| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
"У Штефаника" добродушно встретил Бобрева накрахмаленным половым и ароматом жареного мяса. В животе заурчало, да так громко, что русский "инженер" не смог отказать себя в удовольствии заказать всего и побольше. Съесть все равно придется в компании. И пиво, конечно же, он тоже заказал, для порядку. Только пить его не собирался. Служба-с.
Осмотревшись, он решил занять столик в ближнем углу. Отсюда, при необходимости, можно было быстро выбежать на улицу. Деревянные стулья с высокой — по самую шею — спинкой полукругом стояли вокруг массивного стола, пропахшего въевшимся за многие годы алкоголем и жареным мясом. Аромат был такой густой, что казалось, возьми только вилку — и уже можно есть да запивать.
Барная стойка, отделявшая гостей от дверей на кухню, растянулась во всю длину зала. Столики же вытянулись змейкой, упиравшейся в побеленную стену, тонувшую в полутьме. Под потолком висела люстра-колесо, на которой прежде сверкали пламенем свечи, теперь же — лампы электрического света. Хозяин заведения старался идти в ногу со временем, но это совершенно не влияло на атмосферу храма средневековых пирушек. Дмитрий словил себя на мысли, что если бы не служба, он был бы рад здесь гульнуть. При этом стыд легонько кольнул его сердце: все-таки товарищам приходилось шагать по улице взад-вперед...А, нет. Один "свой хвост" зашел, переваливаясь с ноги на ногу, и с молодецкой удалью, на чистейшем чешском, заказал рульку. В мужчине, напевавшем какую-то пошлую песенку, мало кто узнал бы ученика великого Ламанского. Да! Филолог-славист, набивающий брюхо в пивнушке. Один из первых агентов Службы безопасности в Чехии.
Бобрев мысленно пожелал парню удачи: еще бы, вдруг что случится — и филологу не повезет? А если не повезет филологу, то Дмитрию небо с овчинку покажется. Ну или наоборот... Как пойдет...
Постепенно зал наполнялся людьми. В основном здесь собирались чехи, немецкой речи Дмитрий практически не слышал. И хотя до войны Прага была не совсем уж (или точнее совсем не) чешским городом, то сейчас все изменилось. Многим германцам пришлось уехать или затаиться на время. Иные погибли на войне, сражаясь за двуединую монархию. Остальные же теперь старались держаться подальше от Старого города. Дмитрий был полностью уверен в том, что пройдут годы — и немцы попытаются взять реванш. Он на их месте поступил бы точно так же. Понимают ли все здесь гуляющие, празднующие, готовящиеся к первым настоящим выборам в Чехии, что веселье их может обернуться кровью через годы? Тем более целые области страны остались оплотом германцев. Вот там-то и развернутся основные события, так всегда было в истории — а значит, так будет снова.
Зал уже совершенно наполнился. Половые сновали туда-сюда, громыхая аршинами пива и наполненными едой тарелками. Люди отъедались за все предыдущие годы войны, когда по карточкам выдавали на день горсть — ну да, большую, но горсть — чечевицы и краюху хлеба. Газеты тогда пестрели рассказами о последних, самых голодных днях Австро-Венгрии. Развал, бунты, смерть от недоедания... Сейчас ничто, казалось, не напоминало о тех днях, — кроме наполнивших улицы босяков, лишившихся родителей, нищих инвалидов да старой формы на местной полиции. И если от последней обещали вот-вот отказаться, то с остальным нельзя было просто так разобраться. И если такова была Прага, то каково же приходилось бурлящему Берлину, потерявшей лоск Вене и нищему Будапешту?..
Дмитрий заметил "тех самых" гостей, когда те едва-едва ступили за порог "ресторации". Их было двое. Привычные для французских кафе-шантанов котелки, новенькие плащи и каштановые (да-да, каштановые!) шкрабы, некогда необходимость, теперь же — писк моды. Если это и были агенты, то слишком уж приметные наряды они выбрали для такого заведения. Сам Бобрев мало чем выделялся из здешней публики: фуражка, пиджак (новым он перестал быть уже давно, а старым еще выглядеть не начал), поднятые — для защиты от холода — воротник рубахи. Будь на нем рабочая блуза, вряд ли бы кто принял в Дмитрии иностранного гостя.
