Небо шамана. 1 часть

Решено, мы идём дальше, а не ждём, когда нас спасут и освободят. Там где меня остановили, начинался изгиб дороги, и она выходила к другой. На этом перекрёстке устроила себе привал немецкая часть, на которую я бы наткнулся, если бы меня не остановили, и во что бы это для меня вылилось не известно, но едва ли во что-нибудь хорошее. Дальше лес оканчивался и шли открытые места, решили от места привала вернуться назад, перейти дорогу, на которой встали немцы, чтобы обойти их по другому лесу. Уже к ночи, когда проходили опушкой мимо вставших на отдых немцев, я разглядел пару шатров, которые здесь называют "палатками", множество костров с сидящими и лежащими немцами и составленные рядами десятки велосипедов, про которые знал из памяти этого тела. Когда совсем стемнело мы встали на ночёвку в глубине леса. Разговор вертелся вокруг увиденных немцев, Никонов рассказал, что в прошлую войну его отец служил в таких же частях, которые назывались самокатными ротами, и что скорость их передвижения не уступала на марше кавалерийским частям, только вот его отец жаловался, что ломались велосипеды часто...

Но мне было не до разговоров, доставшееся мне тело стало отказывать. Силы у него быстро закончились, и ко времени привала стоило немалого труда даже просто удерживаться в вертикальном положении. И если бы не Михайленко, который подставил мне своё плечо и не давал упасть, идти бы я не смог, а благодаря такому подпору мне оставалось только переставлять ноги. Первые два дня мне дались очень тяжело. А на третий день полегчало, видимо организм втянулся в нагрузки, но на второй день стала болеть и дёргать даже во сне раненая рука. Размотал повязку, под ней оказалась дыра изъеденными краями, из которой вытекал зловонный зелёный гной, похоже, что обещанный эффект от наложенных Мишей листочков оказался сильно преувеличен. Ничего другого, как промыть рану струёй собственной мочи и снова замотать повязку, придумать не получилось, но стало легче, хоть перестало так сильно дёргать. Собственно, дальше в течение двух дней я так и обрабатывал свою рану, повязка вот только стала грязная и вонючая, хоть я пробовал её стирать, но без мыла и одной рукой, скорее просто жулькал тряпку в воде. А потом нам удалось добыть спирт и чистые бинты, но давайте по порядку.

Я все эти дни, хоть и поспешил вернуться к своим, но ещё не мог однозначно определиться, хочу ли я участвовать в этой войне. Ведь для меня здесь все были чужими, что немецкие, что советские. Может свои благодаря памяти Гурьянова мне были чуть предпочтительнее, да и языки тут разные, но я не считал это достаточным аргументом для своего участия в этой войне. Наверно тогда возможность полететь для меня была гораздо бОльшим аргументом, чем принадлежность тела Гурьянова и его присяга СССР, ведь эту клятву я не давал. Все дни я слушал, что говорят окружающие, но разобраться и принять решение мне услышанное не помогало, и я пока просто плыл по течению.

На какой-то лесной стёжке утром четвёртого дня на нас выскочил Фёдор — всклокоченный, грязнущий белобрысый местный мальчишка. Из того, что он говорил, я понимал едва четверть, но коверкал слова он очень похоже на то, как это делал Михайленко, который тоже всё время вставлял слова, которые мне было трудно понять. Некоторые слова мне объяснили, другие догадался, например: "трошки" — это "немного", а "рубать", "снедать" и "хАвать" — это "кушать". Оказывается это слова из другого языка, на котором говорят на Украине и здесь у местных тоже свой язык, не только белорусский, но и польско-украинский суржик. А когда вся речь из таких непонятных слов, понять её почти невозможно, ведь многие слова даже не похожи. И как они здесь живут, когда в одной стране на разных языках разговаривают? У нас я даже с подгорными коротышками или лесными ушастиками могу говорить, не говоря про людей...

