Жанна

На секунду Грейгу стало обидно. Он даже подумал, что Ульрик со своим стремлением к честности заходит слишком далеко. Что ему стоило немного покривить душой и сделать вид, что он тогда действительно хотел забрать его у Саймона?.. Прошлого уже не изменишь, а вот в настоящем можно было бы многое сделать лучше с помощью одной маленькой лжи. Но потом Грейг признался самому себе, что, хотя поначалу ему было бы приятно, рано или поздно он бы усомнился в искренности Ульрика и спросил себя, почему Риу не стремился как-то позаботиться о своем незаконном сыне раньше, то есть — все четыре года, пока его мать была вдовой. А стоило ему понять, что Ульрик слукавил в чем-то одном — и он бы обязательно решил, что и все остальное — все, что Ульрик говорил сегодня — было просто вымыслом и приукрашиванием своих поступков и мотивов.

Сейчас он, по крайней мере, может быть уверен, что, раз Ульрик не стал врать и приукрашивать в чем-то одном, то, значит, в остальном его рассказу тоже можно верить.

Эту ночь Ульрик проспал прямо на мокрых от растаявшего снега простынях, поскольку к тому моменту, когда Грейг сбегал за слугами, чтобы те помогли ему перестелить постель, Риу успел заснуть так крепко, что никто не захотел его будить. Ставни Грейг все-таки закрыл, но попыткам слуг заново растопить камин воспротивился наотрез — ему казалось, что сейчас Ульрика лихорадит меньше, чем в то время, когда он лежал в жарко натопленной комнате.

Сам Грейг еще немного посидел у изголовья рыцаря, раздумывая, стоит ли ложиться спать — или лучше все-таки подежурить рядом с Ульриком на случай, ему тому понадобится его помощь, но в конце концов решил, что, если Ульрик проснется — он это услышит. Переселив его к себе, Риу велел поставить деревянный топчан Грейга прямо в своей спальне, так что в итоге они спали в одной комнате, и можно было не бояться, что Ульрик не сможет его дозваться, если вдруг захочет пить или, наоборот, добраться до отхожего ведра. Так что Грейг все-таки решил немного прикорнуть, хоть и не раздеваясь — вдруг понадобится ночью сбегать по какому-нибудь поручению, согреть воды или позвать врача.

Но, когда он улегся и опустил голову на подушку, ему вдруг подумалось, что слова Ульрика о том, что он всю жизнь завидовал Сайму, имели — кроме упомянутого самим Риу — и другой, неявный смысл. Мало того, что его отец всю жизнь доверял Сайму больше, чем самому Ульрику, так теперь и его сын, выхаживая умирающего Ульрика, именно Саймона зовёт своим отцом. И думает о нем гораздо больше, чем о самом Риу.

Грейгу стало страшно. Выпрямившись на своей кровати, он уставился на стену над кроватью Ульрика, где в темноте смутно виднелось деревянное изображение Спасителя в огне, и мысленно взмолился — пускай Ульрик выживет... пусть только выживет, и он больше не станет постоянно говорить ему о Саймоне и всякий раз демонстративно называть того своим отцом.

Пускай у него будет два отца. Раз уж все так сложилось. Если Саймон смог без всяких колебаний назвать его своим сыном, то почему ему тоже не считать отцом сразу и Саймона, и Ульрика? Ульрик ведь в самом деле оказался совершенно не таким, как он считал. Пусть только выживет, и он больше не станет на него сердиться...

Грейг прочитал все известные ему молитвы и, немного успокоившись, все-таки смог улечься и, в конце концов, даже заснуть.

Следующую пару недель Грейг очень редко выходил из комнат Риу. В сущности, Ее величество вполне могла потребовать, чтобы Грейг вернулся к своим обязанностям — формально он служил королеве, а не Ульрику, да и во дворце было достаточно слуг, чтобы кто-то дежурил рядом с Риу и ухаживал за ним. Но Бьянка, наверное, прекрасно понимала, что Грейг все равно не сможет ни на чем сосредоточиться, пока Ульрик находится в таком тяжелом состоянии, так что она предоставила ему возможность поухаживать за Риу самому — за что Грейг был ей очень благодарен.