Половой стрелой примчался к гостям, принялся их обхаживать — так, во всяком случае, можно было судить по интонации (Бобрев пообещал сделать что угодно, но выучить чешский) — и, получив заказ, раскланялся. Блеснувшая было крона тут же исчезла в рукаве понятливого парня.
Дмитрий бросил взгляд в сторону "надежды науки" — тот уже вовсю изучал вновь прибывших. "Большой друг Винавера" едва удержался от того, чтобы погрозить ему кулаком. Ну нельзя же так явно разглядывать чужих агентов! Можно же выдать себя! Понятно, что новичку где-то надо получать опыт, но не ценой же раскрытия!
Гости окинули взглядом зал и, приметив Бобрева, переглянулись. Значит, точно они. Обладатели котелков помахали Дмитрию, тот ответил кивком.
— Вечер добрый, уважаемый Дмитрий Петрович, — обратился тот, что повыше.
Усики щеткой, серые жиденькие волосы зачесаны на пробор. Серо-зеленые глаза походили на рыбьи: выпученные, большие, они прямо-таки буравили взглядом Бобрева. Левая щека его изредка подрагивала при разговоре: видимо, последствия контузии. А значит, был на фронте либо же работал с взрывными веществами. Следовательно, либо военный (или был призван), либо инженер на оружейном заводе, либо бомбист. Собственно, все три варианта отнюдь не исключали друг друга. Второй "милостивый государь" был не менее занятен. Гладко выбритая голова сверкала в свете ламп накаливания — и густая бородка из жестких седоватых волосков. Бобрев про себя отметил сходство этого человека с бывшим депутатом Львовым. Да, тот еще был колоритный персонаж! Все рвался выступить посланцем доброй воли между гучковцами и бывшим регентом. Собственно, как только кончилась "гучковщина" — так закончилась и добрая воля. Где-то он сейчас? В поместье?.. Или пишет мемуары в одном из петроградских ресторанов?..
— Рады, что Вы решили воспользоваться нашим приглашением. Разрешите? — говорил "Усач" (как его успел про себя прозвать Бобрев).
— Конечно-конечно! Несказанно, просто несказанно рад встретить соотечественников и...скажем так...косвенных знакомых? Так, наверное, лучше назвать наше положение? — Дмитрий решил разыгрывать из себя человека, с трудом подбирающего выражения.
Ну что поделать, инженер! Даже если они попробуют проверить его знания "по реальному училищу", то он волне хорошо соображал в машиностроении. За время, скажем так, отпуска успел поднатореть. Да и на службе всегда старался следить за новейшими работами.
— О, можно и так. Действительно, интересное определение, — кивнул "Усач", присаживаясь.
"Лысач" же занял место за столом молча. Держался он сдержанно, как примерный ученик за первой партой. Спина прямая...Ага, армейская выправка. На вид — лет сорок, а значит, уж точно не один из "двухмесячных" офицеров, вчерашних студентов, быстро прошедших офицерские курсы и воевавших в последние годы Великой войны. Да и не успел бы он такую привычку приобрести. Значит, это мог быть кадровый офицер. Причем любой из враждующих сторон: "Усач" молчал, а потому нельзя было узнать, есть у него акцент или нет. А может, он вообще по-русски ни бельмеса.
— Приносим извинения, что заставили Вас ждать. Дела, сами понимаете, — вздохнул "Усач". — Мы постараемся исправить эту оплошность. Вот-вот принесут наши самые горячие извинения.
— Благодарю, право, не стоило, — замотал головой Бобрев.
"Главное не переборщить с мимикой, главное не переборщить. А то не поверят. Не поверят тебе, Дмитрий Петрович" — мысленно повторял русский офицер.
— Стоит-стоит, это всецело наша вина. Как поживает дорогой Винавер? Насколько ему удалось...найти себя в новой жизни? — кончики усов собеседника смешно задергались.
