Евсения. Лесными тропками (общий файл)

— Так получается, что немощный энтот старец — самый большой негодяй? — удивленно сморщил свой, вздернутый кверху нос, Лех. — И даже страшнее того каталажника, что у дядьки Творьяна со двора коня свел и на нем невредимым вон ускакал?

— А я вот думаю, — вмешалась и я со своим "веским" мнением. — что, если б он, этот калика, и в правду был таким отъявленным злодеем, то не стали бы его хоронить рядом с добрыми людьми, а зарыли бы в овраге, как приблудную собаку.

— Побойся Перуна — громовержца! — испуганно распахнула свой рот на меня Любоня, зыркнув глазами, от чего то, на погребную крышку. — Речи такие произносить. Раз сказано, что он — негодяй, значит, негодяй. За то и божественная расплата, — категорично заключила она, а Лех, лишь снисходительно хмыкнул:

— Богов лишь ведьмы не боятся. Зато и горят всегда на священном Сварожьем костре. А ты, Евся, не ведьма. Ты — просто дура. Ибо все весевые бабы — дуры, от того и нуждаются всегда в умном мужике рядом.

— Да что ты говоришь, умник? Вместо головы — соломы скирда.

— Сначала бы писать и читать грамотно научился, а потом уж кочевряжился своим умом, — а вот теперь мы с подругой выступили с одним на обеих мнением...

Тихий ручей, берущий начало меж древних каменных глыб, в восточной, предгорной части леса, вполне свое название оправдывал, бесшумно скользя плавными изгибами меж деревьев и вновь ныряя в глубину уже на склоне заповедного холма, в густых орешниковых зарослях. Воду из него любили и лесные обитатели, собираясь вдоль всего прозрачного течения. И весчане, часто "причащающиеся" от его наземного окончания. По этой причине островок орешника вокруг ручья, со стороны огородов, выглядел круглый год, будто рот со щербиной — узким проходом вглубь и уж зарастать даже не пытался.

Но, мы с бесенком в те прореженные заросли спускаться сейчас и не думали. Зачем, когда весь лес — в полном нашем распоряжении. Я лишь окинула беглым взглядом склон холма, уже пристроив горшечное горлышко к холодному водяному потоку... да так рот свой и открыла:

— Побудь ко здесь, я вернусь.

— Ты куда? — пискнул мне вслед Тишок, но, я к нему даже не обернулась, летя со всех ног к спешенному всаднику, скучающему сейчас в клеверной низине рядом со знакомым рыдваном:

— Доброго здоровья, Русан! — громко выдохнула, а уж потом заозиралась по сторонам, ища глазами... — А где Любоня? Ты, ведь ЕЕ сюда привез? Она ведь, ко мне... Или... — глядя в спокойный, как серый лед на реке взгляд грида, замолкла, вдруг.

— Здравствуй, Евсения, — едва склонился мужчина, коснувшись пальцами груди. — Нет, не ее.

— А кого?

Русан, на несколько мгновений, замялся, бросив нахмуренный взгляд в правый край леса, а потом, все ж, мне ответил:

— Хозяина. Я сегодня его сопровождаю... сюда. Ты еще что-то хотела?

— Да нет, — озадаченно протянула я, невольно развернувшись в ту же сторону, и перехватила в руках холодный в испарине горшок. — А хочешь воды родниковой? Чистой, самой лучшей в нашем лесу?

— Воды? — как мне показалось, даже позволил себе удивиться грид.

— Ага. Попей. Не известно же, сколько тебе еще здесь, на самом солнце, торчать.

— Давай... воды. И... спасибо...

— И угораздило же влюбиться в такого каменного истукана?

— Евся, я не понял, — едва поспевал сейчас за мной, скачущий с другой стороны ручья, бес. — Это что, еще один твой... жених?

— Чего?.. Это несчастная любовь моей подружки, Любони, — отмерев, вновь припустила я.

— А-а. О-о-о... Это той самой, с фигуркой, аппетитной как у...

— Пасть свою похабную закрой. И если еще раз замечу, как ты на нас из озерных камышей пялишься, когда мы купаемся, без рогов оставлю.