На десятый день его дежурства у постели Ульрика Грейг услышал, как кто-то тихо постучал в дверь. Слуги обычно не ограничивались только стуком, а сразу же сообщали, что они принесли Ульрику обед, теплую воду или чистые рубашки, но на этот раз за дверью было тихо. Грейг не стал спрашивать, в чем дело — несмотря на то, что солнце только-только двигалось к полудню, Ульрик снова спал, и Грейг боялся его разбудить. Так что он просто тихо выбрался из спальни, пересек маленькую приемную и открыл дверь. Снаружи никого не оказалось, зато на полу, прямо у самой двери, кто-то оставил серебряный поднос с пирожными, и Грейг чуть не наступил на него, поскольку не сразу сообразил посмотреть вниз.

Увидев марципановые фрукты и посыпанные толченым миндалем песочные колечки, Грейг почувствовал, как по его губам помимо воли расползается улыбка. Такие пирожные не ели за общим столом, но Грейг уже видел такие сладости — в комнатах Жанны, где ими лакомились фрейлины Ее высочества и она сама. И Грейг ничуть не сомневался, что именно Жанна тайком принесла сюда этот поднос.

С тех пор, как он проводил ее в ее комнаты, когда ей стало плохо, между ним и Жанной установились отношения, напоминающие отношения двух заговорщиков. Говорили они по-прежнему редко и совсем немного, но теперь каждый раз, когда они встречались на уроке или танцевали вместе, они вели себя, как люди, обладающие общей тайной, и темные глаза Жанны весело и многозначительно блестели всякий раз, когда принцесса обращалась к Грейгу с какой-нибудь ничего не значащей фразой. Кроме того, Жанна, склонная к авантюризму даже больше, чем сам Грейг, и куда меньше беспокоившаяся о возможном наказании, время от времени осмеливалась даже писать ему записки.

В них она могла, к примеру, посоветовать, чтобы Грейг между делом выказал при Бьянке интерес к сонетам Гвидо Пеллерини. Услышав об этом, не подозревавшая подвоха королева сообщала, что ему ужасно повезло, поскольку Пеллерини — такая удача! — как раз в эти праздники будет в столице, и, раз уж Грейг, несмотря на свой юный возраст, способен оценить лирическую поэзию, а не только баллады и поэмы о рыцарских подвигах, то королева разрешает ему провести вечер в покоях Жанны и вместе с Ее высочеством и девушками из ее свиты послушать, как знаменитый поэт будет читать свои стихи.

Чаще всего записки, попадающие в руки Грейга, вовсе не имели подписи — просто несколько строчек, написанных на клочке бумаге — но как-то раз он все же получил записку с подписью, и, хотя под текстом было нацарапано вовсе не "Жанна", а "Белинда", Грейгу тогда стало весело и жутко разом.

Подбросить ему поднос с пирожными — это тоже была затея совершенно в духе Жанны. Грейг поднял тяжелый поднос с пола и, не переставая улыбаться, занес его в комнату. В таком подарке, если уж на то пошло, не было никакой необходимости. Грейг не только ни в чем не терпел недостатка, вынужденно проводя целые дни возле постели Ульрика, но и, наоборот, ел куда больше, чем обычно. C кухни для раненого приносили полные подносы с кашами, протертым мясом, взбитым сырым яйцом и прочей пищей, которую королевский лекарь считал наиболее подходящей для больного с лихорадкой. А поскольку Риу совершенно не хотелось есть, большую часть этой еды в итоге съедал Грейг.

Это не говоря уже о том, что марципановые фрукты Грейг вообще терпеть не мог — просто у него не было ни времени, ни повода упомянуть об этом важном обстоятельстве в присутствии наследницы. Но мысль о том, что Жанна думает о нем и хочет как-то его поддержать, доставила Грейгу ни с чем не сравнимое удовольствие.

