Век неспокойного солнца. Часть 1

Через два года после окончания "Мухи" Люба познакомилась с Алексеем и, не мудрствуя лукаво, вышла за него замуж — не столько по любви, сколько ради возможности окончательно уйти из дома, где в последнее время она не слышала ничего, кроме упреков в неблагодарности и обвинений в том, что она продалась Западу за доллары и марки.

Алеша Любу понимал, талант ее ценил и был готов разделить с ней на двоих любые сексуальные эксперименты. В их постели оказывались то молодые женщины, то парни — в этом случае приходилось быть крайне осторожными. Из заграничных командировок Алеша привозил всевозможные сексуальные игрушки — от страшного вида плеток до вибраторов, благо времена настали достаточно лояльные.

С родными Люба общалась мало — после скандала с Клаусом между ней и родителями пролегла совершенно непреодолимая стена, а с Костей близких отношений у нее никогда и не было.

Неожиданное исчезновение Дениса Люба восприняла более болезненно, чем ей хотелось бы. Ей нравился этот молодой мужчина — он был красив, но не плакатной стандартной красотой — а внутренне. Кроме того, Любу восхищало его тело — чистое, сильное, мускулистое. Денис не делал различий между ней и ее мужем, всегда был ласков и нежен, в сексе заботился не столько о себе, сколько об удовольствии партнеров. И — самое главное — всегда был готов к любым сексуальным играм, даже самым рискованным и экзотичным. С него Люба вылепила одну из самых своих знаменитых скульптур, наравне с "Женщиной на коленях" занявшую видное место в ее творчестве — "Спящего Ганимеда".

После исчезновения Дениса Люба часто поднималась в мастерскую и там сидела рядом с вольно раскинувшимся на плоском камне гипсовым юношей, проводя кончиками пальцев по его холодному телу.

Иногда ей казалось, что она сходит с ума, особенно по вечерам, когда материал скульптуры терял свой естественный цвет под лучами заходящего солнца, начиная словно светиться изнутри. В такие минуты Любе казалось, что спящий сейчас откроет глаза и потянется к ней сильными руками, прижмет к себе, и она, упав на его обнаженную грудь, сольется с ним, окаменев в последнем объятии. Но солнце пряталось за домами, иллюзия рассеивалась, Люба переводила дыхание и наливала себе рюмку коньяка.

Потом, совершенно случайно, она узнала, что Денис пьет. Рискнув подъехать к его новому дому, Люба с ужасом смотрела на еле волочащего ноги забулдыгу, чья физиономия была украшена свежим синяком в поллица. Забулдыга размахивал рукой, в которой была зажата грязная куртка, и мерзко ругался.

На следующий же день Люба, не торгуясь, продала "Ганимеда" Виктору Тышлевскому, своему основному покупателю. Большую часть купленных у Любы работ Тышлевский в конце концов переправлял за рубеж по каким-то своим каналам, на "Ганимеда" зарился давно, обещал золотые горы и был очень удивлен неожиданным согласием автора, последовавшим после года отказов.

Тридцатилетие Люба отмечала с мужем и еще одной семейной парой. Доната и Владлен работали на радио, вели суперострую политическую передачу "Апперкот", где в радиобоях схлестывались политики, и уже целый год делили с Любой и Алешей постельные утехи. Молодые зубастые журналисты давно знали Алексея, и Любу к концу вечера изрядно утомили их профессиональные темы и споры.

Поэтому, когда на следующий день неожиданно позвонил Костя и сказал, что хочет заехать, она обрадовалась возможности просто посидеть с родным человеком, поговорить о пустяках, повспоминать те немногие общие приятные события, которые делали их с Костей братом и сестрой.

В разгар вечера милую болтовню неожиданно прервал звонок. Люба открыла дверь — на пороге, стряхивая снег с букета гвоздик, стоял улыбающийся Денис. Люба не поверила своим глазам — да, он изменился, что-то оставалось в его лице темное, какая-то глубоко запрятанная боль, но ничего общего с алкашом полуторагодовой давности не было. Перед ней был молодой, уверенный в себе мужчина, с так хорошо знакомой Любе полуулыбкой на чувственных ярких губах, которую Алеша называл "джокондовской". Люба бросилась Денису на шею, счастливо бормоча что-то, оставляя следы помады на его влажных щеках.