Как заверил Федя, в их деревне немцев ещё не было, но мальчишка второй день по лесу бычка потерянного ищет. И вчера видел, как неподалёку на опушке немцы задержали телегу с нашими ранеными, которых добили штыками, а сопровождавшую их девушку в форме и с медицинской сумкой куда-то увезли на машине. Ничего удивительного, за прошедшие дни мы уже видели много погибших, а вчера видели, как по дороге гнали колонну наших пленных, и двоих ослабевших раненых охрана добила штыками, их тела оттащили и бросили в кювет. Про отбить своих даже идеи не возникло, у колонны вооружённой охраны было больше десяти человек, да и на дороге было много проезжающих, куда нам с одной винтовкой, наганом и двумя штыками. Все кто это видел, страшно возмущались и скрипели зубами, а я, честно сказать, их совершенно не понял. Ведь в колонне все были воины, судя по форме, а значит должны быть готовы к смерти, как нам объясняли старики про кодекс воинов на войне, где плен — это потеря чести, а честь — самое важное, что есть у воина. Если были такие плохие воины, что проиграли и попали в плен, то есть оказались полностью во власти любой прихоти победителей, и их права — убивать и миловать. Но тут всё совершенно иначе. Понятно, обидно, что наши проиграли и в плену, но в том то и дело, что возмущались не этим, а тем, что их убивали и упирали, что это бесчеловечно и жестоко. В моём понимании, то, что они сдались в плен, уже поставило на них крест как на воинах, и в таком случае смерть для них — это спасение остатков их воинской чести, если она там ещё осталась. Но вслух я этого говорить не стал, старики рассказывали ещё и не о таких нелепых обычаях у людей в их старом мире...

Если разобраться, нас в деревню вёл голод, до этого мы по настоянию сержанта Васнецова не заходили в деревни и сторонились дорог, но наступил предел. Без еды дальше мы идти не могли. Я охотиться не мог, у меня все силы уходили на то, чтобы выдержать темп ходьбы и не задерживать остальных. Нет, кроме моего тетерева мы за эти дни раз поели, когда набрели на место прошедшего боя, видимо немцы здесь сбили такой же заслон, в каком побывали Каримов и артиллеристы. На разбитых позициях мы сумели найти несколько вещмешков, в которых оказалась пара банок тушёнки с кашей, десяток чёрных каменных сухарей и даже несколько кусков сахара. Но, что это для шестерых взрослых мужчин? Вообще, я даже когда рассосал сухарь, не мог поверить, что в такое состояние можно сознательно привести хлеб, хотя в памяти Сани был опыт, как им такие сухари целый год выдавали в столовой лётной школы. От каши с тушёнкой, которую никто греть не стал, и рассосанных сухарей голод кажется, даже усилился, вместо того, чтобы ослабнуть. Авторитет сержанта стремительно падал вместе с нарастанием голода, и он объявил, что надо кого-то послать в деревню Фёдора за продуктами. Каким-то неведомым зигзагом сознания в число посланцев попали я и Каримов. Я очень сильно удивился, когда узнал, что у меня вид самый представительный, очень к месту вдруг вспомнили, что я самый старший по званию. Ради такого дела даже нашлась иголка с ниткой и мне быстро пришили на место петлицы. Мои порыжевшие сапоги натёрли влажной травой, форму одёрнули и отряхнули. Все собранные по карманам деньги выглядели убого, и сержант мне долго объяснял, что я как младший командир Красной Армии имею право давать расписки гражданским, по которым потом им будет выплачена денежная компенсация или выданы продукты с военных складов. Вот для представительности и пришивали мои петлицы. Идеально бы эту реквизицию продуктов провести в присутствии местного милиционера, но это уже фантастика...