В итоге марципаны, фальшивые "грецкие орехи" из коричневого теста с начинкой из крема, песочные кольца и даже белых хрустящих ангелов из запеченных яичных белков и сахара съел Ульрик — оказалось, что его второй отец, в отличие от Грейга, сладости как раз любил, и при виде пирожных забыл даже про свое отвращение от пищи. В результате оба были крайне озадачены; сир Ульрик — тем, что мальчишка в возрасте Грейга может совершенно равнодушно относиться к сладостям, а Грейг — тем, что кто-то может съесть столько приторной и липкой дряни за один присест. Но, несмотря на свое удивление, оба торжественно решили, что лекаря королевы в этот факт лучше не посвящать — он оказался бы оскорблен в лучших чувствах, если бы узнал, что раненый ни в грош ни ставит его опыт и так грубо нарушает его предписания насчет легкой и нежирной пищи.

А еще несколько дней спустя Ульрик, не слушая протестов Грейга, велел ему возвращаться к исполнению своих обязанностей, заявив, что сам он больше не нуждается в присмотре, а Грейг и без этого уже достаточно отлынивал от службы и учебы под предлогом его плачевного состояния.

Грейг должен был признать, что его постоянное присутствие Ульрику — несмотря на его слабость — действительно больше не требовалось, и на следующий день с утра оставил Ульрика, чтобы присутствовать в часовне королевы, как он это делал до болезни Риу. Ее величество встретила Грейга ласково и первые несколько дней часто спрашивала у него об Ульрике и о ходе его выздоровления.

А потом жизнь мало-помалу возвратилась в свою колею.

* * *

Через пару лет после того, как Грейг впервые появился при дворе, умер Его величество.

Из-за того, что он не мог ходить и проводил все свое время сидя или лежа, Людовик постоянно мучился болями в животе и плохим пищеварением, хотя ел он совсем немного и был очень избирателен в выборе пищи. Но в этот раз придворным с самого начала стало ясно, что болезнь Его величества была серьезнее, чем обычно. Людовик мучился сильными желудочными спазмами и резями, за которыми последовала рвота, и Грейг слышал, как слуги, убиравшие в покоях короля, перешептываются о том, что король бледен, как покойник, и в момент очередного приступа кричит от боли. Медик королевы полагал, что что-то, видимо, застряло у Его величества в кишках, но трудно было что-то утверждать наверняка — а состояние больного стремительно ухудшалось.

Королева Бьянка, несмотря на всю непрезентабельность болезни короля, сопровождающейся постоянной рвотой, распустила всех своих придворных и сидела у постели мужа. Пажи королевы, в том числе и Грейг, не зная, чем себя занять, шатались по дворцу, ловя обрывки слухов, и пытались угадать, насколько может быть опасно состояние больного.

Грейг не знал короля Людовика так хорошо, как знал его жену или даже принцессу Жанну. Но он понимал, что Бьянка и Жанна сейчас чувствуют себя примерно так же, как бы чувствовал себя он сам, если бы заворот кишок случился у кого-то из его домашних. Грейгу бы очень хотелось как-то поддержать Ее величество и Жанну в их беде, но он прекрасно понимал, что им сейчас не до него. И вообще — не до кого, кроме Людовика.

Грейг полагал, что Спасителю следовало бы прислушаться к молитвам Бьянки с Жанной и помочь Людовику — ведь он был именно таким, каким священники и авторы богословских трактатов призывают быть правителей, то есть — великодушным, не стремящимся жертвовать делами ради придворных увеселений (в которых он, впрочем, из-за своего увечья, и не мог принять активного участия), благочестивым и не мстительным.

Сторонники называли Его величество Людовиком Справедливым. Недоброжелатели прозвали его Луи Колченогим. Сам Людовик смеясь, заявлял, что Колченогий — это ещё далеко не худшее, что можно сказать про человека в его положении. "Королям льстят даже враги, — говорил он. — Вот про меня, к примеру, говорят так, как будто я хромой. Почему не Луи Безногий или не Луи Расслабленный?"..