Стащив с гостя куртку, Люба потянула его в комнату и еще успела радостно крикнуть:

— Дениска, это Костя, мой старший брат!

И осеклась, увидев лица двух мужчин, неотрывно смотревших друг другу в глаза.

Глава 6

Меньше всего я ожидал встретить у Любы своего врага.

Всю осень, восстанавливая по крупицам свою жизнь, с боями отвоевывая у прошлого свои права на работу, здоровье, встречи с семьей, я не переставал думать о своей мести. Идея болтаться у Большого дома отпала в зародыше — я не мог заставить себя придти и встать под всевидящие зрачки телекамер.

Я продолжал встречаться с Жорой — без прежнего пыла, но с удовольствием — однако, даже ему я не мог рассказать о своих планах. Мы не возвращались больше к тому, главному, разговору, молчаливо согласившись с тем, что былое ворошить не будем. Обоих это устраивало, ибо воспоминания были болезненны. И тем не менее, я прокручивал в мозгах варианты расправы с Петровым — если только нам суждено будет встретиться.

И вот — встретились.

Он сидел в кресле рядом с журнальным столиком, на котором стояли в беспорядке чашки, тарелки, салатницы, валялись скомканные салфетки и грязные вилки. На Петрове были джинсы и элегантный светлый джемпер, тапки свалились с закинутых на низенький пуфик ног. Он сидел и смотрел на меня во все глаза, и во взгляде его было изумление.

Люба подтащила меня ко второму креслу, толкнула в него, пискнув:

— Ну вы тут знакомьтесь, а я на кухню, — И сбежала из комнаты.

Сейчас, в уютной и спокойной неформальной обстановке, я мог рассмотреть Любиного брата ближе, что я и делал, дивясь про себя превратностям судьбы. Я встречался с ним три раза, но никогда не смотрел вот так вот — прямо в лицо.

Я видел, что он очень похож на сестру. Глубокие карие глаза, твердо очерченные губы. Мягкие темные волосы небрежно падали на высокий чистый лоб, к вискам взлетали от переносицы ровные, будто нарисованные брови.

Правильность черт слегка портили слишком широкие скулы, но они же придавали лицу почти плакатную мужественность. И только нос — длинный и хрящеватый — не вписывался в общую картину, делая Константина Петрова похожим на хищную птицу.

Его окружала темная аура грубой мужской силы, замешанной на жестокости и презрении к окружающим. Любке следовало бы лепить с брата какого-нибудь падшего ангела или демона ночи. Совершенно неожиданно я вспомнил нашу самую первую встречу, проклятый "медицинский кабинет", грубое безжалостное насилие — но вместо ненависти и желания отомстить вдруг возникло ощущение стремительного падения, как на американских горках в луна-парке, куда меня возили в детстве родители. Меня словно затягивало в омут, горло перехватило то ли от ужаса, то ли от восторга. Я еще умудрился выжать из себя задушенное "добрый вечер", после чего не сел, а упал в кресло напротив. Я давно уже не был наивным четырнадцатилетним мальчиком, я много чего испытал в своей жизни — и вполне отдавал себе отчет в том, что со мной происходило в эти минуты. Я хотел этого чертового гебиста и ничего не мог с собой поделать. Все, что я испытывал от встреч с Жоркой, с Любой и ее мужем, со случайными знакомыми на одну-две ночи, не шло ни в какое сравнение с тем, что кружило и несло меня сейчас — в мутную, гибельную, мрачную страсть. И будь я проклят, если в глазах Любиного брата я не видел отражения своих собственных чувств. Он желал меня не менее сильно, чем я его, он помнил обо мне все эти годы, он знал обо всем, что со мной происходило, и сейчас, когда судьба столкнула нас нос к носу, он готов был схватить удачу за хвост, наплевав на любые последствия.