Намного позже я понял, что нами всеми тогда двигало искреннее неверие, в реальность происходящего. Ведь даже уже поучаствовавшие в боях ещё не видели врага близко, а война представлялась какой-то эфемерной фантастической штукой, в которой были куча лозунгов вроде "единения пролетариев всех стран" или "войны малой кровью и на чужой территории". Все знали, что мы вестниками пожара мировой революции пойдём даже без нужды в оружии, мы будем проводниками света революции и воплощением идеи о светлом будущем всемирного братства и свободы, а угнетённые массы ждут только сигнала, чтобы сбросить ярмо поработителей. Отголоски этой идеологической каши были и сознании Гурьянова, как понимаю без надежды в ней разобраться.То есть и немцы не были врагами, как когда-то татаро-монголы, они были — запутавшиеся обманутые дети, которым только нужно открыть глаза, поэтому единственная предусмотренная в их адрес эмоция — это снисходительная жалость к глупому и заблудшему ребёнку, которого нужно бережно вывести на свет. И то, что мы не пошли в деревню строем и с песней, была дань упорству и осторожности сержанта, хотя меня и Каримова она не особенно уберегла. Впрочем, если бы меня не выбрали, я бы наверно сам пошёл. Прежде всего, чтобы разобраться и понять для себя, что тут происходит и какое место в происходящем у меня лично. Ещё вначале я отдал свой наган сержанту, так как за оружие Гурьянов его не считал, а я пользоваться не умел. Правда, вчера мы на месте недавнего боя нашли ещё одну винтовку в присыпанной стрелковой ячейке и ещё с десяток патронов с одной оборонительной гранатой без запала, это такое ребристое железное яйцо и выкидывать её не стали, какое-никакое, а оружие...

В деревню пошли вечером, сторожко со стороны огородов, которые протянулись почти до самого леса. Было тихо, странно, что даже не тявкали собаки. Федька шмыгнул вперёд разузнать, что делается, а мы тихо крались по глухому проулку, я без оружия, а Талгат со своей сломанной винтовкой со штыком. С двух сторон глухие заборы, поэтому, когда впереди вышли три немца с винтовками наперевес, мы прянули назад, но сзади раздалась короткая очередь над головами из уже изготовленного к бою пулемёта, который пулемётчик упёр на какой-то столбик. Вся длина этого проулка немного больше ста метров, оба выхода нам надёжно перекрыли, тем более, что пулемётчику в помощь были ещё четверо с винтовками. Талгат попробовал дёрнуться, когда первая троица подошла ближе, он со своей винтовкой вдруг бросился на ближайшего, но немец умело отвёл выпад штыка в сторону и обратным движением своей винтовки ловко сунул прикладом в лоб Талгату, от чего тот с кряком распластался в пыли у моих ног. Немцы быстро нас обыскали и толчками прикладов погнали куда-то по проулку. Выскочивший Федька получил пинка, от которого улетел в заросли крапивы под забором. А ещё через несколько минут мы уже сидели в полутёмном амбаре запертые снаружи, Каримова до амбара мне пришлось тащить на себе, ноги после удара по голове он едва переставлял...

В амбаре кроме нас были двое. Один из-за ран сипел в углу без сознания, второй сказал, что парень уже отходит, два ранения в живот больше суток назад — это приговор. Со слов сидельца, в деревне немцев не меньше роты на десятке машин при паре лёгких танков. А мотоцикл и одна машина, на которой их со вторым привезли, были разведкой или сами по себе. Его спеленали, когда он усталый спал в лесу и не услышал, как к нему подошли и окружили, а в машине уже лежал второй, про которого он ничего не знает, тот в сознание ни разу не приходил и не бредил, только стонет иногда. У парня грязными кровавыми тряпками было замотано правое плечо, из формы только галифе без сапог, лицо оплыло раздутое от синяков, а разбитые губы топорщились вздутыми пельмешками, на которых при разговоре лопалась короста, и они начинали кровить. Мне его понять было сложно, из-за губ он шепелявил и постоянно матерился, из пяти слов четыре были нецензурными, но очухавшийся Талгат его вполне понимал. Из добротного амбара выбраться невозможно, когда-то с любовью сделанное строение для хранения зерна нам не оставило никаких шансов, а могучая дверь надёжно закрыта снаружи. Кормить нас никто не собирался, из всей заботы были только два ведра, одно с водой уже наполовину пустое и помятое — поганое вместо туалета у двери. Ночью раненый умер. Про нас вспомнили и выпустили утром...