— Что ж так сразу то? — обиженно взъелся хвостатый прелюбодей.

— И без хвоста, — тут же увесомила я угрозу. — Ты меня понял?

— Как не понять... А вообще, куда это мы так резво с тобой вдоль ручья несемся? Полянка то наша тренировочная "немного" в другом направлении.

— А мы — не туда сейчас. И, знаешь, что? — вновь тормознула я. — Ты со мной туда не ходи.

— Евся, да куда? — взмолился бес. — Толком объясни.

— Толком?.. Да я и сама "толком" не знаю. Просто... У Ольбега, здешнего богатея, в нашем лесу сейчас какая-то оказия. А это, само по себе — большая странность. Вот я и хочу взглянуть, что за дела такие, непонятные творятся у меня под самым носом.

— Так, а почему, мне-то с тобой туда нельзя?

— Да, потому что... — вдруг, замялась я, отведя в сторону взгляд. — Потому, как...

— Потому, как ты думаешь, что единственный, с кем у него может быть здесь встреча — мой господин? — прищурился на меня Тишок.

— Ну, да.

— И у меня, если он нас с тобой заметит, будут неприятности?

— Я бы сказала, большие неприятности.

— А то я сам не понимаю... — сдвинул бровки бесенок. — И вот что: либо мы с тобой туда вообще не суемся, либо — только вдвоем. А так, как ты, проныра тиноглазая, все одно, не отступишься, то... чего же мы здесь до сих пор тогда торчим?.. Ну?

— Баранки гну. Но, я тебя предупреждала...

Заметили мы их с Тишком еще издали. В том месте, где ручей Тихий брал свое начало, меж камней, образовалась небольшая природная площадка, поросшая мхом, накрывшим и крайние с ней валуны аж до самой середины. И на этой площадке сейчас о чем-то очень бурно жестикулировал Ольбег, издали сильно напомнивший мне паука. С коротким пузатеньким туловищем, длинными конечностями и зачесанными назад, серыми волосами, обнажающими глубокие залысины. Рядом же с ним царственно застыл, опираясь на свой длинный посох волхв. И, кажется, со всем уважением внимал.

Пришлось, не смотря на бесовское предостерегающее шипение, подкрасться еще ближе, чтобы хоть что-то, да распознать. Но и здесь, за вековым, по-стариковски скрипящим дубом, мне повезло мало, получив, в качестве, награды за старание, лишь клочья, доносимых ветром фраз. Как то:

— Ты ведь, мне обещал... обещание.

— ... ежели совсем худо... прибегнуть...

— Да к... мне твои...

Но, одно слово я расслышала точно, и именно по той причине, что повторялось оно несколько раз, причем с совершенно разными интонациями. И словом этим было...

— Тишок, а кто такой "бер"?.. Чего ты молчишь?.. Эй... — наконец, обернулась я назад, к давно, не проявляющему беспокойства подельнику, но разглядела его гораздо дальше от себя. Бес, одним ухом склонившись сейчас над самым ручьем, воплощал свое умение на практике — усердно слушал воду. По крайней мере, у меня его живописно раскоряченной позе было лишь такое разумное объяснение. — Надеюсь, тебе повезло больше, — осторожно склонилась я рядом с ним. — Ты их хорошо слышишь?

— Достаточно хорошо, — отмер через мгновение Тишок и растерянно посмотрел на меня.

— Ну и?..

— Евся... — сглотнул он судорожно. — Ты меня прости, но, я не могу тебе этого рассказать. Меня связывает...

— Да знаю я, что тебя связывает, — нервно отмахнулась я. — Подельничек. Ты хоть сказать мне можешь, что этих двоих у тех камней связывает? Или, тоже тайна?

— Еще какая... тайна, — обреченно скривился бес, а потом, вдруг, поставил торчком уши. — Евся, пора отсюда бежать. Они расходятся.

— И с места не сдвинусь, — угрожающе прошипела я, в упор на него, через ручей глядя. — И с места не сойду, пока ты мне не скажешь, кто такой "бер", — бесенок сначала заскулил жалобно, но, увидя, что впечатления должного, не добился, резво подпрыгнул на ноги:

— Да как же я тебе это скажу, когда... слово это, и есть — сама тайна... Евся... побежали... Ну, пожалуйста.