Грейг надеялся, что Людовик поправится — но он ошибся. Промучившись трое суток кряду, Людовик испустил дух, успев перед смертью подписать указ о назначении Ее величества регентом до совершеннолетия наследницы. Грейгу и в голову не приходило, что кто-то может оспорить волю покойного короля, однако на следующий день собравшийся в спешном порядке Государственный совет поставил вопрос о том, может ли женщина править страной в условиях участившихся стычек с бескарцами, а также в свете призывов Воинствующей Церкви продолжить Священную войну на Архипелаге.

Выражая свое уважение к воле покойного Людовика, многие сановники, однако, замечали, что, что для Алезии будет куда лучше, если место регента в таких условиях займет Франциск, герцог Эссо и младший брат покойного Людовика. Сторонники Франциска говорили, что герцог Эссо имел военный опыт и успел в юности завязать кое-какие связи на Архипелаге.

Грейга это предложение поставило в тупик. Он не мог судить о времени, когда юный герцог Эссо участвовал в Священных войнах, но последние два года — с того дня, как он приехал в Ньевр вместе с Ульриком — Франциск все время находился при дворе, и занимался он все это время исключительно охотой, флиртом с дамами или участием в турнирах и различных состязаниях. Как можно предпочесть такого человека Бьянке, все эти годы занимавшейся наряду с мужем повседневным управлением страной — Грейг осознать не мог. Это не говоря уже о том, что герцога Франциска, в отличие от Ее величества, никто не называл одним из самых образованных людей эпохи, и Грейг никогда не слышал, чтобы кто-то восторгался его знаниями или же его умом — а ум Ее величества хвалили самые известные поэты, богословы, инженеры и юристы на материке.

Вопреки аргументам о своем военном опыте, который должен помочь в разрешении конфликтов в приграничье, Франциск вовсе не был действующим военачальником вроде Ульрика и никак не участвовал в сражениях вроде того, в котором Ульрика год назад ранили стрелой. Так что, пока вельможи один за другим выступали за кандидатуру герцога Эссо, затерянный среди сторонников Ее величества Грейг вообще не мог взять в толк — о чем говорят все эти люди. Все, что они говорили, было, с его точки зрения, абсурдно — но почему-то никто из этих зрелых, а порой и убеленных сединами людей не сознавал того, что было очевидно для Грейга в его неполные четырнадцать.

Когда советники решили сделать перерыв, чтобы распахнуть окна и проветрить зал, где, несмотря на мартовский прохладный день, сделалось слишком душно, и люди стали ходить туда-сюда — кто для того, чтобы выпить бокал вина, а кто, наоборот, чтобы добраться до отхожего места — Грейг придвинулся к креслу, на котором сидела Жанна (бледная, серьезная, со сжатыми в строгую линию губами) и чуть слышно прошептал ей: "Что они несут?.. Он вообще не делал ничего полезного. Не участвовал ни в каких делах. Не воевал. Нужно быть идиотом, чтобы захотеть его на место вашей матери!"

На скулах Жанны проступили желваки.

"Им достаточно того, что он мужчина" — бросила она, и ее голос прозвучал так неприязненно и резко, как будто Грейг был ее врагом. Грейг почувствовал себя задетым этой злостью в её голосе — ведь он, наоборот, всецело был на стороне Ее величества, так с какой стати Жанне вздумалось срываться на него? Не виноват же он, что он — всего лишь паж, и его мнения никто не спрашивает! Ульрик вот в течение всего собрания только и делает, что защищает интересы королевы, и Грейг поступил бы точно так же, если бы только кто-нибудь собирался предоставить ему слово...

Но потом, когда он уже отошел от Жанны и заново занял свое место в свите королевы, Грейгу вдруг пришло на ум, что Ульрик, хоть и выступал в поддержку Бьянки, всякий раз делал упор на том, что регентство должно отойти к ней по завещанию Людовика. Еще он говорил, что королева-мать гораздо лучше позаботится об интересах их с Людовиком наследницы, чем дядя Жанны.