Ну-ну, новой. Как только был разогнан Центральной военно-промышленный комитет, во многом благодаря документации из несгораемого шкафа "дорогого Винавера", тот каким-то чудом избежал ареста или даже расследования. Бобрев, конечно, прекрасно знал природу этого обыкновенного чуда. Начальство решило, что Винавер достаточно поработал над разгромом гучковцев, даже об этом не подозревая. Максим Моисеевич всецело отдался работе поверенного и редактора нескольких юридических журналов. Но вот незадача: былые товарищи начали подозревать его в помощи правительству. Далеко не все так думали. Однако некоторые нет-нет, да спрашивали: "А почему тебя не вызвали на суд?..". И что ему было отвечать? Винавер начал сторониться таких товарищей — былых товарищей. На счастье, последние не относились к лидерам партии "народной свободы".
Бобрев несколько раз за последние год-полтора виделся с Максимом Моисеевичем. Тот любил поболтать о временах былых с Анной, перекинуться парой слов о международной обстановке... Дмитрию было нелегко выдерживать эти разговоры, хотя внешне он был сама приветливость. Все-таки улыбаться человеку, бывшему частью твоего задания (да еще какого) — отнюдь не тривиальная вещь.
Видимо, об этих посиделках знали далеко не только Бобревы, Винавер и люди из Службы. Кому Максим Моисеевич мог рассказать?..
— Весь ушел в редакторскую и общественную работу. Устает, конечно. Раньше... — Бобрев решил забросить крючок, — раньше некоторые шаги делать было...проще, что ли...Да, проще. Вспоминает о работе в Думе. Скучает. Но...Вряд ли возможно вернуть былое.
— Действительно, то, что ушло — ушло, — многозначительно произнес "Усач", и тут же хлопнул себя по лбу. — Батюшки! Мы же забыли представиться! Дмитрий Петрович, голубчик, приносим извинения снова! Я, признаться, уже как к родному, как к родному, давно знакомому человеку к Вам отношусь! Потому и забыл о формальностях.
Он было сама любезность, тогда как "Лысач" хранил полнейшее молчание. "Усач" поднялся, тогда как его коллега все так же меланхолично сидел на месте.
— Богданов Андрей Андреевич, к Вашим услугам, — широко улыбнулся "Усач". — А это...
— Августин Ровецкий, — казалось, что голос идет откуда-то из глубины горла "Лысача" и ни единый мускул не дрожит на лице.
Достаточно было только двух слов, чтобы узнать в этом невозмутимом мужчине поляка. Только они так говорили на русском, растягивая некоторые гласные и при этом придавая согласными еще большую твердость и даже жесткость.
"Ясный и моцный пан в пражском кабаке? На встрече с простым инженером? Интересно" — подумал Бобрев.
Итак, поляк из какого-нибудь Жонда или, того хуже, социалистической партии...и его русский коллега, то ли из кадетов, то ли леваков. Чего же они хотят от простого инженера?
— Рад, очень рад, — Дмитрий постарался как можно более рьяно пожать протянутые руки новых знакомых. Еще бы! Он же должен волноваться!
— А вот и наши извинения! — широко улыбнулся Богданов, когда безразмерный поднос с пышущими жаром мясом и безразмерными кружками пива опустился на стол.
"Усач" на чешском обратился к половому, принесшему эту радость желудка, и бросил очередную крону. Парень ловко подхватил монетку и пропал за спинами гостей заведения.
Дмитрий искренне — ну, почти — поблагодарил новых знакомых за такое угощение.
— Право, я не ожидал такой приятной встречи с...соотечественниками, — Бобрев ткнул пальцем в небо. Ведь поляк мог происходить отнюдь не с Царства Польского, а с германской Польши. Но судя по тому, что никакой реакции от "Лысача" не последовало, Дмитрий угадал. Ну или ему позволили так считать.