Когда Люба вошла в комнату с чистой тарелкой и бокалом в руке, Петров, не отрывая взгляда от меня, спросил:

— Любка, Алексей когда должен вернуться?

— Часа через четыре, у него сегодня эфир поздно вечером, — оторопело ответила та.

— Погуляй часа два где-нибудь, а? Я тебя прошу.

Люба сразу все поняла. Звякнула тарелка, прошелестели шаги, через несколько минут хлопнула входная дверь.

И тогда Петров встал со своего кресла и двинулся ко мне, мягко ступая по ковру. Я тоже встал, расстегивая рубашку. Мы не нуждались в словах, для нас перестало существовать прошлое. Не было в этой ярко освещенной комнате ни гебиста, ни сексота по кличке "Мальчик" — только два яростных сгустка энергии, слепо устремившихся навстречу друг другу. И когда они столкнулись — на мир пала тьма.

Потом мы лежали рядом на модерновом Любкином диване, состоящем, казалось, из одних пружин и жестких углов. Костя курил, стряхивая невесомый пепел в керамическое блюдце, стоявшее у него на животе. Я, закинув руки за голову, бездумно смотрел в потолок, по которому разбегались трещинки — как морщины по старческому лицу. Произошедшее отзывалось сосущей пустотой внутри. Казалось, разрядился какой-то неизвестный внутренний аккумулятор, энергия ушла в ничто, в космическое пространство. А ее место заняла то ли тоска, то ли неопределенная размытая боль, время о времени концентрирующаяся в груди.

— Вставать надо, — Костя раздавил окурок в блюдце, — Любка скоро придет.

Я молча сел и спустил ноги на пол. Жесткая Костина рука скользнула по моей спине — он перевернулся на бок и пытался заглянуть мне в лицо:

— За что боролись, на то и напоролись.

— Что? — Спросил я, пытаясь вернуть мысли в пустую звенящую голову.

— Поговорка такая есть, — Костя грустно усмехнулся и рывком поднялся с дивана, облокотившись на выгнутый валик, — Пойдем, выпьем.

Одевались мы молча, не глядя друг на друга. Так же молча вернулись за стол. Себе Костя налил коньяк, я плеснул в широкий низкий бокал пепси-колу.

— Ну что, за встречу? — Он опять усмехнулся, — Надо сказать, совершенно неожиданную.

— Для кого неожиданную — для тебе или для меня?

— Для меня точно, — Костя выплеснул коньяк в рот, точно простую водку, а не благородный французский напиток, и сморщился, — Ффу, паленый, зараза.

Я поболтал пепси в бокале, наблюдая, как газовые пузырьки с шипением лопаются у поверхности:

— Я тебя искал.

— Зачем? — Он исподлобья взглянул на меня, — Убить хотел, небось.

— Хотел, — Признался я, ставя бокал на столик, — Хотя не придумал еще, как именно.

Снова повисло молчание. За окном дребезжали трамваи, переругивались какие-то поздние пешеходы. Костя снова вытащил сигарету и закурил, с силой выдувая сизый дым в потолок. Я видел, как подрагивали его пальцы. Какая-то неопределившаяся мысль бродила у меня в голове, пытаясь оформиться в слова — и когда она, наконец-то, окончательно сформировалась, мне внезапно стало легко. Так легко, что я даже засмеялся, глядя в Костины удивленные глаза:

— А ведь я тебе все равно отомстил. И даже не я — жизнь отомстила. Ты такой же, как и я. Как Жорка. Ты всю жизнь ловил пидоров, а оказался таким же.

Костя кивнул и снова потянулся за коньяком:

— Я это понял сто лет назад. Так что не веселись — Америки для меня ты не открыл. Ты лучше в себе покопайся — с чего вдруг ты рванулся в постель со мной вместо того, чтобы дать мне по башке первой подвернувшейся бутылкой.