*— Дабон или колючий дабон — кустарник, который лучше всего растёт вдоль водоёмов, но его ростки есть по всей степи.

**— У меня первое время были постоянные сложности с определением возраста, как оказалось здесь год намного длиннее, поэтому наши годы не совпадают со здешними. Как уже говорил, мне у нас было двадцать, а здесь наверно ещё восемнадцати не исполнилось бы.

Почему я ничего не пытался сделать против нашего ареста и задержания, хоть уже вполне успел за эти дни адаптироваться с доставшимся мне телом? К этому ещё вспомнить, как у нас относятся к воинам, сдающимся в плен, как я уже вспоминал. Только я тогда ещё не решил для себя, как мне относиться к происходящему вокруг. Я ведь не брал на себя никаких обязательств, это доставшееся мне тело присягало и давало клятву, а я собственно даже и не воин, а случайно оказавшийся здесь путешественник из другого мира. То, что с точки зрения оказавшихся рядом со мной абсолютно верно, ещё совсем не значит, что это действительно единственная правда и нужно ей обязательно следовать. Ещё старший брат рассказывал мне, как один его приятель нанялся в охрану, дал магическую клятву верности нанимателю, выполнял всё, что ему говорили, и на вид всё было совершенно правильно. А потом оказалось, что наниматели его обманули, что на самом деле он выполнял задания и служил шайке бандитов. А те, кого он по своей клятве защищал, оказались совсем не теми, кем представлялись и кем он их считал. Но нарушить уже данную клятву он не мог. А история эта стала известна, когда он до конца защищал своего главаря и смертельно раненый, всё рассказал умирая. Когда рассказывал мне об этом, брат не забывал добавлять, что нужно всегда самому оценивать и принимать решения, а не верить окружающим на слово, тем более не давать клятв не разобравшись, особенно когда имеешь дело с такими лживыми существами, как люди. Ведь для степняков честь и верность слову или делу — это не просто слова, это стержень, который определяет всю жизнь и даже будущие перерождения. Да и вообще, для орков врать — против их сути. Каждый знает, что, уходя на перерождение, совесть должна быть такой же чистой и ясной, как безоблачное небо над степью. В конце брат добавил, между прочим, что раны были не смертельные и вылечить его знакомца вполне смогли бы, но он сам не хотел жить с таким позором...

Конечно, я пока ещё далеко не всё здесь понимаю, всё-таки этот мир слишком сильно отличается. Да и здешний язык выучить за несколько дней сложно, а язык далеко не самый простой. Но выучил его уже достаточно, чтобы иметь возможность о многом составить своё мнение, которое далеко не всегда совпадает с тем, что думают и говорят мои спутники. И тут я себе напоминал, что со своими правилами не нужно лезть в чужую игру, что в новой игре всегда нужно присмотреться, изучить правила и только потом в неё включаться. А уж если игра идёт по большим ставкам, вообще стоит подумать, а надо ли в такую игру ввязываться. У меня здесь ставки самые большие, на кону моя жизнь, и, к сожалению, выбора играть или не играть мне никто не оставил. Играть придётся или всю жизнь прятаться от людей. Спрятаться можно, но ради чего? Человек ты или степняк, но жить нужно со своими соплеменниками, а иначе никакого смысла. Вот и подошёл момент, когда мне нужно делать свой выбор и жизнь не оставила мне больше времени на раздумья и сомнения...