— Ну... прохиндей хвостатый, я от тебя так просто не отстану. Так и знай, — уже срываясь с места, уверила я подскочившего следом Тишка...

ГЛАВА 8

Утро, солнечное, с летящими по небу облаками — бабочками и, едва ощутимым, ласкающим лицо, ветром... А еще запахи, смешанные им же, собранные в один благоухающий букет из трав, цветов, прохладной озерной воды и листьев деревьев, омытых ночным дождем. Все это ветер сейчас порывом бросил в меня, стоящую у распахнутого окна, заставив вдохнуть полной грудью, а потом, с глубоким стоном, но, все ж выпустить из себя наружу:

— Солнцеворот, чтоб тебя... Адона! Где моя старая, "специальная" рубаха?!

Солнцеворот — купол жаркого лета, самый любимый и разгульный праздник для всех, без исключения в веси Купавной. Символ единения природы и человека, огня и воды, скромности и вседозволенности. День предвкушения волшебства и ночь, им до краев наполненная... И мои самые ненавистные сутки в году. Потому, как по моему же глубокому, дриадскому убеждению, обильное обрывание цветов, веток и сучьев совсем не означает слияние с матушкой — природой, а, вовсе даже наоборот — прямое над ней надругательство. Что же касается всего остального... то, здесь мне, пока, вплоть до этого года всегда удавалось очень вовремя смыться. Но, и не пойти, однако ж, на высокий берег Козочки, было нельзя. Это понимал даже сам волхв, первым отдающий дань местным языческим гульбищам. Что же касается дня сегодняшнего... Лех... И как я про него забыла? И как рано и некстати вспомнила...

— А-ай! Адона! Да я про него тебе вообще ничего говорить не буду. Хотя... по-моему, это я уже обещала... И откуда такая, вдруг, к этому дурню благосклонность?.. — дриада хмыкнула и вопросительно оттянула мои волосы в разные стороны. — Ну так, как обычно в этот день — одну девичью косу. Э-эх... Скорее бы все закончилось. У меня что-то на душе не спокойно... Чего?.. Ну да, я и это уже говорила... Говорю, каждый год... — обреченно вздохнула, колупая ногтем макушку деревянного кентавра. Потом поднесла свистульку к губам и в который раз, не решилась. А все из-за этого "чужака". Осквернил собою мою "мечтательную" игрушку. Как я теперь на ней дудеть буду, с моим-то главным жизненным принципом?.. Мысли, вдруг, подхваченные сквозняком, понеслись вон из распахнутого окна, и на душе от этого стало, от чего то, еще тревожнее. — Адона, а кто такой "бер"? Ты не знаешь?.. Нет? — и потому, как нянька моя драгоценная быстро отвела от моего зеркального отражения глаза, поняла — еще как знает, но, мне от этого ее знания, уж точно ничего не перепадет...

До самого обеда я усиленно делала вид, что вся остальная часть суток ничем особенным мне не грозит, успев навести чистоту в своей чердачной светелке и попутаться под ногами у замешивающей тесто на праздничный земляничный пирог Адоны. Но, после того как солнце, указующим перстом зависло над самой крышей нашего домика, поняла — пора. Натянула на себя специальную для такого случая, льняную рубаху, удовлетворенно отметив, что оная не застревает на округлых моих выпуклостях. Лишь с каждым годом все короче становится. От этого и боковые разрезы — все выше. Ну да, ничего — с цветными чулками в самый раз. Правда, я, все ж, позволила себе отступную "вольность" — навесила на вышитый пояс маленький узелок. А как же иначе, когда одёжные карманы в веси Купавной почти ересью считаются? Где же при таких канонах бедной дриаде свои... Ну, да, это секрет, чего я там ношу. И уж точно, не для Адониных зеленых глазищ...

До кромки леса меня подвязался провожать Тишок. Заметно притихший после вчерашней нашей с ним "познавательной" беготни. Я его подвиг оценила и тоже решила обещанный серьезный разговор (пытку с пристрастием) пока на время отложить.

