчас поесть тебе принесу.

Странно, но ему есть даже не хотелось. И пить. И двигаться. Лежать бы так и лежать, ни о чём не думая... Но за дверью уже шаги и голоса, распахивается дверь и повалуша заполняется множеством людей. И он, вглядывается в незнакомые, нет, забытые лица, и узнаёт их, вспоминает имена. А они радостно шумят, о чём-то спрашивают, помогают откинуть одеяло и сесть, суют в руки миску с чем-то белым и ложку, говорят и смеются, поздравляют его с возвращением, рассказывают ему, как он лежал труп трупом, а он бездумно ест, не ощущая вкуса и не понимая их вопросов, с трудом удерживая подступающие к глазам слёзы.

— А ну кыш отседова, — властно погнала всех Нянька. — Совсем мужика затеребили, потом расспросите, — и уже ему. — Ну, всех признал? Не путаешь больше?

Гаор покосился на стоящую в дверях с опустевшей мисочкой в руках беловолосую девочку и покачал головой.

— Это... Малуша? — вспомнил он её имя.

— Ну да, — довольно кивнула Нянька. — Чего сразу-то не признал?

— Выросла, — не сразу нашёл он подходящее объяснение.

Малуша радостно улыбнулась ему.

— А это я тебе сготовила. Гоголь-моголь называется. Вкусно?

— Да, — кивнул он. — Спасибо.

И, довольная его похвалой, Малуша уже повернулась уходить, но вдруг спросила:

— Рыжий, а ты меня Снежкой называл. Снежка — это кто?

Гаор вздрогнул, как от внезапного удара, и замер.

— Пошла, пошла, — замахала на Малушу обеими руками Нянька. — Потом всё выспросишь. А ты ложись давай, да спи.

Он послушно лёг, дал себя укрыть и закутать, закрыл глаза, будто заснул.

Огонь Великий, они... они его человеком считают, а он... Он — палач, подстилка, ни защитить, ни отомстить не смог, как ему теперь жить? Это не "Орлиное Гнездо", где он мог отмолчаться, где людей-то, раз да два, и кончен счёт, здесь все люди, а он... Он-то нелюдь теперь, опоганен и всех, кто рядом окажется, поганит. Ведь... ведь... Додумывать он не стал, слишком хорошо представляя, что будет потом, когда он скажет им правду и станет отверженным при жизни, как Яшен после смерти. А если... если не говорить? Как в "Орлином Гнезде"? Не врать, а просто промолчать? А если спросят? О чём? Ведь они не знают, не могут знать. Да, работал, нет, работал шофёром. И телохранителем. Да, стоял за правым плечом хозяина, да... что да? Видел. Утилизацию, смертный конвейер, как выкачивают кровь, вырезают органы, сдирают кожу, выжигают память. И не вмешался, не защитил, не помог, не отомстил. Так, кто ты после этого? А пресс-камера? И про неё промолчишь? Ведь тоже враньё. Огонь Великий, что же делать? Может... может, лучше было бы там остаться, в Коците, что тебе по делам твоим положен?

Он лежал, зажмурившись, не замечая выползающих из-под ресниц и медленно стекающих по лицу слёз.

— Старшая Мать, — опасливым шёпотом спросила всунувшаяся в дверь Трёпка, — чего это он?

— Не твоего ума дело, — не оборачиваясь, ответила Нянька, озабоченно вглядываясь в его лицо. — Брысь отседова.

Трёпка послушно исчезла.

Нянька мягко погладила ему спутанные прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от пота.

— Ну чего ты, сынок, — совсем тихо заговорила она. — Дома ты, среди своих, вернулся ты, домой вернулся, к своим пришёл. Долгой дорога была, устал, умучился, зато дошёл. Наш ты, как есть наш, что там было, то прошло, было да сплыло, водой унесло...

Слова доносились смутно, он даже не понимал их, но вслушиваться, вникать, не было сил, а они и такими, неразборчивыми, снимали боль, делали её далёкой и слабой. И подчиняясь их мягкой, но властной силе, он расслабился и вздохнул, засыпая.

Нянька выпрямилась и покачала головой.

— Старшая Мать, — тихо сказала стоявшая за её спиной Большуха, — а с Джаддом-то так же было.

— То-то и оно, — кивнула Нянька. — И шрамы такие же. Через одно, видно, прошли. Молчи об этом.

Большуха понимающе кивнула.

— Что сам захочет, то и скажет.

Он спал и снова во сне проходил свой путь от Коцита до тёплой печки в лесной избушке. И блаженное незнакомое чувство покоя и безопасности окутывало его тёплым мягким коконом. Временами он почти просыпался, видел склонённое над ним смутно знакомое женское лицо и успокоенно засыпал опять. Он... дома, среди своих, где всё поймут и простят...

Потом Гаор проснулся, вернее, его разбудили. На оправку и ужин. Он машинально сквозь сон проделал всё предписанное и снова заснул. Уже без снов. Хотя... может, и снилось что-то, но он этого уже не сознавал.

— Очунелся? — спросила, стоя над ним, Большуха.

— Вернулся, — поправила её Нянька. — Теперь ему ещё надо всё в памяти по-доброму уложить.

— Значит, до лета себя искать будет, — кивнула Большуха.

— Не меньше, — согласилась Нянька. — А завтра со всеми пускай садится. И двор там метёт.

— Ну да, силы-то нет. Ослабел.

— Ослабнешь, как по его дороге пройдёшь, — сердито сказала Нянька. — Скажи там, чтоб не теребили его, сам пусть говорит.

— Посидеть с ним? — предложила Большуха.

— Можно, — после недолгого раздумья согласилась Нянька. — Только Красаву не сажай, полезет о Лутошке спрашивать, а ему рано ещё об этом.

— Думашь и его?... — испуганно не закончила вопрос Большуха.

— А кто знает, — вздохнула Нянька, — шли они вместях, если оба там были... вернулся-то он один.

Их голоса доносились до него, но слов он не понимал и не хотел понимать.

И снова Гаор проснулся уже посреди ночи и не сразу сообразил, где он, что с ним и что разбудило. Было тихо особой, ночной тишиной. Под потолком горела лампочка, а у его изголовья сидела и спала сидя женщина. "Балуша, — не сразу вспомнил он её имя, — чего она спать не идёт?" Он осторожно шевельнулся, высвобождая руки. Она сразу вздрогнула и подняла голову.

— Проснулся никак? Чего тебе? Попить дать? — голос у неё был по-сонному хриплым.

Гаор медленно покачал головой и стал выпутываться из одеяла.

— А, — сообразила Балуша, — ну, давай помогу.

— Я... сам, — попробовал он возразить.