— Прошу прощения за столь экстравагантный способ приглашения: записка, посыльный...Прямо как у Конан Дойля, не находите? — ни с того ни с сего начал Богданов. — Вы ведь могли не так...спокойно отнестись к виду неких господ, подходящих к Вам на улице и набивающихся в товарищи. Поверьте, за предыдущие годы...Пришлось научиться многие вещи делать иначе.
И "Усач" пристально посмотрел прямо в глаза Бобреву.
"Итак, началась вербовка" — с удовлетворением заметил Дмитрий. Цель всего этого спектакля наконец-то прояснилась. Оставалось только узнать, что же такого ценного они нашли в простом инженере? Или...не только в одном инженере? Пытаются ли наладить отношения с другими приезжими? Ведь это же надо проверить! Идея настолько захватила Дмитрия, что ему уже не требовалось играть волнение: нужно было всего лишь не скрывать своих чувств.
— Да. С годами все труднее и труднее говорить о том, что думаешь, — подыграл Бобрев.
В общем-то, душой он ничуть не покривили. С его службой озвучивать свои мысли — значит проиграть. Даже с женой ему приходилось скрывать очень, очень многое. Так что в этом плане "отпуск" ничуть не сказался на профессиональных навыках Бобрева.
— Да...Прежде...Эх...Прежде было иначе, — вздохнул "Усач". — За прошлое! За старые добрые времена!
Чокнулись. Дмитрий не стал прикладываться к пиву, а сразу принялся за мясо. Что ж, если туда что-то и подсыпали, то на вкус блюд это ничуть не повлияло.
"Перед смертью хоть поем" — подумал Бобрев. Собственно, он всегда в подобном духе относился к приему пищи в присутствии потенциальных врагов. Или вовсе — врагов реальных.
— Стоило открыть передовицу, скажем, "Слово"... Или "Речь"... — как бы между делом произнес Дмитрий. — Какой пир мысли! Какой полет фраз! Что уж говорить, когда над ними трудился сам Павел Николаевич... А впрочем, те времена уже давно прошли, и им никогда не вернуться.
Новые знакомые переглянулись. В их глазах так и сверкали — ярче лампы накаливания — торжествующие огоньки. Бобрев угадал. Значит, это сторонники партии народной свободы. Кадеты. Эх, жалко он не видел события того самого февраля, последнее торжественное заседание Думы, которая распустила саму себя под гром аплодисментов...Они ведь считали, что уже победили, что незачем уже этот парламент, пора заняться дележкой хлебных мест. Не получилось. Бывший регент не позволил.
— Все в наших руках. У китайцев, я читал, есть поговорку: дорогу в тысячу верст осилит идущий. С маленького шага начинается победа... Об этом мне сказал сам Канторович. Он рекомендовал Вас как целиком порядочного человека, который не оставил его в самую трудную годину. Эти слова дорогого стоят, — "Усач" поднял опустевший пивной стакан. — За великое прошлое и великое будущее!
Снова чокнулись. Бобрев отпил и принялся внимательно смотреть на немой обмен взглядами этих сторонников "великой свободы". Долго еще ждать, когда они перейдут к вербовке? Интересно ведь! Он уже поспорил с самим собой, что...
— Дмитрий Петрович, голубчик, а Вы бы хотели помочь...— "Усач покатал слова на языке, мешая их чешским пивом. — Мыслящим людям в России бороться за свои интересы? Согласитесь, разве нам нужна страна, в которой все решается по воле одного-единственного человека? Где та площадка, с которой профессора, земские деятели, писатели бичевали пороки существующего строя? Где те наполненные гордостью за свою страну речи? Где те вопросы к министрам, мучившие весь русский народ? Где борьба за права окраин?
— Где контроль за обещаниями о свободе этим окраинам? — внезапно вмешался "Лысач". Глаза его расширились до невозможности, как у получившего по голове чугунной сковородой. — Мой народ изнывает, желая свободы, которой он достоин. И где? Где исполнение всех этих мечтаний? Неужели они вновь останутся пустыми? Но мы все достойны свободы! Все! Великой свободы, мы ведь больше ничего не просим!
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