— Гуляй, Евся, ни о чем таком не думай, — сосредоточенно жуя по дороге кусок Адониного пирога, внушал он мне. — А если что, в лес беги. А уж я здесь твоих женихов встречу со всем почтением и такие мороки им наведу, мать потом родную за корягу принимать станут.

— Ага, — тоже с полным ртом, лишь вздыхала я. — А батюшка Угост уже отбыл в свои поля?

— Так давно, — неопределенно махнул лапкой бесенок. — Он в этот раз аж за сам Вилюй. Там, говорят, одолень-корень в Змеиной проплешине совсем необыкновенный. Тем более, в такую-то ночь. А обратно уж я его, своей тропкой провожу, перед самым рассветом... Евся.

— Что? — тормознула я, у самого края холма. — Ты там того... через костер прыгать не ленись, да в хороводах этих тоже, хотя бы, вначале. А то, сама знаешь — народ здесь дремучий. Попробуй потом докажи, что, не ведьма, раз в разгуле этом не участвуешь.

— Тишок, ведь не первый год. Не переживай. Как-нибудь... пропрыгаю ночь, — в ответ лишь усмехнулась я и в доказательство, резво поскакала вниз по тропке. Но, направилась не к назначенному месту у Козочки — туда еще было рано. А — прямиком вдоль огородов и в высокий порядничий терем. Там у нас, у "девиц-купальниц", было сейчас место сбора. — Ну что ж, поиграем опять в чужие игры...

Тетка Вера, хлебосольная Любонина матушка, сразу усадила меня за стол, из-за которого я сначала со своей подругой и перекрикивалась. А потом явилась и она сама... тоже в своей прошлогодней рубахе. И, глядя на всех исподлобья, прогундела:

— Ну вот, глядите... Никуда не пойду.

— Ежели, не треснет по швам, считай, свезло, — хмыкнула, болтающая на лавке ногами, Галочка.

— Ничего, тебя такое же "счастье" ждет, — отомстила ей тут же Любоня, скосясь на выдающуюся материнскую грудь, а я в это время подумала, что, для бедного Русана такая "смело обрисованная" картина, точно — смертельная магия... Кстати...

— Любонь, ты чего это, стухла? — не преминула хмыкнуть и я. — Да твои подружки весевые только лишь мечтают о таком... богатстве. Иначе не бегали бы к Адоне за травой для "Мятницы(1)". Так что, единственное, что тебе сегодня грозит — лишний съурок, — на этих моих словах, тетка Вера охнула и скоро скрылась за занавеской, а я, уже более вкрадчиво, продолжила. — Ты мне лучше скажи, сегодня ночью — с личной охраной или без?

— С ним, — в конец опечалилась подруга. — То есть, с охраной.

— Так это же... в общем, тогда точно, бояться нечего, — едва сдержала я свою радость, а Любоня пристально на меня глянула:

— А что толку, если...

— На-ко, деточка — соль в мешочке за пояс засунь. Верное средство. И в правду, Евсенька, могут...

— Да, матушка! — уже со слезами на глазах взвыла Любоня, и в развороте к двери, чуть не сшибла собственного, входящего в дом, отца.

— Пока не треснула, хм-м, — констатировала со своей лавки, провожая сестру взглядом, Галочка...

"Весевые подружки" Любонины явились, как только мы с ней, вороченной с крыльца, поднялись из-за стола. Точнее, оттуда выползли. И я себе мысленно тут же, дала зарок — через костер прыгать, все ж, поостеречься. Иначе, до другого его края, боюсь, не долечу. А потом все, впятером, двинули на первую свою ритуальную миссию — портить цветущий, предгорный луг. На языке же местных жительниц сие занятие гордо именовалось "плетением купальных венков". И подходили они к нему со всем радением. Будто в итоге приз полагался за самый разлапистый. Лично я бы такой конопатой Омелице отдала, родной сестре Осьмуши. Уж как она старалась лопухи вплетать, едва вся ими не накрылась в своей разнотравной "кочке". А вот Любоня моя решила в этом году обойтись скромным головным убором (неужто, мои назидательные беседы на пользу пошли?).

— А мне-то зачем?.. Я свои венки уже отплела, — ну, хоть такая причина.