Смех застрял в моем горле, откуда-то из глубины подступила и вдруг накрыла с головой волна душной жаркой ненависти. Я с трудом удержался от того, чтобы, перевернув легкий столик, броситься на Костю. Он смотрел на меня внимательно, слегка прищурившись поверх бокала:

— Я все равно с тобой справлюсь, можешь не стараться. И врасплох тебе меня тоже не застать, я тебя при любых условиях заломаю.

Он провоцировал меня на драку — провоцировал сознательно, отдавая себе полный отчет в своих словах и поступках. И я бы, наверное, все же не выдержал, но в дверях щелкнул замок, и Люба окликнула нас из прихожей:

— Мужчины, вы там как? Выпить осталось, а то я замерзла?

Люба была свежая, румяная с мороза, и от ее волос пахло снегом. Она уселась между нами, поболтала коньячную бутылку. Сильные пальцы скульптора твердо обхватили изящное горлышко.

— Может, вы развеете мое любопытство — вы что, знакомы?

— Знакомы, — Кивнул я, — Твой братец шесть..впрочем, скоро уже семь лет назад завербовал меня в сексоты, подложил под одного финна, который потом очень странно умер, заставил оклеветать научного сотрудника кафедры, где я работал. Собственно, всеми "успехами" в моей жизни я обязан твоему братцу. Благодаря ему у меня нет ни любимой работы, ни семьи.

Петров покачал головой:

— Не надо сваливать собственную трусость на мою подлость.

Я снова разозлился:

— Интересно, а что бы ты сделал на моем месте? Сомневаюсь, что ты проявил бы чудеса героизма и отправился на зону по пидорской статье на три годика. А то и на все пять. Можно подумать, я один оказался таким трусливым.

— Не один, согласен. Но вот твой любовник ничего не подписал — и благополучно уехал домой.

— Потому что у него папашка в вашей номенклатуре сидел достаточно высоко. И тебе не удалось под него подкопаться. А меня защищать было некому. И тех пацанов, которых ты до меня и после меня в кабинете ломал — их тоже защитить было некому. И вообще — ты не ответил — что бы ты сам сделал на моем месте? Что?

— Не знаю, — Костя снова налил себе коньяк, — На твоем месте я не побывал — мне и своего вполне хватает. Не считай, что мне на моем месте очень сладко. Особенно сейчас.

Он скривился, и не понятно было — то ли от паленого коньяка, то ли от ситуации в стране.

Люба смотрела на нас округлившимися глазами и молчала. За время нашего знакомства я ни разу не слышал от нее упоминаний о семье, из чего сделал логичный вывод, что с близкими Люба не ладит. Меньше всего я хотел, чтобы мои слова стали еще одним кирпичиком отчуждения в стене между моей подругой и ее братом. Поэтому задерживаться в гостях я не стал — поспешил распрощаться. Любка потребовала от меня не пропадать снова на годы, Костя ничего не сказал, только кивнул, из чего я сделал вывод, что он меня сам найдет при необходимости — уж в его возможностях я не сомневался.

Через неделю на меня обрушился еще один удар. Вечером ко мне пришла Вика и сообщила, что она выходит замуж и уезжает с мужем в Америку. От меня, соответственно, требуется разрешение на вывоз ребенка. Мне сразу же стало холодно и неуютно. Увезут Машу в Америку — и я ее никогда больше не увижу. Конечно, я оказался не слишком-то хорошим отцом, скажем прямо — плохим отцом, но даже плохие отцы не хотят терять своих детей навсегда. И все же я понимал — ТАМ Маше будет лучше, много лучше, чем здесь, в разваливающейся на части стране. И на следующий день мы с Викой отправились в нотариат.

Оформление не заняло много времени, гораздо дольше я и Вика отстояли в очереди к нотариусу.

Выйдя на улицу, мы, не торопясь, пошли к метро. Город готовился к Новому Году. Дорожные рабочие развешивали по улицам гирлянды, на площадях и перед домами укрепляли в огромных деревянных подпорках здоровущие ели, озабоченные граждане перебирали в загородках лысые елки-палки.